Книга: Лес Мифаго. Лавондисс
Назад: Лавондисс. Путешествие в неведомый край
Дальше: Пустой Путь: Земля Призрака Птицы

Часть первая
Старое Запретное Место

Огонь горит в Земле Призрака Птицы. Мои кости тлеют. Я должен идти туда.
Песня шамана. 10 000 лет до нашей эры

Белая Маска

Блестящая луна, низко повисшая над Барроу-Хилл, освещала затянутые снегом поля; казалось, что зимняя земля светится под ее слабым сиянием. Безжизненное, ничем не примечательное место, но и на нем отчетливо выделялась тень темных дубов, ограждавших поля. Далеко от этой тени, рядом с лугом, называвшимся Пни, опять задвигалась призрачная фигура, шедшая по незаметной тропинке через маленький холмик; потом она повернула налево, под защиту деревьев.
Там она остановилась, едва видимая старику, глядевшему на нее из фермы Трактли; она тоже видела его. Темный плащ, лицо закрывал капюшон. Постояв, фигура опять направилась к дому фермера, оставив за собой темный лес. Она сильно горбилась, возможно, из-за рождественского мороза. За ней, на свежем снегу, оставалась глубокая борозда.
Стоя у ворот и ожидая мгновения, которое, он знал, скоро придет, Оуэн Китон услышал, как его внучка заплакала. Он повернулся к темному фасаду дома и прислушался. Сдавленное рыдание; возможно, что-то приснилось. Потом ребенок успокоился.
Китон пересек сад, вошел в теплый дом и стряхнул снег с сапог. Перейдя в гостиную, он ворошил поленья в камине металлической кочергой до тех пор, пока пламя опять не заревело, потом подошел к окну и поглядел на дорогу, ведущую в Теневой Холм, ближайшую к ферме деревню. Издалека доносились слабые звуки рождественских гимнов. Посмотрев на часы, висевшие над камином, он сообразил, что Рождество началось десять минут назад.
Он взглянул на открытую книгу с легендами и народными сказками, лежащую на столе. Замечательная печать, толстая прекрасная бумага, изысканные цветные иллюстрации… Он очень любил ее и поэтому подарил внучке. Образы рыцарей и героев всегда вливали в него энергию, а валлийские имена и названия мест заставляли с тоской вспомнить о потерянных местах и забытых голосах из юности, проведенной в горах Уэльса. Эпические рассказы всегда наполняли его голову звуком битв и военными криками, а также шуршанием деревьев и пением птиц на полянах призрачных лесов.
Но сейчас к книге кое-что добавилось: на полях он написал письмо. Письмо внучке.
Он перевернул страницу к началу письма, к главе, в которой рассказывалось о короле Артуре, и быстро прочитал собственные слова:
Моя дорогая Таллис!
Я уже старый человек, и вот пишу тебе холодным декабрьским вечером. Хотел бы я знать, полюбишь ли ты снег так же сильно, как я? Мне очень жаль, что он может лишить тебя свободы. Снег хранит старые воспоминания. Но ты найдешь правильную дорогу; я знаю, куда ты пойдешь отсюда…
Огонь стал угасать, и Китон задрожал, несмотря на тяжелое пальто, которое он так и не снял. Он поглядел на стену, за которой лежал покрытый снегом сад, ведший в поля и к закутанной в плащ с капюшоном фигуре, приближавшейся к нему. Внезапно ему захотелось закончить письмо, написать последние слова. Его охватила паника, сердце и желудок сжало, рука задрожала, но он все-таки взял ручку. Часы застучали громче, но он подавил желание поглядеть на них; он и без того знал, что осталось так мало времени, всего несколько минут…
Он должен закончить письмо как можно скорее. Наклонившись над листом, он начал заполнять словами узкие поля:
Таллис, мы носим с собой живых призраков, они толпятся на краю зрения. Они мудры, по-своему; мы тоже знали их мудрость, но забыли. Но лес – это мы, а мы – лес! Ты еще поймешь это. Ты узнаешь имена. Ты вдохнешь запах древней зимы, значительно более жестокой, чем этот рождественский снег. Вот тогда ты пойдешь по старой важной дороге. Когда-то я прошел по ней несколько шагов, но они бросили меня…
Он писал, перевертывая страницы, заполнял поля, приписывал свои слова к словам сказок, создавая связь, которая в будущем будет для нее что-то означать.
Закончив, он промокнул чернила носовым платком, потом закрыл книгу, завернул ее в плотную коричневую бумагу и обвязал ленточкой.
На бумаге он написал просто:
Для Таллис. На твой пятый день рождения. От дедушки Оуэна.
Потом опять застегнул пальто и вышел наружу, в холод зимнего вечера. Какое-то время он постоял снаружи, чувствуя себя испуганным и растерянным. Фигура в капюшоне уже пересекла поля и стояла у ворот сада, внимательно разглядывая дом. Китон на мгновение заколебался, потом тяжело зашагал к ней.
Теперь их разделяли только ворота. Тело Китона горело, как в лихорадке, и он дрожал под тяжелым пальто. Капюшон закрывал лицо женщины почти полностью, и он не мог сказать, какая из трех пришла к нему. Она внимательно поглядела на него, вероятно, пытаясь прочесть невысказанные мысли. И перевела взгляд на дом. Из-под шерстяного капюшона сверкнула белая маска.
– Это ты… – прошептал Китон.
Еще две фигуры в капюшонах спустились со склона Барроу-Хилл. Как если бы поняв, что он заметил их, они остановились и исчезли, слившись с белой землей.
– Я начинаю понимать, – сказал он почти горько. – Я начал понимать. Ты пришла не за мной…
Ребенок опять заплакал. Белая Маска взглянула на лестничное окно, но плач почти мгновенно прекратился. Китон не отрываясь смотрел на женщину-призрак; слезы жгли глаза, и он ничего не мог с ними поделать.
Она поглядела на него, и ему показалось, что через тонкие щели, бывшие ее глазами, он видит намек на лицо.
– Послушай, – тихо сказал он. – Я хочу тебя попросить. Видишь ли, они потеряли сына. Его подбили над Бельгией. Они потеряли его и много лет плачут по нему. Если ты заберешь дочь… если ты заберешь ее сейчас… – Белая Маска смотрела на него мо́лча, не шевелясь. – Дай им несколько лет. Пожалуйста? Если ты не хочешь меня, дай им пожить несколько лет с ребенком…
Белая Маска подняла палец к вымазанному мелом деревянному рту. И Китон увидел, насколько стар палец, насколько свободно висит кожа на нем и насколько мала рука.
Потом она повернулась и побежала от него, темный плащ развевался, ноги ударяли по снегу. Добравшись до середины поля, она остановилась, обернулась, и Китон услышал ее пронзительный хохот. Потом опять побежала, уже не останавливаясь, на запад, в сторону Райхоупского леса, леса призраков. На Барроу-Хилл к ней присоединились подруги.
Китон хорошо знал местность. Как-то раз он видел, как три фигуры встретились на Лугу Камней Трактли, там, где над древними могилами стояли пять огромных камней с высеченными на них словами на огаме.
Ему стало легче, потому что Белая Маска согласилась с ним. Теперь они не придут за Таллис еще много лет. Наверняка.
И в то же время он был заинтригован. И Камнями Трактли, и женщиной-призраком, сейчас бегущей туда на встречу… С кем?
«Ребенок в безопасности».
Он виновато оглянулся. Дом молчал.
«Ребенок в безопасности. Несколько минут… всего несколько минут… он будет дома задолго до того, как родители Таллис вернутся с рождественской службы».
Камни Трактли манили его. Он потуже застегнул пальто, открыл ворота и решительно пошел через глубокий снег по следу Белой Маски. Вскоре он увидит, что они делают на лугу, где лежат эти загадочные камни…

Земляные валы

I
– Ты все еще не знаешь тайное имя этого места? – опять спросил мистер Уильямс.
– Да, – согласилась Таллис. – Еще не знаю. Возможно, и не узнаю никогда. Тайные имена найти очень трудно. Они закрыты «думающей» частью сознания.
– Неужели?
Наслаждаясь летним теплом, они медленно подошли к началу Грубого Поля; Таллис перебралась через перелаз.
Мистер Уильямс, старый и толстый, очень осторожно перетащил себя через шаткую деревянную постройку. На полпути он остановился и улыбнулся ей, почти извиняясь. «Прости, что заставляю тебя ждать».
Для своих тринадцати лет Таллис Китон была высока, но слишком худа. И ничем не могла помочь: она была уверена, что протянутая рука не поможет ему сохранить равновесие. Так что она сунула руки в карманы летнего платья и пнула землю, выбив кусок дерна.
Спустившись на землю, мистер Уильямс опять улыбнулся, на этот раз удовлетворенно. Он пригладил густые белые волосы, засучил рукава рубашки и перебросил куртку через руку. Потом они пошли к маленькой речке, которую Таллис называла Лисьей Водой.
– Но ты не знаешь и обычное имя места? – сказал он, продолжая разговор.
– Да, – ответила Таллис. – Обычные имена тоже могут быть трудными. Мне нужно найти кого-нибудь, кто был там или слышал о нем.
– Значит… если я правильно понимаю, ты можешь назвать этот странный мир, который не видит никто, кроме тебя, только твоим именем.
– Да, моим личным именем, – согласилась Таллис.
– Старое Запретное Место, – пробормотал мистер Уильямс. – Звучит хорошо…
Он замолчал на середине фразы, потому что Таллис резко повернулась к нему и прижала палец к губам, широко раскрыв темные озабоченные глаза.
– Что я такого сделал на этот раз? – спросил он, идя вслед за ребенком. Лето было в разгаре. Вокруг куч навоза жужжали мухи. Сами овцы собрались в тени деревьев, окружавших поле. Вокруг царило невероятное спокойствие. Старик и девочка шли и разговаривали приглушенными голосами.
– Я же вчера сказала тебе, что личные имена можно употреблять только три раза между рассветом и закатом. И ты уже трижды произнес его. Больше нельзя.
Мистер Уильямс скорчил гримасу:
– Ради бога, извини.
Таллис только вздохнула.
– Да, кстати, об именах, – через какое-то время сказал он. Они уже слышали журчание речки, лившейся через камни брода, положенные в нее Таллис. – Все имеет три имени?
– Нет, не все.
– А это поле, например? Сколько у него имен?
– Только два. Обычное имя – Пусто́ты – и мое личное.
– Какое?
Таллис усмехнулась, остановилась и посмотрела на спутника. Потом сказала:
– Луг Пещеры Ветра.
Мистер Уильямс огляделся и задумался.
– Да. Ты упоминала это место вчера. Но… – Он поднес руку ко лбу, затенил глаза и внимательно посмотрел направо и налево. И через мгновение заявил драматическим тоном: – Я не вижу пещеры.
Таллис засмеялась и указала туда, где стоял мистер Уильямс.
– Ты на ней стоишь!
Мистер Уильямс посмотрел вверх, вокруг, потом приложил руку к уху и покачал головой:
– Не уверен.
– Это очень большая пещера, – уверила его Таллис, – и она идет в глубь холма, но ты и холма не видишь, увы.
– А ты? – спросил мистер Уильямс. Они стояли на сожженном жарой лугу, посреди фермы.
Таллис загадочно пожала плечами.
– Тоже нет, – призналась она. – Только иногда.
Мистер Уильямс подозрительно посмотрел на нее.
– Хмм, – через мгновение прошептал он. – Пошли. Я хочу смочить ноги в холодной воде.
Они пересекли Лисью Воду по камням брода, нашли покрытый травой кусок берега и сняли обувь и носки, а мистер Уильямс закатал штаны. Потом они сели, опустив пятки в холодную воду. Какое-то время они сидели молча, глядя через пастбище – Луг Пещеры Ветра – на далекий темный силуэт дома, в котором жила Таллис.
– У тебя есть имена для всех полей? – наконец спросил мистер Уильямс.
– Нет, не всех. Имена некоторых еще не пришли. Наверно, я что-то делаю неправильно: я еще недостаточно взрослая для такой работы.
– Неужели? – прошептал мистер Уильямс и улыбнулся.
Таллис, не обратив внимания на его слова (но уловив иронию), сказала:
– Я пыталась войти в Райхоупский лес, но не смогла пересечь последнее поле. Его слишком хорошо защищают…
– Поле?
– Лес. Это очень старый лес, он принадлежит райхоупской усадьбе. Ему тысячи лет, по словам Кости…
– Твоего садовника?
– Да. Он называет его изначальным. Он говорит, что все знают о лесе, но никто не может рассказать о нем. Люди его боятся.
– Но не ты.
Таллис кивнула:
– Но я не могу пересечь последнее поле. Я пытаюсь найти другой путь внутрь, но это трудно.
Она взглянула на старика; тот смотрел на воду, погруженный в свои мысли.
– Как ты думаешь, может лес ощущать присутствие человека и держать его на расстоянии?
Его лицо опять скривилось.
– Смешная мысль, – заметил он и, подумав, добавил: – А почему бы тебе не использовать тайное имя? Ты знаешь его тайное имя?
Таллис пожала плечами:
– Нет. Только обычные имена, их сотни, и некоторым из них тысячи лет. Теневой лес. Райхоупский лес. Серый лес. Лес всадника, Занавешенные деревья, Густые лесистые рощи, Во́ющий лес, Чертовы деревья, Серая неразбериха… бесконечный список. Кости знает все.
Мистер Уильямс был поражен:
– И тем не менее ты не можешь пересечь поле и войти в этот многоименный лес…
– Конечно, не могу. По меньшей мере одна.
– Да. Конечно, ты не можешь. Я понимаю. Вчера ты мне все объяснила, и теперь я хорошо понимаю. – Повернувшись, он посмотрел вдаль, но между ним и Райхоупским лесом находилось слишком много полей, подъемов и деревьев; он не увидел его. Мистер Уильямс опять посмотрел на Таллис, которая указала за деревья.
– Отсюда ты можешь увидеть все мои лагеря. В последние несколько месяцев я слышала в них много шума. Гости. Но они не любят нас. Дедушка называл их мифаго.
– Странное слово.
– Они призраки. Они приходят отсюда, – она коснулась головы, – и отсюда. – Она коснулась головы мистера Уильямса. – Я не полностью понимаю.
– Похоже, твой дедушка – интересный человек.
Таллис махнула рукой на Луг Камней Трактли:
– Он умер там, на Рождество. Я была еще ребенком. Я никогда не знала его. – Она указала в противоположном направлении, на Барроу-Хилл. – Вот мой любимый лагерь.
– Я вижу только земляные валы.
– Очень старый замок. Ему сотни лет. А там, – она кивнула в другую сторону, – Луг Печальной Песни. По ту сторону живой изгороди.
– Луг Печальной Песни, – повторил мистер Уильямс. – Как к тебе пришло это имя?
– Иногда я слышу оттуда музыку. Прекрасную, но печальную.
– Пение? – заинтересованно спросил мистер Уильямс. – Или инструменты?
– Как… как ветер. В деревьях. Но мелодия. Несколько мелодий.
– Ты помнишь хоть одну?
– Вот та, которую я люблю, – улыбнулась Таллис и пропела «тра-ла-лаад», ударяя ногой по воде.
Мистер Уильямс засмеялся и хрипло повторил «да-да-даад».
– Она называется «Богач и Лазарь», – сказал он. – Замечательная народная песня. Однако твой вариант… – Он нахмурился, а потом попросил Таллис напеть мелодию опять. Послушав, он сказал: – Звучит более старомодно, верно? Проще. Очень привлекательно. И тем не менее это, безусловно, «Богач и Лазарь». – Он лучезарно посмотрел на нее. А потом подмигнул и так смешно поднял брови, что Таллис невольно засмеялась, как и два дня назад, когда она впервые повстречала его.
– Я не хочу хвастаться, – прошептал он, – но однажды я написал музыкальное произведение, основанное на этой народной балладе.
– Но не это же, – прошептала в ответ Таллис.
– Боюсь, именно его. В свое время я сделал много чего…
II
Они стояли среди зарослей ольхи, склонившейся над широкой речкой, которую Таллис называла Ручей Охотника. Речка вытекала из Райхоупского леса и, петляя между полями и рощами, текла в сторону Теневого Холма, где исчезала в земле.
Сам Райхоупский лес виднелся вдали: плотное переплетение летней зелени, поднимавшееся из желто-красных кустарников. Деревья казались гигантскими, а полог над ними – непроницаемым. Одной стороной огромный непроходимый лес тянулся к холму; другая терялась в живых изгородях, торчавших из него как ноги.
Мистер Уильямс положил руку на плечо Таллис:
– Быть может, я могу пойти с тобой?
Таллис покачала головой и пошла вдоль Ручья Охотника к тому месту, где впервые повстречала мистера Уильямса – к высокому, сожженному молнией дубу, одиноко стоявшему посреди поля, в стороне от плотной ограды из деревьев. Ствол дерева, почти мертвый, был расколот посередине и образовывал что-то вроде узкого стула.
– Старый Друг, – сказала Таллис, как нечто само собой разумеющееся. – Я часто прихожу сюда, подумать.
– Прекрасное имя, – сказал мистер Уильямс, – но немного прозаичное.
– Имена есть имена, – заметила Таллис. – Они существуют. И люди находят их. Но они не изменяют их. Не могут.
– Вот тут, – тихо сказал мистер Уильямс, – я с тобой не согласен.
– Как только имя найдено, его невозможно изменить, – запротестовала Таллис.
– Можно.
Она посмотрела на него:
– Ты можешь изменить мелодию?
– Если захочу.
– Но тогда… тогда это не мелодия, – слегка смущенно сказала она. – Мелодию рождает только первое вдохновение!
– Неужели?
– Я не пытаюсь спорить, – тихо сказала Таллис. – Ну, просто… если ты с самого начала не воспринимаешь имя как дар – или изменяешь то, что услышала или узнала, – разве тогда оно не становится слабым?
– Почему? – так же тихо спросил мистер Уильямс. – Ты сама говорила, что дар – это не то, что слышишь или узнаешь… дар – способность слышать и узнавать. Вещи становятся твоими с того мгновения, как они пришли к тебе, и ты в состоянии сделать из них мелодию, вазу, картину… все, что угодно, потому что они стали твоими. Это то, что я делаю с моей музыкой.
– И то, что я делаю со своими историями, по твоим словам, – заметила Таллис. – Но… – она заколебалась, – но мои истории – они настоящие. Если я изменю их… они превратятся… в ничто. В детские сказки. Верно?
Мистер Уильямс посмотрел на летние поля, на заросший деревьями земляной вал на Барроу-Хилл и покачал головой.
– Не знаю, – сказал он. – Однако, по-моему, в том, что ты называешь детскими сказками, есть много правды.
Он опять посмотрел на нее, улыбнулся и облокотился на расколотый ствол Старого Друга; в его глазах заплясали веселые искорки.
– Говоря об историях, – сказал он, – и особенно о Старом Запретном Месте…
И, едва сообразив, что сказал, тут же шлепнул себя по губам:
– Ради бога, извини.
Таллис округлила глаза и покорно вздохнула.
– И что с историей о нем? Ты обещала рассказать ее два дня назад…
– Только один.
– Хорошо, один. Но я бы очень хотел услышать его перед тем, как…
Он замолчал и нерешительно посмотрел на девочку. Он подозревал, что она не обрадуется его словам.
– Перед тем, как что? – озабоченно спросила Таллис.
– Перед тем как мне придется уехать, – тихо ответил мистер Уильямс.
– Ты хочешь уехать? – пораженно спросила Таллис.
– Я должен, – ответил он, виновато пожав плечами.
– Куда?
– В одно очень важное для меня место. И мне предстоит долгий путь.
Какое-то время она молчала, потом ее глаза слегка затуманились.
– Куда именно?
– Домой, – ответил он. – Туда, где я живу. В сказочное место, которое называется Доркинг. – Он улыбнулся. – Туда, где я работаю. Я должен работать.
– Но разве ты не на пенсии? – печально спросила Таллис.
Мистер Уильямс засмеялся:
– Бог с тобой, композиторы не выходят на пенсию.
– Почему? Ты же очень старый.
– Всего двадцать шесть! – возразил мистер Уильямс, поглядев на дерево.
– Восемьдесят четыре!
Он мгновенно перевел на нее взгляд.
– Кто-то рассказал тебе, – с подозрением сказал он. – Ты не могла угадать так точно. Но все равно композиторы не выходят на пенсию.
– Почему?
– Потому что музыка… она продолжает приходить.
– О. Поняла…
– Рад, что ты поняла. Вот почему я должен ехать домой. Я вообще не должен быть здесь. Никто не знает, что я здесь. И мне нужно дать отдохнуть больным ногам. Вот почему я хочу, чтобы ты сдержала свое обещание и рассказала мне об… – Он вовремя оборвал себя. – Расскажи мне об этом странном месте, которое такое старое и такое запретное. Расскажи мне о СЗМ.
Таллис озадаченно посмотрела на него:
– Но эта история еще не кончилась. На самом деле она только началась. И я знаю из нее всего несколько кусочков.
– Тогда расскажи эти кусочки мне. Сейчас. Ты обещала. А обещание – это долг, который надо платить.
Лицо Таллис – прекрасное, веснушчатое и полное печали – на мгновение стало детским, карие глаза сверкнули. Потом она моргнула и улыбнулась, ребенок исчез, вернулась озорная и почти взрослая девушка.
– Ну хорошо. Садись на Старого Друга. Вот так… Начали. Тебе удобно?
Мистер Уильямс поерзал в объятиях дерева и честно объявил:
– Нет.
– Хорошо, – сказала Таллис. – Тогда я начинаю. И не прерывай меня! – резко добавила она.
– Я даже дышать не буду, – пообещал он.
Она отвернулась, потом опять медленно повернулась к нему, выразительно посмотрела и слегка приподняла руки, как бы подчеркивая свои слова.
– Однажды, – начала она, – жили-были три брата…
– Не очень оригинально, – с улыбкой пробормотал мистер Уильямс.
– Не прерывай меня! – резко сказала она. – Правило. Ты обещал.
– Извини.
– Если ты прервешь меня в критической точке, то можешь изменить всю историю. И это закончится катастрофой.
– Для кого?
– Для них! Этих людей. Теперь молчи, и я расскажу тебе все, что знаю о Старом Запр… о СЗМ.
– Весь внимание.
– Однажды, – опять начала она, – жили-были три брата, сыновья великого короля. Они жили в большой крепости, и король их очень любил. И королева тоже. Но друг друга король и королева не любили, и король запер ее в высокой башне, возвышавшейся над огромной северной стеной…
– Очень знакомо, – озорно прервал ее мистер Уильямс. Таллис посмотрела на него. – И сыновей звали Ричард, Джеффри и Иоанн Безземельный? Не говорим ли мы о Генрихе Втором и Элеоноре Аквитанской?
– Нет! – громко объявила Таллис.
– О, моя ошибка. Продолжай.
Она глубоко вздохнула.
– Первого сына, – сказала она, многозначительно поглядев на своего слушателя, – звали Мордред…
– А. Хмм.
– На языке короля, очень старом, это имя означало «Мальчик, который будет Путешествовать». Второго сына звали Артур…
– Еще один старый друг.
– Что, – яростно сказала Таллис, – на том же самом забытом языке означает «Мальчик, который будет Побеждать». Третьего сына, младшего, звали Скатах…
– Ты упомянула нового мальчика.
– …чье имя означает «Мальчик, который будет Отмечен». Эти три сына были искусны во всех делах…
– О, дорогая, – сказал мистер Уильямс. – Как скучно. А не было ли у них какой-нибудь дочки?
Таллис едва не закричала на нетерпеливого человека, сидевшего на дереве. Но потом смутилась и пожала плечами:
– Может быть. Я еще дойду до этого, позже. А сейчас не вмешивайся!
– Извини, – опять сказал он, успокаивающе подняв руки.
– Три сына были искусны в сражениях, охоте, играх и музыке. И, – сказала она, – они очень любили свою маленькую сестренку. Хотя у нее есть своя отдельная история. – Она резко посмотрела на него.
– Но по меньшей мере мы знаем, что сестра есть.
– Да!
– И братья любили ее.
– Да. Разными путями.
– Ага. И какими?
– Мистер Уильямс!
– Но это может быть важно…
– Мистер Уильямс! Я пытаюсь рассказать историю тебе!
– Извини, – сказал он в третий раз самым примирительным тоном.
Девочка, немного поворчав, опять погрузилась в свои мысли. Потом подняла руки, призывая к полному молчанию.
И тут ее лицо внезапно побелело; она вздрогнула и резко изменилась, как и день назад. Именно этого он ждал и наклонился вперед, с тревогой и любопытством. Одержимость девушки – или то, что он принял за одержимость, – волновала его не меньше, чем раньше, но сейчас вмешиваться было бесполезно. Таллис покачивалась и выглядела такой больной и изнуренной, что, казалось, вот-вот упадет в обморок. Но стояла, глядя неизвестно куда прямо через человека, сидевшего перед ней. Ее длинные рыжие волосы развевались под неощутимым ветром. А воздух вокруг нее – и мистера Уильямса – слегка похолодел. Мистер Уильямс нашел только одно слово, чтобы описать это изменение: жуть. Чем бы она ни была одержима, ей это не вредило – как не повредило вчера, – но полностью изменяло. Голос оставался тем же самым, но сама она становилась другой и говорила не своим обычным языком – впрочем, достаточно изощренным для ее возраста, – а ощутимо архаическим.
Он услышал легкий шелест в кустах за собой и неловко изогнулся, пытаясь посмотреть себе за спину. И на мгновение ему показалось, что он видит фигуру в капюшоне с белым бесстрастным лицом. На солнце набежало облачко, стало слегка темнее, и фигура с лицом из дерева растаяла в воздухе.
Мистер Уильямс повернулся к Таллис, затаив дыхание и трясясь от возбуждения; он знал, что происходит нечто, не поддающееся рациональному объяснению.
И Таллис опять начала рассказывать историю…

Долина Снов

Король правил сорок лет, и его сыновья уже были мужчинами. Они сражались в одном-единственном бою и добыли много чести. Они сражались в одной-единственной битве и очень отличились.
Настал великий праздник в честь Хлебного Колоса. Десять стольников принесли медовуху на стол короля. Двадцать стольников принесли четверть быка. А одна из дам королевы сделала белый, как снег, хлеб, пахнувший осенней землей.
– Кто будет владеть замком? – спросил старший сын, разгоряченный вином.
– Клянусь справедливым богом, ни один из вас, – ответил король.
– Почему?
– В замке будут жить только мое тело и тело моей королевы, – сказал повелитель.
– Мне не нравится эта мысль, – возразил Мордред.
– Я так решил, и все произойдет по-моему.
– Сломанное древко моего седьмого копья говорит, что у меня будет замок, – с вызовом сказал старший сын.
– У тебя будет замок, но не этот.
Разгорелся великий спор, и все три сына сели на ближайшей к огню стороне стола и ели руками в перчатках. Но король твердо стоял на своем. И он приказал, дабы после смерти похоронили его в самой нижней комнате. А все остальные комнаты и двор наполнили землей с поля Бавдуин, на котором произошла самая великая битва в истории человечества.
– Да превратится крепость в огромный поминальный холм в мою честь, – сказал он. – И пусть останется только один путь в самое сердце могилы, в которой будет лежать мое сердце. И его сможет найти только рыцарь с пятью колесницами, семью копьями, жестоким голосом и холодным сердцем. Всем остальным придется сражаться с призрачными воинами, павшими на Бавдуине.
И за все это время кто подумал о королеве? Только Скатах, младший сын.
– Везде будет кровавая земля, – сказал он. – Где же будет лежать сердце матери нашей?
– Если мое речение не обесчестит меня, то там, где она упадет! – ответил повелитель.
– Жестокая мысль.
– Клянусь тысячей кипящих котлов и моей собственной рукой, так и будет.
Да, но сердце королевы было чернее тьмы. Черная ненависть, черный гнев, черная ярость – только не для ее младшего сына. Поцеловав Скатаха материнским поцелуем, она сказала ему:
– Когда придет время моей смерти, помести мое сердце в черный ящик, который сделала для меня мудрая женщина.
– Я с радостью это сделаю, – ответил сын.
– И когда сердце окажется в ящике, спрячь его в замке, в той наполненной землей комнате, где его сможет насыщать осенний дождь, а зимний ветер сможет двигать его вместе с землей.
– Обещаю.
Она была красавицей с черным сердцем, матерью, наполненной гневом, и женой великого жестокого человека. И хотела последовать за этим человеком даже после смерти, даже в Блестящую Страну.
Во время появления почек на ветках король устроил еще один великий пир, на котором раздал сыновьям замки. Мордред получил Дун Гарнун, массивную крепость, построенную среди букового леса на востоке королевства. На каждой ее стене стояло сорок башенок. Тысячи людей жили в Дун Гарнун, и никто из них не произносил и слова жалобы. Лес кишел дикими вепрями, высокими, как лошади, и жирными голубями, и на всех них мог охотиться только Мордред.
Артуру достался замок на юге страны, известный как Камбоглорн, гордо возносивший башни посреди дубового леса. Он стоял на вершине холма, и надо было целую неделю ехать по извилистой дороге, чтобы добраться до его огромных дубовых ворот. С высоких стен можно было увидеть только зеленый лес, дававший приют благородным оленям и диким свиньям; в хрустальных водах реки плавали жирные лососи. И все это было только для Артура.
А что со Скатахом, младшим сыном? В это время он сражался с армией другого короля в далеком черном лесу. И когда он вернулся домой, отец с трудом узнал его. По-прежнему красивый, Скатах был весь покрыт невидимыми глазу шрамами и глубоко страдал.
Узрел он, что старшие братья получили великолепные замки, и попросил замок себе. Король дал ему Дун Краддок, но там всегда дул пронизывающий ветер. Тогда король предложил ему Дорсильский замок, но в нем жили странные призраки. Последней король попробовал крепость Огмеор, но та стояла на самом краю обрыва. Младший сын отверг их все, и король пришел в ярость:
– Тогда ты не получишь ни одного замка из камня. Найди себе что-нибудь другое, если сможешь.
И с того дня Скатах всегда сидел на огненной стороне стола и ел руками в перчатках.
Разозлился Скатах и пошел к матери. Она напомнила ему, что он обещал помочь ей последовать за духом ее мужа в страну Быстрой Охоты, или за Широкую Равнину, или в Многоцветное Королевство – в любое место, куда бы король ни захотел убежать. Скатах не забыл и ответил ей сыновним поцелуем. Тогда королева послала его к мудрой женщине, и та продержала его у себя ровно тридцать дней – от одной луны до другой; войдя в транс, она искала в Девяти Молчаливых Долинах замок, который подошел бы ему.
И, наконец, нашла. Большое мрачное место, сделанное из камня, который не был настоящим камнем. Замок находился глубоко в лесу, спрятанный от мира кольцом ущелий и яростных рек; место зимы. Ни одна армия не могла взять его. Ни один человек не мог жить там и сохранить свой разум. Ни один человек не мог вернуться оттуда в мир, в котором родился, не став животным в душе. Но младший сын принял все условия, поехал в Старое Запретное Место и водрузил свой белый стяг на вершину самой высокой башни.
Прошло много лет. Лет без видений. За это время мать Скатаха сумела пройти при помощи масок в Старое Запретное Место. И его братья тоже, хотя они подошли только к самому близкому ущелью и смотрели на замок издали. Но они видели, как их брат охотится за созданиями, которых невозможно описать, ибо все в этом мире рождается из умов людей, и как только люди становятся безумными, они творят безумных тварей.
III
Мистер Уильямс не сразу осознал, что Таллис замолчала. Он глядел на нее, слушая рассказ – он напоминал валлийские легенды, которые мистер Уильямс часто перечитывал, – и только сейчас заметил, что на щеки девушки вернулась краска и отсутствующий взгляд сменился осмысленным. Она обняла себя руками, слегка дрожа:
– Похолодало?
– На самом деле нет, – ответил он. – Но что с концом истории?
Таллис уставилась на него так, как если бы не поняла его слова.
– Рассказ не закончен, – настойчиво сказал мистер Уильямс. – Что случилось с королевой? Что сделал сын дальше?
– Скатах? – Она пожала плечами. – Я еще не знаю.
– Не можешь хотя бы намекнуть?
Таллис засмеялась. Внезапно она согрелась; то, что владело ею, ушло. Она подпрыгнула, схватилась за нижнюю ветку и закачалась на ней, осыпав маленькой струйкой листьев человека внизу.
– Я не могу намекнуть на то, что еще не произошло, – сказала она, спрыгнув на землю и внимательно поглядев на мистера Уильямса. – Однако это действительно странная история, верно?
– Моментами, – согласился мистер Уильямс. Потом быстро спросил: – А что такого особого в рыцаре с пятью колесницами и семью копьями?
Она озадаченно посмотрела на него:
– То, что он сражается ими в одном сражении.
– А где происходила битва у Бавдуина?
– Никто не знает, – ответила она. – Это огромная загадка.
– А почему сыновья должны были есть руками в перчатках?
– Они попали в опалу, – сказала Таллис и засмеялась. – Рука в перчатке – рука труса. Совершенно ясно.
– А что такое в точности материнский поцелуй?
Таллис вспыхнула.
– Я не знаю, – сказала она.
– Но ты же сама использовала это выражение.
– Да, но это только часть истории. Я еще слишком молода, чтобы знать все.
– А что такое «камень, который не настоящий камень»?
– Я начинаю бояться, – сказала Таллис, и мистер Уильямс, улыбнувшись, примирительно поднял руку, закончив пытку.
– Ты – замечательная молодая женщина, – сказал он. – Ты рассказала мне историю, которую не могла придумать сама. Она принадлежит воздуху, воде, земле…
– Как твоя музыка, – сказала Таллис.
– Да. – Он повернулся и посмотрел на лес за своей спиной. – Но я бы не хотел, чтобы мне шептала призрачная фигура. Особенно когда я сочиняю музыку. Да, я заметил ее. Капюшон, белая маска. – Он посмотрел на Таллис, чьи глаза стали как тарелки. – Я почти чувствовал ветер между вами.
Он соскользнул с неудобного насеста в сердце умирающего дерева. Смахнув с себя кору и насекомых, удобно устроившихся на его штанах, он посмотрел на часы. Таллис мрачно глядела на него.
– Время идти? – спросила она.
– Все хорошее когда-нибудь кончается, – ласково сказал он. – Я прожил два замечательных дня. Я никому не расскажу о них, кроме одного человека, от которого потребую сохранить тайну. Я вернулся в место моего первого настоящего видения, моей первой музыки, встретил мисс Китон и услышал четыре замечательные истории. – Он протянул к ней руку. – И я бы хотел прожить еще пятьдесят лет только для того, чтобы знать тебя. Я бы хотел быть твоим дедушкой.
Они пожали друг другу руки. Он улыбнулся:
– Но, увы…
Они медленно пошли через поля, пока не вышли на проселочную дорогу, ведущую к Теневому Холму. Мистер Уильямс на прощание поднял трость и зашагал быстрее. Таллис печально смотрела, как он уходит.
Немного отойдя, он остановился и поглядел назад, опираясь на трость.
– Кстати, – крикнул он. – Я нашел имя для поля, которое находится прямо перед лесом.
– Какое?
– Поле Найди Меня Опять. Скажи ему, что, если оно будет спорить, старик вернется и вспашет его! Ручаюсь, спор быстро прекратится.
– Я тебе напишу! – крикнула она.
– Уверен, что ты так и сделаешь.
– Напиши немного хорошей музыки, – добавила она. – А не эту шумную не-знаю-что.
– Обязательно! – донеслось издали. Его фигура уменьшилась, ее заслонили деревья, росшие вдоль дороги.
– Эй! – внезапно крикнула она.
– Что еще? – крикнул он в ответ.
– Я не рассказывала тебе четыре истории. Только три.
– Ты забыла Каприз Сломанного Парня, – крикнул он. – Самая важная из всех.
Каприз Сломанного Парня?
Он исчез из виду, но какое-то время она еще слышала, как он напевает мелодию, которую назвал «Богач и Лазарь». Каприз Сломанного Парня, что он имел в виду?
Потом остались только звуки земли и смех Таллис.

Каприз Сломанного Парня

I
Девочка родилась в сентябре 1944 года и была окрещена теплым ясным утром в конце месяца. Ее назвали Таллис в честь уэльской части семьи, особенно дедушки, прекрасного рассказчика, который всегда радовался, когда его сравнивали с Талиесиным, легендарным валлийским бардом. Говорили, что Талиесин родился из самой земли, пережил Всемирный потоп и рассказывал свои замечательные истории долгими зимними вечерами при дворе своего повелителя, короля Артура.
– Я хорошо помню, как делал то же самое! – часто говорил ее дедушка более молодым членам семьи, готовым поверить во все, что угодно.
Никто не сумел найти женское имя, такое же романтичное, как у той фигуры из прошлого, так что изобрели слово «Таллис» и назвали им ребенка.
Так ей дали имя в первый раз. Крещение произошло в церкви Теневого Холма во время самой обычной церемонии, которой руководил старый викарий. Потом вся семья собралась на зеленой лужайке вокруг полого дуба. Стоял ясный осенний день. На траве расстелили подстилку для пикника и с радостью съели скромное угощение. Даже военное время не помешало принести сделанный дома сидр; восемь бутылок быстро опустели. Ближе к вечеру дедушка стал рассказывать веселые истории и легенды, быстро превратившиеся в несвязную последовательность анекдотов и воспоминаний. Его привели на ферму и уложили в кровать, и, засыпая, он сказал последние слова в последний день сентября: «Будем ждать ее второе имя…»
Он как в воду глядел. Три дня спустя, в сумерках, все выбежали из дома в сад. Там они увидели большого хромого оленя, известного всей округе как Сломанный Парень. Он продрался через изгородь и носился по осенней капусте. В панике он побежал к сараю с яблоками, ударился о дерево и отломал кусок правого рога.
Все взрослые собрались в саду и глядели, как огромный зверь пытался убежать. И тут появилась мама Таллис, держа в руках ребенка. Олень внезапно успокоился и, упершись в землю копытами, уставился на спящую девочку.
Наступило мгновение страха и магии, потому что ни один олень никогда не подходил к ним так близко. Сломанный Парень был местной легендой – самец, значительно старше четырнадцати лет. Создание, сейчас застывшее в благоговейном страхе, было известно в округе на протяжении поколений. Несколько лет его не видели, но потом фермер заметил его на высоком склоне, школьник – на проселочной дороге, а охотник – пересекающим поле. Молва подхватила: «Появился Сломанный Парень!» Олень никогда не сбрасывал рога, и на них, как грязные куски черной тряпки, болтались обрывки шерсти.
Поэтому его называли Оборванный Самец. И шептались, что у него на рогах висят обрывки погребальных саванов.
– Что все это значит? – пробормотал кто-то, и, как если бы звук слов вернул его к жизни, олень встрепенулся, перепрыгнул через изгородь и исчез в наступивших сумерках, устремившись к Райхоупскому лесу, находившемуся за двумя ручьями.
Мама Таллис подняла кусок рога и позднее завернула его в полоску белой крестильной сорочки, крепко перевязала двумя голубыми ленточками и заперла в ящик, в котором хранила все свои сокровища. А Таллис назвали Каприз Сломанного Парня и выпили за это, хотя наступила уже глубокая ночь.
Спустя девять месяцев дедушка посадил ее на колено и начал ей шептать.
– Я расскажу ей все истории, которые знаю, – сказал он маме Таллис.
– Она еще ничего не понимает, – ответила Маргарет Китон. – Подождите, пока она станет старше.
Старик пришел в ярость.
– Я не могу ждать, пока она станет старше! – упрямо возразил он и продолжил нашептывать ребенку в самое ухо.
Оуэн Китон умер раньше, чем Таллис узнала о нем. В одну холодную рождественскую ночь он шел через поля и умер; его тело, покрытое снегом, нашли около подножия старого дуба. Глаза были открыты, на замерзшем лице застыл нежный восторг.
Позже Таллис узнала семейные истории о нем (в том числе и о ее имени) и увидела фотографию: Оуэн Китон стоит у ее детской кроватки. И конечно, он оставил ей огромный том сказок и легенд. Замечательная книга, отлично напечатанная и полная цветных картинок.
На титульном листе он написал посвящение Таллис, а на полях главы о короле Артуре – длинное письмо, отчаянная попытка разговора через разделявшие их года.
Только в двенадцать лет она смогла понять, что он хотел сказать, но одно слово привлекло ее внимание намного раньше; странное слово – «мифаго», – приписанное к имени Артур.
Ферма Китонов была чудесным местом для ребенка. Дом стоял посреди огромного сада, наполненного фруктовыми деревьями, ангарами с машинами, теплицами, сараями с яблоками и дровами, и разными местечками, спрятанными за высокими стенами, где в изобилии – и без всякого порядка – росло все подряд. Задняя часть дома выходила на лужайку и огород с проволочной изгородью, предназначенной держать подальше овец и заблудившихся оленей… быть может, за исключением больших самцов.
За садом начиналась бесконечная равнина с полями, огороженными деревьями. А на далеком горизонте виднелся старый лес, переживший множество столетий; в нем спасались олени во время охотничьего сезона.
Только два поколения Китонов владели фермой Трактли, но они уже чувствовали себя частью общины Теневого Холма.
Джеймс Китон, отец Таллис, простой и добрый человек, управлял фермой так хорошо, как только мог, но большую часть времени проводил в Глостере, где владел маленькой адвокатской конторой. Маргарет Китон – которую Таллис всегда считала «строгой, но замечательно красивой» (первое подслушанное определение матери) – занималась главным образом фруктовыми садами и активно участвовала в жизни местной общины.
Так что всю работу на маленькой ферме выполнял Эдвард Кости, который заодно ухаживал за садом и теплицами. Хотя гости часто считали Кости (сам он предпочитал, чтобы его называли по фамилии) «садовником».
Он жил в небольшом доме недалеко от дома Китонов и – после войны – сам владел большой частью скота на ферме. Ему платили самыми разными способами, но он сам говорил, что самый лучший – яблочный сидр.
Таллис очень любила мистера Кости и в детстве провела с ним много часов, помогая в теплицах или в саду, слушая его истории и песни и рассказывая ему свои. Только став постарше, она слегка отдалилась от него, втайне занимаясь своими странными делами.
Первое воспоминание Таллис – Гарри, ее дважды потерянный брат.
На самом деле сводный брат. Джеймс Китон был женат – первым браком – на женщине из Ирландии, умершей в Лондоне в самом начале войны. Он женился на другой, очень быстро, и вскоре после этого родилась Таллис.
Таллис помнила Гарри веселым, ласковым и восхитительно озорным; у него были светлые волосы, блестящие глаза и ловкие пальцы, никогда не забывавшие пощекотать ее. В 1946-м он неожиданно вернулся с войны, причем они получили извещение: «пропал без вести; предположительно мертв». Она помнила, как он нес ее на плечах через поля, отделявшие их сад от Луга Камней Трактли, на котором пять упавших камней отмечали древние могилы.
Он сажал ее на ветки и угрожал там и оставить. Она живо помнила ожог на его лице – ужасное пятно! – и голос, временами печальный. Ожог появился после падения его самолета где-то во Франции. Печаль шла из глубин сердца.
Ей было всего три года, когда эти воспоминания стали частью ее жизни, но она никогда не забывала, как, казалось, весь дом, вся земля пела, когда приезжал Гарри; она воспринимала это по-своему, по-детски, несмотря на тень, которую он носил с собой.
Она помнила и злые голоса. Гарри и его приемная мать не слишком хорошо ладили друг с другом. Иногда из своей маленькой комнаты наверху Таллис видела, как отец и брат идут по полям бок о бок, погруженные в разговор или в свои мысли. Тогда ей становилось невыразимо печально, и звук швейной машинки в комнате внизу казался похожим на сердитое рычание.
На рассвете одного летнего дня, незадолго до ее четвертого дня рождения, Гарри приехал, чтобы попрощаться. Она помнила, как он наклонился и поцеловал ее. Он выглядел больным. Рана в груди, подумала она. Она спросила, и он ответил: «Кое-кто выстрелил в меня стрелой».
Его глаза сверкнули в полутьме, одна-единственная слеза упала на ее рот, и он прошептал: «Слушай меня, Таллис. И запоминай. Я буду недалеко. Понимаешь? Я буду недалеко! Обещаю. Придет день, и я увижу тебя. Обещаю от всего сердца».
«Куда ты собрался?» – прошептала она.
«В очень странное место. Недалеко отсюда. Место, которое я искал много лет и должен был найти намного раньше… Я люблю тебя, маленькая сестра. И постараюсь сообщать о себе…»
Она долго лежала без движения, не слизывая соленую слезу со своих губ, вновь и вновь слыша его слова и запоминая их навсегда. Вскоре она услышала звук мотоцикла.
Тогда она видела его в последний раз; несколько дней спустя она услышала в первый раз, что Гарри мертв.
II
Таллис стала крошечным сконфуженным свидетелем ужасной потери. Дом превратился в могилу, холодную и гулкую. Отец сидел в одиночестве в дровяном сарае, сгорбившись и положив голову на руки. Так он проводил часы и дни. Иногда приходил Кости и садился рядом с ним, опираясь спиной о стену сарая и сложив руки; его губы незаметно двигались, как если бы он что-то говорил.
Гарри умер. Он не слишком часто бывал в семейном доме, хотя жил недалеко; его держали вдали споры с приемной матерью и еще кое-что, чего Таллис не понимала. Что-то связанное с войной, обожженным лицом, лесами – особенно Райхоупским – и призраками. Но что именно – тогда она не могла понять.
Дом стал каким-то неуютным. И когда ей исполнилось пять лет, она начала создавать тайные лагеря – не по годам ранняя деятельность для такой маленькой девочки.
Один из тайных лагерей находился в саду, на аллее, соединяющей два навеса с машинами; второй – на Лугу Камней Трактли; третий – в переплетении деревьев, главным образом ивы и ольхи, сгрудившихся на берегу ручья Виндбрук; и четвертый – любимый – на вершине холма Барроу-Хилл, в разрушенном загоне для овец, посреди земляных валов.
Каждый лагерь привлекал Таллис в разные времена года: летом она сидела и рисовала на Лугу Камней Трактли, но зимой, особенно в снег, шла на вершину Барроу-Хилл и, спрятавшись в укрытии, смотрела поверх Виндбрука на темное лицо Райхоупского леса.
В течение этих долгих месяцев она часто видела вдали Сломанного Парня; но он всегда ускользал, если она пыталась последовать за ним. Но изредка – всегда весной! – Таллис находила след зверя недалеко от дома или видела, как он, хромая, мелькает среди ближайших полей или перелесков.
В течение следующих лет детства ей очень не хватало родительского тепла. Раньше, когда они шли вместе, отец разговаривал с ней; теперь он вышагивал молча, далекий и холодный. И он больше не помнил имена деревьев. А мать, которая бывала с ней такой ласковой и игривой, побледнела, стала похожей на привидение. Покончив с работой в саду, она садилась за обеденный стол и писала письма, раздражаясь при малейших просьбах Таллис.
И Таллис сбегала в свои лагеря. После пятого дня рождения она приносила с собой книгу, которую ей оставил дедушка – замечательный том со сказками и легендами. Она еще не могла легко читать и поэтому поглощала картинки, придумывая собственные простые истории про рыцарей, королев, замки и странных зверей, бродивших по страницам книги.
Иногда она глядела на теснившиеся друг к другу буквы, которые, она знала, были написаны дедом. Она не могла прочитать ни слова, но никогда не просила родителей помочь ей. Однажды она слышала, как мать назвала письмо «глупой чепухой», предложила выбросить книгу и купить Таллис другую, такую же в точности. Отец отказался. «Старик перевернется в могиле. Мы не можем спорить с его последним желанием».
Письмо стало чем-то глубоко личным для девочки, хотя родители тоже читали его. Через несколько лет Таллис сумела прочитать начало, написанное рядом с заглавием, и несколько строчек за концом главы, где было свободное место и буквы стали побольше.
Моя дорогая Таллис!
Я уже старый человек, и вот пишу тебе холодным декабрьским вечером. Хотел бы я знать, полюбишь ли ты снег так же сильно, как я? Мне очень жаль, что он может лишить тебя свободы. Снег хранит старые воспоминания. Но ты найдешь правильную дорогу; я знаю, куда ты пойдешь отсюда. Сегодня вечером ты вела себя очень шумно, но я никогда не устаю слушать тебя. Иногда мне кажется, что ты пытаешься рассказать мне твои детские истории, взамен на все те рассказы, которые я прошептал тебе.
После этого буквы забрались на поля первой страницы следующей главы, стали нечеткими и неразборчивыми. И только в конце страницы она сумела прочитать, что
Он изучает их и называет мифаго. Они действительно очень странные создания и, я уверен, Сломанный Парень – один из них. Возможно, они…
Потом опять неразборчивый текст.
И последние слова:
Имена мест очень важны. Они содержат в себе – и скрывают – великую правду. Твое собственное имя изменило твою жизнь, и я требую, чтобы ты слушала, когда их шепчут. И, самое главное, ничего не бойся. Твой любящий дедушка, Оуэн.
Последние слова глубоко повлияли на девочку. Незадолго до седьмого дня рождения она сидела в своем лагере на берегу Виндбрука, и ей показалось, что она слышит чей-то шепот. Таллис вздрогнула. Голос был женский, но слов она не смогла разобрать. Быть может, ветер прошуршал в ивах или папоротнике, но в его голосе было слишком много человеческого.
Она повернулась и посмотрела в кусты. И увидела смутную тень, метнувшуюся прочь. Мгновенно вскочив, она бросилась за ней. Она была почти уверена, что преследует маленькую фигуру с капюшоном на голове, направляющуюся к густой роще, примыкавшей к Райхоупскому лесу. Фигура скользила между деревьями как тень, как облако; неясная и неразличимая, она быстро исчезла из виду.
Таллис бросила охоту, но не раньше, чем с радостью заметила, что кто-то примял папоротник на берегу реки. Конечно, это мог быть след оленя, но она точно знала, что преследовала не зверя.
Возвращаясь к своим камням, она дошла до брода через Виндбрук и заколебалась. Сейчас она могла бы пересечь широкий ручей, потом Поле Холма и подняться в лагерь на вершине Барроу-Хилл. Но она чувствовала себя замерзшей и испуганной. Здесь росли более тонкие деревья. Впереди местность поднималась, заканчиваясь голым кряжем, черневшим на фоне синего неба; справа вздымался Барроу-Хилл, к которому бежала узкая тропинка; отсюда его вершина казалась нагромождением неровных травянистых холмиков.
Она много раз пересекала Виндбрук и ходила по этой тропинке через поле. Но сейчас заколебалась. Голос ветра нашептывал что-то странное и страшное. Она посмотрела на Барроу-Хилл. Так его называли все; обычное имя, данное холму много столетий назад. Но неправильное, и Таллис внезапно испугалась, что, пройдя по знакомой земле, она окажется в месте, запрещенном для нее.
Сунув книгу под мышку, она опустилась на колени и провела рукой по холодной воде ручья.
И тут к ней пришло имя, так же внезапно, как и недавний страх. Ну конечно, Кряж Морндун. Имя взволновало ее; в нем была темнота и вой штормового ветра. Вместе с именем прилетела цепочка других образов: через крепость проносится ветер, он раскачивает тяжелые деревянные рамы; скрипит тяжело нагруженная повозка; от высокого костра поднимается дым; запах свежей земли, выброшенной из длинного рва; фигура, высокая и темная, стоит около дерева, ветки которого отрублены от ствола.
Морндун. Имя звучало как Морендуун. Старое место, старое имя. И темная память.
Таллис выпрямилась и пошла вперед, прыгая с камня на камень. Но, похоже, вода смеялась над ней; пришлось вернуться на берег. И она понимала почему. Да, теперь она знает тайное имя Барроу-Хилл, но еще никак не назвала реку. И если пересечет безымянную реку, то попадет в ловушку.
Так что она побежала к дому, испуганная и смущенная игрой, в которую начала играть. Она должна узнать все о местности вокруг дома. Раньше она не знала, что каждое поле, каждое дерево, каждая река имеет тайное имя, и эти имена приходят не сразу, но со временем. И она будет пленником в доме, пока не узнает их все: если попытаться бросить вызов земле и пересечь поле, не зная его настоящего имени, то на другой стороне можно оказаться в ловушке.
Ее родители, естественно, посчитали игру «еще более глупой чепухой»; но, с другой стороны, если благодаря ей девочка не уходит слишком далеко от дома, почему они должны жаловаться?
В течение года Таллис преобразовывала местность вокруг дома, каждую неделю отодвигая границы. И каждый сезон она могла уходить все дальше и дальше, все глубже погружаясь в ее воображаемую детскую страну.
Вскоре она сумела попасть на Кряж Морндун, узнав тайное имя Виндбрука – Ручей Охотника; загон для скота на вершине холма опять стал ее любимым убежищем.
Сейчас между ее миром и опасной лесной страной, находившейся в райхоупском поместье и так привлекавшей ее брата Гарри, осталось только одно поле. Она стояла на берегу Ручья Охотника за ольховой рощей, в которой находился ее лагерь, и глядела на зеленую землю, за которой мрачно темнел громадный лес.
Имя, как будто бросая ей вызов, не желало приходить. И она не могла пересечь пастбище.
Каждый день, после школы, она обходила разрушенные валы на Кряже Морндун, петляя между колючими кустами и грабами, росшими там; каждое дерево глубоко впилось в почву крутых склонов. Именно здесь она чувствовала себя наиболее уверенно. Призрачная фигура, которую она видела уже несколько месяцев, все еще кралась позади, и в голове кружились странные мысли: зрелища и звуки, запахи и прикосновения ветра. Таллис приходила на продуваемый всеми ветрами холм и проводила время в загоне, построенном древними руками с забытой целью.
Именно там она впервые увидела Белую Маску, хотя называть так эту мифаго стала намного позже. Она заметила ее уголком глаза: фигура была выше первой и быстрее петляла среди деревьев, то останавливаясь, то опять стремительно уносясь, как призрак. Белая маска сверкала на солнце; виднелись только эльфийские глаза и прямой разрез мрачного рта.
Но когда, одним воскресным полднем, Белая Маска подошла поближе, Таллис почудился замок, и завернутая в плащ фигура, скачущая на коне, и охота, ради которой этот рыцарь отправился в мокрый болотистый лес…
Это было начало рассказа, который возникал в ее сознании несколько недель, пока наконец не ожил.
Поле перед Райхоупским лесом продолжало сопротивляться. День за днем она проводила на берегу Ручья Охотника. Ей уже исполнилось восемь, и в мрачный лес ее тянуло что-то более глубокое, чем желание найти имя для полоски земли, мешавшей ей подойти к деревьям.
Потом, одним августовским вечером, из-за деревьев выскочил высокий темный олень. Таллис ахнула от радости и встала на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть его. Она не видела зверя два года и радостно закричала, приветствуя его. Гордое животное махнуло огромными рогами, с которых по-прежнему свисали куски шерсти, взобралось на холм, заколебалось, посмотрело на Таллис и только потом исчезло из виду.
III
– Я видела Сломанного Парня, – сказала Таллис тем же вечером, когда вся семья сидела за столом и играла в лудо.
Отец посмотрел на нее и нахмурился. Мать встряхнула стаканчик с игральной костью и кинула кубик на доску.
– Очень сомневаюсь, – тихо сказал Джеймс Китон. – Старину убили несколько лет назад.
– Он приходил ко мне на крещение, – напомнила ему Таллис.
– Но он был ранен. Он не мог пережить зиму.
– Мистер Кости говорит, что олень живет здесь больше ста лет.
– Кости – старый негодяй. Он любит рассказывать истории и удивлять детей вроде тебя. Как может олень жить так долго?
– Мистер Кости говорит, что Сломанный Парень никогда не сбрасывал рога.
Маргарет Китон передала Таллис стаканчик, нетерпеливо дернув головой:
– Мы хорошо знаем глупости, которые говорит Кости. Твой ход.
Но Таллис только посмотрела на отца. Сейчас он выглядел лучше, не таким бледным, хотя волосы полностью поседели, а в глазах стояла неизбывная печаль.
– Я уверена, что это был Сломанный Парень. Он прихрамывал на бегу. И с рогов свисали куски. Саванов…
– Ребенок, ты будешь играть? – раздраженно спросила мать. Таллис взяла стаканчик и бросила кубик, заставив его закрутиться вокруг доски. Потом опять посмотрела на отца:
– Почему это был не он?
– В последний раз, когда мы его видели, Сломанный Парень был ранен стрелой.
Рана от стрелы. Да. Таллис вспомнила этот рассказ. И еще кое-что.
– Как Гарри, – прошептала она. – Ранен стрелой. Как Гарри.
Джеймс Китон резко поглядел на нее, и Таллис решила, что сейчас он сорвется и закричит. Он, однако, остался спокоен. Только тяжело сгорбился на стуле, опершись руками на стол, и поглядел вдаль. Маргарет Китон вздохнула и убрала доску.
– Никакого удовольствия играть с вами обоими. – Она поглядела на Таллис. – Почему ты заговорила о Гарри? Ты же знаешь, как это волнует отца…
– Я совершенно не волнуюсь, – тихо ответил Джеймс Китон. – Я просто подумал… пришло время найти тот дом. Я все время откладывал, но, быть может, мы что-нибудь узнаем…
– Если ты думаешь, что это поможет… – сказала мать.
– Что за дом? – спросила Таллис.
Отец посмотрел на нее, потом улыбнулся и, не обращая внимания на вопрос, сказал:
– Хочешь, устроим завтра пикник?
– Конечно, хочу, – деловито ответила Таллис. – Что за дом?
Отец подмигнул ей и поднял палец к губам.
– Куда мы пойдем? – настойчиво спросила Таллис.
– Через поля и еще дальше, – ответил он.
Следующий день, воскресенье, начался с утренней проповеди в церкви Теневого Холма. К десяти Китоны вернулись домой и собрали корзину с провизией для пикника. И еще до полудня все трое пересекли Луг Пещеры Ветра, а потом и Лисью Воду. Тропинка провела их вдоль густых живых изгородей и запетляла среди соседних ферм, и очень скоро Таллис с испугом и восторгом поняла, что они идут к Райхоупскому лесу.
Сейчас она шла не одна и, значит, могла войти на Безымянное Поле, находившееся между Ручьем Охотника и лесом. Торжествуя в душе, она ступила на запрещенную траву. На полдороге она рванулась и побежала, оставив родителей позади. Ближе к плотной чудовищной стене из колючек и вереска – лесному кустарнику – земля стала болотистой. Высокая, похожая на солому трава доходила Таллис почти до плеч и шелестела под летним ветерком. Девочка осторожно прошла через молчаливый подлесок, почти потерявшись в нем, и вот перед ней появилась высокая стена из дубов. Остановившись, она прислушалась к темноте за деревьями. Пели птицы, но были и другие звуки, более загадочные.
Отец позвал ее. Резко повернувшись, она краем глаза увидела человеческую фигуру, глядящую на нее. Таллис всмотрелась, но фигура уже исчезла.
Сердце сжалось от страха. Мать часто читала целые лекции о «цыганах», живших в лесах, и о том, как опасно говорить с прохожими или гулять одной после заката. Таллис видела цыган: они приезжали в разноцветных фургонах и, одетые в цветастые одежды, красиво танцевали на зеленой лужайке.
Но этот мрачный лес… глазу не за что зацепиться… совсем не разноцветный… коричневый и высокий… странный во всех отношениях.
Она пошла обратно через высокую траву, сняла кеды и вытряхнула из них воду. Потом вслед за родителями пошла вокруг леса.
Вскоре они оказались на узкой ухабистой дороге, огражденной высокими живыми изгородями, канавами и двумя рядами раскачивающихся под ветром буков, уходящих к горизонту. Где-то – очень далеко – она должна была выходить на проселок, связывавший Теневой Холм и Гримли. Здесь, на краю Райхоупского леса, дорога была разбитой и заросшей, как если бы ее разорвал внезапный сдвиг почвы.
– Великий боже, – сказал Джеймс Китон и добавил: – Какая старая дорога. «Грубая тропа» Кости.
Внезапно дорогу перегородило тонкое ограждение из колючей проволоки. На ней висела потрепанная погодой табличка «ПРОХОД ЗАКРЫТ».
Таллис сообразила, что отец волнуется.
– Возможно, ты ошибся, – сказала ему мать. – Может быть, дальше…
– Я не ошибся, – раздраженно ответил отец. Он стоял около колючей проволоки и глядел мимо деревьев, в полумрак. Наконец он отошел от нее и поглядел на далекие фермы. – Я уверен, что когда-то здесь был дом. Типа сторожки. Оук Лодж. И Кости уверяет, что он стоял здесь. В конце грубой тропы, сказал он.
Джеймс Китон сделал пару шагов по неровной дороге, потом повернулся и опять уставился на густой лес:
– Гарри ходил именно сюда. И мой отец, еще до войны. В гости к этому историку… Хаксли. И еще одному… Уинн-Джонсу.
– До меня, – сказала Маргарет.
Они посмотрели на дорогу, исчезавшую в густом лесу. Высокие дубы, теснившиеся друг к другу, отбрасывали мрачную тень на переплетение боярышника, терновника и колючего шиповника. Ветер шевелил высокую траву, росшую у самого края леса. Табличка дребезжала, ржавая проволока тряслась.
Странное выражение коснулось лица Джеймса Китона, и Таллис поняла, что ее отец внезапно испугался. Он побледнел, глаза расширились. Он задышал быстро и нервно.
Таллис подошла к проволоке и уставилась в полутьму. И через какое-то время разглядела далеко за линией деревьев отблеск солнечного света.
– Там поляна, – сказала она, но отец решил ее не услышать. Отойдя от леса, он остановился возле канавы на обочине дороги и посмотрел вдаль. Мать расстелила скатерть под одиноким вязом и начала распаковывать корзину.
– Пап! Там поляна, – сказала Таллис.
– Не уходи слишком далеко, – ответил он, Таллис, страшно возбужденная, поникла. Он не слышал ее! Он настолько погрузился в собственные мысли и тревоги, что отказывался даже признать, что дом мог затеряться в лесу.
Дом был там, а сейчас исчез. Таллис посмотрела на дорогу, бетон которой был срезан как ножом, как если бы лес проглотил его, целиком. Возможно, точно так же лес расправился и со всем домом, деревья поглотили его.
Она не знала, откуда взялась эта странная мысль, но в голове возникла картина, такая же отчетливая, как и те, что приходили из книги сказок, которую она читала всю жизнь.
Темные леса, далекие замки… и желтые, освещенные солнцем поляны, где можно найти странные сокровища.
Она подошла к ограждению, аккуратно приподняла нижнюю проволоку и скользнула под нее. Оказавшись по ту сторону, она посмотрела на родителей, которые сидели на скатерти, пили чай и разговаривали.
Повернувшись, она пошла через подлесок к далекой полоске света.
Через тонкие подошвы она чувствовала разбитую, но еще твердую дорогу. Бетон оплели корни, и, пробираясь через мглу, ей постоянно приходилось отводить в сторону низкие ветки. Вскоре она подошла к поляне поближе и увидела, что маленькую прогалину со всех сторон окружают огромные дубы с темными стволами. Над густой листвой торчали мертвые ветки, сломанные и изогнутые зимними ветрами.
И тут же она заметила кирпичную стену и два окна, давным-давно оставшиеся без стекол; из них свисали ветки победившего леса, чем-то похожие на мертвые руки.
Отведя в сторону колючую паутину, усеянную красными ягодами, она шагнула вперед; в самой середине поляны, перед домом, стояла высокая деревянная колонна. На ее верхушке было вырезано смутное подобие человеческого лица: простые раскосые глаза, разинутый рот, прорезь на месте носа. Дерево почернело от дождей, крошилось и гнило, расколовшись посредине. Таллис поглядела на столб, и ей стало не по себе, как если бы лицо посмотрело на нее в ответ…
Обойдя ужасный тотем, она вошла в сад дома, раньше называвшегося Оук Лодж. И сразу увидела яму для костра, вырезанную в дерне: все, что осталось от когда-то ухоженного газона. Вокруг были разбросаны кости животных и остатки досок.
Ничего не двигалось, и все-таки у нее возникло сильное ощущение, что на нее глядят. Она нервно позвала, кого-нибудь, но сама почти не услышала свой голос: тяжелые стволы дубов впитали ее слова, и ей ответили только птичьи трели, донесшиеся с ветвей.
Таллис пробежалась по маленькому саду, заглядывая во все уголки: здесь остатки колючей проволоки, тут несколько деревянных планок, проткнутых корнями – быть может, от курятника или собачьей конуры.
И над всей маленькой поляной главенствовал изрезанный ствол, тотем. Главенствовал и отбрасывал мрачную тень. Таллис осторожно коснулась почерневшего дерева, и от него отломался кусок, обнажив кишащих под ним насекомых. Она опять посмотрела на жестокое лицо, злые глаза и оскалившийся рот. И заметила едва видимые остатки рук и ног, почти полностью уничтоженных временем.
Эта древняя фигура смотрела на дом; быть может, стерегла его.
Сам дом стал частью леса. Деревья взломали пол и росли из холодной земли под ним. Ветки оплели окна. Стволы проткнули крышу, и только каминная труба возвышалась над верхушками деревьев.
Таллис заглянула в две комнаты; в первой, кабинете, безжизненно болтались рамы французских окон, плющ покрывал стол, а в середине возвышался V-образный дуб. Во второй, маленькой кухне, она нашла покрытые мхом остатки соснового стола и старую плиту. Ветки, как виноградные лозы, протянулись по потолку. Кладовка была пуста. Она сняла с крюка железную сковородку и едва не вылезла из кожи, когда сук, пробуравивший кирпич за ней, распрямился и прыгнул вперед.
Она заглянула в гостиную и испугалась: деревья заняли каждый фут комнаты, сокрушили мебель и стелились по стенам, пронзая выцветшие картины в рамках.
Таллис вернулась в сад. Солнце стояло прямо над головой, и было трудно смотреть вверх на ухмыляющийся тотем, вырезанный на огромном стволе. Она рассеянно спросила себя, кто воздвиг статую и зачем…
Все на поляне и в разрушенном доме говорило о том, что раньше здесь жили люди. Однако яма от костра была старой, пепел утрамбован бесчисленными дождями, а животные растащили кости по всему саду. Но тем не менее у нее возникло чувство жилья; это не случайный привал – скорее охотничий лагерь.
Что-то проскочило мимо нее, быстро и тихо.
Таллис вздрогнула. В глазах, ослепленных ярким солнцем, еще мелькали искаженные контуры лесной статуи. И все-таки ей показалось, что мимо пробежал ребенок. И мгновенно исчез в подлеске, нырнув в него в том же месте, из которого она сама осторожно вошла в этот маленький затерянный сад.
Лесная страна вокруг нее задвигалась, что-то загадочно замерцало на краю зрения. Знакомое ощущение, бояться нечего.
Наверно, она вообразила себе этого ребенка.
Внезапно Таллис успокоилась, душу охватил покой. Она уселась под огромным стволом и посмотрела через его неровный силуэт на блестящее небо, потом закрыла глаза. И попыталась представить себе, каким был дом, когда в нем жили люди. Дедушка должен был рассказывать ей о нем. Возможно, его слова смогут подняться на поверхность из детской части ее сознания.
Вскоре она представила себе собаку, бродящую по саду; в земле рылись цыплята. Из открытой двери кухни доносились звуки радио; что-то готовила женщина, стоявшая за сосновым столом. Французские окна были распахнуты; из кабинета доносились голоса. Двое мужчин сидели за столом, обсуждая древние реликвии. Потом они начали писать в толстой книге, на белых листах появились слова…
К ограде сада подошел юноша со свежим лицом, загорелый дочерна.
Солнце побледнело, ее укусил холодный ветер. Пошел снег, вокруг закружились черные облака. Снег безжалостно заметал ее, она озябла до костей…
Через бурю к ней шла фигура. Грузная, похожая на медведя. Ей показалось, что это огромный человек, одетый в меха. С ожерелья из белых звериных зубов, украшавших его грудь, свешивались сосульки. Из-под копны темных волос выглядывали два глаза, сверкавшие, как льдинки.
Он присел перед ней на корточки и поднял каменную дубину. Камень был черный и гладкий и ярко блестел. Человек плакал. Таллис в ужасе смотрела на него. От него не исходило ни звука – ветер и снег тоже замолчали…
Он открыл рот и оглушительно закричал.
Имя. Ее имя. Громко, пронзительно, душераздирающе, и Таллис очнулась от видения. Лицо заливал пот, сердце стучало как бешеное.
Перед ней была поляна, одна половина которой погрузилась в глубокую тень, вторая сверкала на солнце. Вдали кто-то опять прокричал ее имя, встревоженно и настойчиво.
Она пошла обратно мимо разрушенного дома и заглянула в кабинет, чьи шкафы, полки и ящики были разбиты вдребезги росшим в нем дубом. И опять обратила внимание на стол. Именно за ним писали два человека в ее сне. Шептал ли ей дедушка о дневнике? Нашли ли его? Есть ли в нем о Гарри?
Она возвращалась к краю леса. И прямо перед опушкой увидела мужчину, стоявшего на открытой земле. Впрочем, она увидела только силуэт. Человек стоял на маленьком холме сразу за колючей проволокой. Изогнувшись в одну сторону, он смотрел в непроницаемую мглу Райхоупского леса. Таллис посмотрела на него, беспокойно и… печально. Даже осанка выдавала в нем пожилого несчастного человека. Неподвижного. Наблюдающего. Беспокойно смотрящего на мир, отвергший его из-за страха, заполнившего его сердце. Ее отца.
– Таллис?
Не сказав ни слова, она вышла на свет и проскользнула под проволокой.
Джеймс Китон с облегчением выпрямился:
– Мы беспокоились о тебе. И думали, что ты потерялась.
– Нет, папочка. Со мной ничего не случилось.
– Очень хорошо. Слава богу за это.
Она подошла к нему и взяла за руку. Потом посмотрела обратно на лес, где совершенно другой мир молча ждал гостей, готовых изумляться его необычности.
– Там есть дом, – прошептала она отцу.
– Хорошо… мы скоро уходим. Ты видела какой-нибудь признак жизни?
Таллис улыбнулась и покачала головой.
– Съешь хоть что-нибудь, – только и сказал он.

 

В тот же самый день она сделала свою первую куклу; точнее, ее заставили сделать, и она не стала спрашивать себя, откуда пришло принуждение.
Она нашла тонкий кусок боярышника дюймов двенадцать в длину, очистила от коры и скруглила концы, используя нож, позаимствованный из мастерской Кости. Пришлось поднапрячься. Дерево оказалось мокрым и очень твердым. Вырезая глаза, она обнаружила, что даже простые узоры требуют огромных усилий. Тем не менее Терновый Король ей очень понравился, и она гордо поставила его на свой туалетный столик. Таллис внимательно осмотрела его, но он не значил ничего. Она попыталась скопировать ужасный столб, стоявший в саду разрушенного дома, но даже не приблизилась к оригиналу. Первый опыт оказался пустым, бессмысленным.
И тут у нее появилась новая мысль. Она отправилась в дровяной сарай и осторожно пробиралась между вязовыми чурками, пока не нашла достаточно толстый чурбан, еще не очищенный от коры. Если она сумеет снять с него кору и аккуратно расколоть ее пополам, получится изогнутая поверхность, из которой можно вырезать маску.
Вернувшись в комнату, она проработала весь день, вырезая из куска дерева грубый овал – лицо. Кора вяза была очень твердой, и, как и раньше, ей не хватало силы; даже с острым ножом она резала и стругала очень медленно. Тем не менее ей удалось выдолбить два глаза и улыбающийся рот. Устало посидев среди стружек, она взяла коробку с красками и нарисовала вокруг каждого глаза концентрические зеленые круги, а язык, высовывающийся из прорези рта, сделала красным. Остальную кору она закрасила белым.
Поставив маску на туалетный столик, она поглядела на нее и решила, что ее зовут Пустотница.
Спустя несколько минут в комнату вошел отец и очень удивился, увидя страшный беспорядок.
– Что за?.. – сказал он, смахивая стружки с кровати Таллис. – Чем ты занималась?
– Вырезала, – просто ответила она.
Он взял нож и попробовал кромку. Покачав головой, он укоризненно поглядел на дочь:
– Последнее, в чем я нуждаюсь – пришивать тебе отрезанные пальцы. Очень острый.
– Знаю. Поэтому я и использовала его. Но я была очень осторожна. Смотри! – И она показала ему обе руки без малейших следов крови. Отец удовлетворенно кивнул. Таллис улыбнулась, потому что на самом деле у нее была глубокая царапина на тыльной стороне правой ладони, аккуратно заклеенная пластырем.
Отец подошел к двум чудовищам, стоявшим на туалетном столике, и взял в руки маску.
– Отвратительно. Почему ты вырезала ее?
– Не знаю.
– Ты собираешься носить ее?
– Да, когда-нибудь.
Он приставил маску к лицу, поглядел на девочку через узкие щели-глаза и низко загадочно завыл. Таллис рассмеялась.
– Через нее ничего не видно, – объявил он, кладя кору обратно на стол.
– Это Пустотница, – сказала она.
– Что?
– Пустотница. Так называется маска.
– Что такое «Пустотница»?
– Не знаю. Быть может, та, кто присматривает за пустыми путями. Стережет пути между различными мирами.
– Пустой набор слов, – ответил отец, хотя и доброжелательным голосом. – Но ты меня впечатлила: знаешь о пустых путях. Вокруг фермы есть несколько. Однажды мы с тобой прогуляемся по ним…
– Но они же просто доро́ги, – нетерпеливо сказала она.
– На самом деле очень старые. Одна из них идет через Луг Камней Трактли. Трактли, понимаешь? Это тракт, старое слово для улицы. А камни, наверно, отмечают перекресток. – Он наклонился к ней. – По ним ходили мужчины и женщины, одетые в шкуры, с дубинами в руках. И наверняка некоторые из них останавливались там, где сейчас стоит ферма, и съедали кусок-другой сырой коровьей ляжки.
Таллис скривилась. Ей казалось, что есть сырое мясо глупо. И вообще, отец не был хорошим рассказчиком.
– Это просто старые дороги, – сказала она. – Но некоторые из них… – она таинственно понизила голос. – Некоторые из них ведут далеко в поля, кружат вокруг леса и внезапно исчезают. В древности люди отмечали такие места высокими камнями или ставили высокие деревянные столбы с вырезанными на них любимыми животными; такие столбы делали из целого дерева…
– Действительно? – спросил отец, глядя, как дочь по-звериному крадется по комнате: руки подняты, тело напряжено.
– Да, действительно. В те дни мы еще могли видеть камни, на полях и холмах, но старые ворота уже закрылись. Но сотни лет назад, когда мы еще были молоды…
– Спасибо.
– Тысячи лет назад эти места были запретны для всех, кроме Пустотников, ибо они вели в королевства смерти. Мало кто из обычных людей мог пройти по ним. Только герои, рыцари в полном вооружении. И рядом с ними всегда шли собаки, огромные охотничьи псы. Они преследовали страшных тварей из потустороннего мира, гигантских лосей, чьи рога могли косить деревья, огромных рогатых свиней, пузатых медведей и людей-волков, которые ходили на задних лапах и могли прикидываться мертвыми деревьями.
Но иногда, когда один из охотников пытался вернуться в собственный замок, он не мог найти пустой путь, или камня, или леса, или пещеры… и оставался в потустороннем мире, пока его одежда не превращалась в изодранный саван, а мечи и кинжалы не покрывала красная ржавчина. И только хороший друг мог прийти и спасти этого человека. Если… – она добавила последний драматический штрих к рассказу, приложив маску к лицу, и закончила, подражая комическому рыку отца: – Если… Пустотница разрешала ему…
Всего восемь лет, и она устыдилась его «сырой коровьей ляжки». Джеймс Китон удивленно посмотрел на дочь.
– Откуда ты все это взяла? Кости?
– Нет, это просто пришло ко мне, – честно ответила она.
Без всякого сомнения, она пошла в деда. Джеймс улыбнулся и сдался.
– Тебе понравилась сегодняшняя прогулка? – спросил он, меняя тему.
Она какое-то время смотрела на него, потом кивнула:
– Почему ты не пошел со мной? В лес?
Отец только пожал плечами:
– Я уже слишком старый, чтобы шляться по лесам. Кроме того, там была табличка: «ПРОХОД ЗАКРЫТ». Ты представляешь себе, что произойдет с конторой, если меня обвинят во вторжении в чужую собственность?
– Но дом там. Ты пришел туда поглядеть на него и сдался. Почему?
Джеймс Китон неловко улыбнулся:
– «ПРОХОД ЗАКРЫТ» означает, что ходить туда нельзя.
– И кто повесил табличку?
– Понятия не имею. Но, наверно, владельцы райхоупского поместья.
– Тогда почему они не спасли дом? Почему просто бросили? Там все заросло. Хотя и осталась мебель. Стол, плита, шкаф… даже картины на стенах.
Отец посмотрел на нее и слегка нахмурился. Было видно, что слова дочери поразили его.
– Почему они так поступили? – настойчиво продолжала Таллис. – Почему они оставили дом лесу?
– Не знаю… Действительно не знаю! И, должен согласиться, это очень странно…
Он подошел к окну, тяжело облокотился на подоконник и посмотрел на ясное вечернее небо. Таллис подошла к нему, подумала и решилась.
– Гарри пошел в этот дом? Он туда пошел? Ты думаешь, что он там умер?
Китон тяжело вздохнул, потом медленно выдохнул.
– Я не знаю, Таллис. Я больше ничего не знаю. Похоже, что тебе он рассказывал значительно больше, чем мне.
Она мысленно вернулась в тот вечер, когда Гарри попрощался с ней.
– Я рассказала тебе все, что помню. Он сказал, что уходит, но будет очень близко. Он тогда вообще был очень странным. Кто-то ранил его стрелой… и это все, что я помню. И еще он плакал.
Отец повернулся, присел рядом с ней и крепко обнял ее. Из его глаз текли слезы.
– С нами Гарри не попрощался. Только с тобой. Ты знаешь еще кое-что? То, что мучило меня все эти годы.
– Возможно, он не ожидал, что уходит так надолго.
– Он умирал, – сказал Джеймс Китон. – Должно быть, он решил, что должен щадить мои чувства, и не попрощался. Он умирал…
– Откуда ты знаешь?
– Просто знаю. Что-то случилось с ним в последние несколько недель… и он сдался.
Таллис, когда думала о Гарри, никак не могла представить его мертвым холодным телом, зарытым в землю. Она покачала головой:
– Я уверена, что он жив. Он заблудился, только и всего. Я уверена, что он еще вернется к нам.
– Нет, дорогая, – мягко сказал отец. – Он сейчас на небесах, в раю. Нам остается только смириться с этим.
– То, что он в раю, – запротестовала Таллис, – вовсе не означает, что он мертв.
Отец выпрямился, улыбнулся и положил руку ей на плечо.
– Наверно, там совершенно замечательный мир… – Он погладил ее по голове. – Полно гигантских лосей, рыцарей в полной броне и темных замков. Несколько сотен лет назад тебя бы сожгли как ведьму.
– Но я не ведьма.
– Полагаю, что тогда их тоже не было. Пошли. Пора поужинать. И перед сном ты расскажешь нам еще одну историю.
Он засмеялся, и они вышли из спальни.
– Обычно родители рассказывают своим отпрыскам на ночь сказки, а не наоборот.
– У меня есть хорошая, – сказала Таллис. – О человеке, чей сын отправился погулять по лесу. Человек был уверен, что его сына съели волки и он больше его не увидит, хотя на самом деле мальчик спрятался в доме.
– Нахальный маленький дьяволенок, – сказал отец, взъерошил ей волосы, и они вместе спустились в гостиную.
IV
Напряжение, царившее в доме, немного спало. Джеймс Китон повеселел, стал живее. «Он сумел наконец-то рассказать мне о своих чувствах к Гарри и успокоился», – решила Таллис. Она по-прежнему не понимала его боязливого отношения к лесу, но мать сказала просто: «Он думал, что ему необходимо посмотреть на то место, куда пошел Гарри. Сейчас он понял, что этого не хочет».
Плохое и непонятное объяснение, но другого не было.
Тем не менее сама Таллис почувствовала себя намного увереннее и после школы продолжала исследовать и давать имена территории вокруг фермы. И продолжала вырезать маски и маленьких деревянных кукол, все более и более искусно. Бродя по лугам, она постоянно видела мимолетные фигуры, преследующие ее, но они больше не пугали ее. Когда бы она ни подходила к огороженному пастбищу, известному как Камни Трактли, ее периферийное зрение, казалось, жило собственной жизнью и показывало ей текучий дрожащий мир, никогда не видимый отчетливо, но который намекал на странные человеческие фигуры и притаившихся зверей.
И еще там были звуки: из поля, которое все называли Пни, доносилось пение; так она узнала его тайное имя: Луг Печальной Песни. Таллис никогда не видела певца и через какое-то время перестала его искать.
Были загадки поинтереснее. Однажды, сидя в полусне на поле рядом с Лисьей Водой, она внезапно очнулась и обнаружила себя на выходе из огромной, наполненной ветром пещеры, смотрящей через буйный густой лес на далекие высокие горы, перед которыми вздымалась ярко светящаяся стена пламени и дыма. Странный сон продлился не больше секунды, и с тех пор она видела пещеру ветра только мельком, в горячие спокойные дни, когда ее слегка касался прилетевший из ниоткуда чужой ветерок.
Вскоре она установила, что ровно три женские фигуры, никогда не снимавшие капюшоны, часто появляются на краю ее зрения и, прячась в густых зарослях, наблюдают за ней через прорези раскрашенных деревянных масок. В какой-то момент Таллис сообразила, что всякие странности происходят с ней именно тогда, когда одна из этих женщин находится рядом. Если недалеко вертелась Белая Маска, сознание Таллис наполняли отрывки историй; казалось, сама земля рассказывала ей о забытых битвах и диких охотах. Рядом с Зеленой Маской ей хотелось вырезать новых кукол, и она видела на земле странные тени. Третья фигура, с разноцветной маской – белой, зеленой и красной, – заставляла Таллис думать о своей собственной Пустотнице; эта фигура ассоциировалась с такими странными видениями, как пещера ветра и печальная песня.
Таллис не понимала, зачем кому-то «наблюдать» за ней, и пока решила не думать об этом. Но она продолжала создавать маски, копируя те, что носили «рассказчица» и «резчица». И пока она работала, к ней приходили имена…
Белую маску она назвала Габерлунги, странное имя, и она улыбнулась, произнеся его вслух. Габерлунги была памятью земли, и иногда, когда Таллис надевала грубую маску из коры дуба – или несла ее в руках, – истории с такой силой теснились в ее сознании, что она не могла думать ни о чем другом. Третью маску, сделанную из ореха и покрашенную в зеленое, она назвала Скоген, но у нее было и второе имя: тень леса. Маска была связана с местностью; когда она прикладывала ее к лицу, тени на земле, казалось, изменялись, как будто их отбрасывали более высокие холмы и более старые леса.
Через несколько лет она стала искусным резчиком; могла сделать маску из любого сорта древесины, умело обрезала кору и вырезала дыры для глаз и рта. Она сама сделала – или стянула – инструменты, при помощи которых работать было легче, и даже использовала тяжелые камни различной формы как молотки, рубила и стамески.
К первым трем маскам она добавила еще четыре. Самой простой была Жалоба; через несколько дней после того, как она вырезала ее из коры ивы, Таллис услышала первую из нескольких песен, которые время от времени доносились с поля Пни, и почувствовала Пустотницу: та глядела на девочку из-за живой изгороди, и ее красно-белая маска резко выделялась на фоне пасмурного дня. Жалоба была печальной маской: угрюмый рот, полные слез глаза, серый цвет.
Затем ее заставили сделать еще три маски, и они оказались более интересными, более интригующими. Соколица имела второе имя: птица летит в неведомый край. Таллис не любила птиц-падальщиков, но восхищалась маленькими соколами, искавшими добычу над травянистыми обочинами деревенских дорог. И она раскрасила Соколицу так, чтобы она слегка напоминала сокола.
Следующей она сделала Серебрянку. Ей она придала безжизненные рыбьи черты и расписала цветными кругами; и у нее было более спокойное имя, связанное с неодушевленным образом: лосось плывет по рекам в неведомый край.
Последняя называлась Кюнхавал: охотничья собака бежит лесными тропами в неведомый край. Она использовала клочки шерсти домашней собаки и отделала ими бузину.

 

Всего она сделала семь масок и десять кукол; придумала несколько рассказов и дала имена большинству полей, речек и рощ вокруг фермы. Она была счастлива. Она заимела тайные убежища и примирилась с призраками, трепетавшими на их границах. Ей очень хотелось вернуться в развалины Оук Лоджа, но между фермой и лесом лежало поле, по краю которого бежала речка, и они оба не желали выдавать свои тайные имена.
И все это была игра, часть взросления; она играла в высшей степени серьезно и никогда не думала о последствиях того, что делает… и чем это может для нее обернуться.
Все изменилось незадолго до двенадцатого дня рождения: случайная встреча глубоко взволновала ее.
В это удушающе жаркое июльское утро она шла по саду и внезапно почувствовала запах древесного дыма. Древесного дыма и еще чего-то. Зимы. Такой знакомый запах, невозможно ошибиться, и она побежала по узкой дорожке между сараями в тайный лагерь в саду. Какое-то время она не пользовалась им; дорожка потемнела и заросла крапивой. Ее дальний конец загораживало грязное стекло, взятое из одной из теплиц и приставленное к сараю.
Она уже собиралась проложить себе дорогу силой, когда из теплицы вышел мистер Кости. Он остановился и подозрительно понюхал ветер.
– Играем с огнем, юная мадам? – быстро спросил он.
– Нет, совсем нет, – ответила Таллис.
Он подошел к ней, его тяжелый коричневый комбинезон пах свежей землей. Кости носил его в любую погоду и в такой день должен был буквально жариться в нем. Его голые предплечья загорели дочерна, их покрывали густые белые волосы. Очень узкое лицо – он носил подходящую фамилию – усеянное кровеносными сосудами, сумевшими проложить дорогу к его узкому лбу. Большие капли пота катились по грубому угловатому лицу, но глаза искрились добротой и озорством.
Таллис посмотрела на высокого мужчину. Кости повернул к ней серые глаза:
– Чую запах дыма. Чо ты тут делаешь?
Он говорил с сочным деревенским акцентом, и Таллис приходилось напрягаться, чтобы понять его. Сама она говорила «довольно правильно», то есть благодаря школьным урокам старалась не пользоваться самыми простонародными словечками.
– Ничего, – ответила она, потом тщательно повторила: – Ничо.
Кости поглядел на заросшую крапивой тропинку. Таллис почувствовала, как ее лицо вспыхнуло. Она не хотела, чтобы садовник узнал, куда она идет. Темный проход был ее тайным местом и принадлежал ей, несмотря на короткое мгновение дезориентации несколько секунд назад.
И она с облегчением увидела, как мистер Кости отвернулся от прохода.
– Чую дым. Ктой-то чегой-то жжет.
– Не я, – сказала Таллис.
Садовник вытащил из кармана грязную тряпку, обтер лицо и шею и прищурился на солнце.
– Жарища, чтоб я пропал. Надоть глотнуть сидра. – Он поглядел на девочку сверху вниз. – Пошли, юная мадам, стукнем вместе.
– Мне запрещено.
Он улыбнулся.
– Со мной могешь, – мягко сказал он.
Они подошли к ряду деревянных сараев на дальнем конце сада; шаткая скамья, прислоненная к ним, приглашала посидеть в тени.
Вслед за Кости Таллис вошла в холодный сарай и прошла мимо стеллажей с гниющими яблоками. Она любила царивший здесь запах сырости и плесени, с фруктовым оттенком. Яблоки, коричневые и сморщенные, были покрыты пушистой плесенью. Где-то капала вода, наверно, плохо закрыли кран. Вдоль стен валялись ржавые куски старых инструментов, по большей части закутанные в кружевную паутину. Свет пробивался в сарай через щели и дыры в старой дощатой крыше.
У дальнего конца сарая, в легкой полутьме, стояла высокая бочка, покрытая тяжелой каменной крышкой. Вдоль стены стояли китайские бутыли. Таллис часто бывала здесь, но никогда не заглядывала внутрь бочки. Кости сдвинул каменную крышку и посмотрел на содержимое. Потом улыбнулся Таллис:
– Выглядит неплохо. Хочешь попробовать?
– Да, – храбро сказала она, и старик хихикнул.
– Хорошо забродило, – прошептал он, вытащил из бочки огромную мертвую крысу, с шерсти которой катились янтарные капли, и махнул ею перед наполнившимися ужасом глазами девочки. – Скоро загниет, и будет вкуснотища, как надоть. Но пить уже можно. Ну, юная Таллис, хошь попробовать?
У нее перехватило горло. Черное чудовище поболталось между его пальцами и с плеском упало обратно; опять он дразнится, и на этот раз попал. Таллис покачала головой. Кости опять хихикнул.
Она не могла поверить, что в бочке действительно находится сидр. Почти наверняка там дождевая вода, а крыса – одна из многочисленных жертв Кости. Но вдруг… она никак не могла убедить себя до конца. И когда он наполнил оловянную кружку из одной из китайских бутылей, она отказалась и прислонилась к стене сарая.
Кости недоуменно посмотрел на нее.
– Отличный сидр, юная Таллис. Нет в нем ни черта плохого. А крыс уже нетути, растворились. – Он посмотрел в кружку. – Ну разве что пара зубов и лапа, но на это наплевать. Выбросишь их – и все дела.
– Спасибо, не для меня.
– Как хошь.
Они посидели снаружи, в тени, глядя на широкий сад и тени облаков. Кости осушил оловянную кружку и причмокнул губами. Таллис пнула стену сарая под скамьей, пытаясь придумать, что сказать. Ей очень хотелось поговорить об исчезнувшем доме в лесу, но она боялась; что-то удерживало ее. А Кости, конечно, должен был знать о нем.
Внезапно Таллис сообразила, что он внимательно смотрит на нее. Она поглядела на него и нахмурилась. Кости глядел слишком пристально, наверно, опять собирался спросить ее о дыме. Однако он спросил совсем о другом:
– Ты когда-нибудь видела призрака?
Таллис попыталась скрыть внезапную тревогу. Она, в свою очередь, пристально посмотрела на старика, лихорадочно соображая, что сказать. Наконец она покачала головой.
Однако Кости не сдался:
– Даже на Камнях Трактли?
– Да.
– А в Теневом Лесу?
– Тоже, – соврала она.
– Я видел, как ты играла на лугу… – прошептал он, наклонившись к ней поближе. – И слышал, что в Теневом ты нашла старый дом… – Он выпрямился. – И после этого ты говоришь, что не зырила призраков? Врешь и не краснеешь.
– Нетути такой хрени, как призрак, – по-деревенски возразила ему Таллис. – И я зырила там чегой-то другое.
– Не смейся надо мной, юная Таллис.
Таллис не сдержала улыбку.
– Я видела что-то, – повторила она. – Но не призраков. Тени.
Кости хихикнул, потом кивнул:
– Что еще можно позырить в Теневом? Только тени.
– Почему ты называешь его Теневым Лесом? Это Райхоупский лес…
– У него тысячи имен, – рассеянно сказал Кости, потом махнул рукой и стукнул по скамье. – Он везде, этот Теневой Лес. Даже здесь, где мы сидим. Скамейка, сад, сарай, даже этот чертов дом… все сделано из Теневого Леса. – Он задумчиво посмотрел на Таллис. – В древности так называлась вся округа, ты должна знать. Не только деревня, все. Теневой Лес. Много сотен лет его звали так. Но тени… не от солнца, а скорее от…
Он заколебался, и Таллис рискнула:
– От луны?
– Ну, – тихо ответил мистер Кости. – И даже больше. Тени в уголке глаза. Тени, которые ползут от снов спящих людей, вроде меня или тебя; людей, живущих на земле.
– Лунные сны, – прошептала Таллис, и немедленно, без приглашения, перед ее внутренним взглядом возникла маска, странная и загадочная, которую она должна вырезать из… вырезать из…
Но она не успела сообразить, какой сорт дерева подходит к маске. Кости прервал момент творения:
– Так ты зырила в Теневом чтой-то настоящее, а?
– Фигуры в капюшонах…
Кости испуганно вздрогнул, но она предпочла не заметить этого и продолжала:
– Их три. Женщины. Они все время прячутся за живыми изгородями или в подлеске. Я видела и других. Мужчин, с сучьями в волосах. Животных, которые выглядят как свиньи, но слишком высокие и с черной шкурой. Иногда, в безветренные дни, я чувствую ветер и слышу пение. И я видела высокие деревья, на которых были вырезаны ужасные лица. – Она посмотрела на Кости, который не отрываясь глядел на сад. – И я чувствую снег посреди лета и слышу пчел в разгар зимы…
Последнее было ложью, но только последнее. Она подождала ответа, но Кости молчал.
– Иногда я слышу лошадей, – сказала она; хорошо, воображаемых лошадей, неделю назад. – Рыцари скачут по ту сторону изгороди. Вот и все. И я надеюсь, что найду что-нибудь о Гарри.
Только тут Кости встрепенулся:
– Ты слышала собак?
– Собак? Нет.
– Рев? Как от буйволов?
– Нет.
– Крики людей?
– Никаких криков. Ни мужских, ни женских, ни детских. Никакого смеха. Только пение.
– Народ многоть чего видит у Теневого, – сказал Кости. – И на Камнях Трактли. И у ручья. И все деревья здесь связаны с Теневым…
– Но если все это призраки, – рискнула спросить Таллис, – то призраки чего?
Кости не ответил. Он сидел неподвижно, со сложенными руками, держа в правой пустую кружку, и невидящими глазами глядел через сад на далекие луга.
– Ты когда-нибудь бывал в старом доме? – спросила Таллис. – Деревья растут прямо через него. И там живут люди.
– Никто там не живет, – помолчав, ответил он. – Старый дом мертв и заброшен.
– Но дед когда-то бывал у человека, владевшего им… – Кости вздрогнул, но ничего не сказал. – И Гарри там бывал. Туда он пошел в ту ночь, когда исчез…
Кости медленно повернулся к ней, водянистые глаза сузились, в них появилась тревога, быстро сменившаяся подозрением:
– Ты действительно была в Оук Лодже?
– Да, однажды…
– Ты видела книгу?
Она покачала головой.
– Мужик, который там жил, чертовски много писал, – прошептал Кости. – Вот почему твой дед поехал туда. Он написал чертову уйму всего, но никто не поверил ему…
– О призраках?
– О призраках. И о Теневом. Говорят, что слово «Теневой» очень старое. Так называли лес самые первые люди, которые прошли по реке и поселились здесь. Так что у нашей деревни самое старое имя в Англии. Неча удивляться, что народ видит призраков на каждом углу. Тот мужик в Оук Лодже, он-то звал их по-другому…
Таллис вспомнила странное слово из письма дедушки, которое она сумела прочитать:
– Мифаго…
Кости опять вздрогнул, но все-таки сказал:
– Они приходят из снов. Из теней, лунных теней. Как ты и сказала. Ты права, совершенно права. Он написал о них. Я не очень понял то, что говорил о них твой дед. Создания из подсознания. Ожившие символы. Призраки, которых все мы носим. Призраки, которых оживляют деревья…
– В том доме живут люди, – тихо сказала Таллис. – Я видела их статуи. И их костры. И их самих, во сне.
Внезапно Кости перевернул кружку дном вверх; на траву выплеснулись остатки. Он встал на ноги и исчез в сарае с яблоками. Потом опять вышел на воздух, застегивая коричневый комбинезон.
– Надоть было дозаправить сидр, – сказал он. Таллис скривилась, а он довольно улыбнулся, опять сел на скамью, сложил руки и оперся спиной о стену сарая, закрыв глаза. Внезапно его поза изменилась. Таллис почувствовала в нем недовольство и угрозу.
– Ты делала кукол, молодая Таллис, – негромко сказал он. – Деревянных кукол. Я видел, как ты вырезала их…
Он говорил так, как будто обвинял ее в ужасном преступлении. Она смутилась и несколько секунд молча глядела на сад, не зная, что сказать.
– Я люблю делать кукол, – наконец прошептала она и посмотрела на помрачневшего садовника. – И маски тоже. Я вырезаю их из коры.
– Да, точняк, – сказал Кости. – И я знаю для чего. Не думай, что не знаю.
– И для чего? – раздраженно прошептала она, все еще глядя на их собаку, кравшуюся около далекой кирпичной стены.
Не обращая внимания на сердитый вопрос, он спросил опять:
– Кто показал тебе, как вырезать? Кто показал тебе, что вырезать?
– Никто! – резко ответила она и опять смутилась. – Никто не показывал мне.
– Кто-то должен был быть. Кто-то шептал тебе…
– Любой может сделать куклу, – с вызовом сказала Таллис. – Берешь кусок дерева, нож из сарая, садишься и вырезаешь. Очень просто.
И тут нежданно-негаданно перед ее внутренним взглядом возник образ Зеленой Маски, но она резко выбросила ее из сознания, не давая загадочной фигуре прервать разговор.
– Легко для того, кто знает, – возразил Кости и посмотрел на Таллис, которая храбро встретила его пронизывающий взгляд.
Но серые глаза с темными кругами так тяжело глядели с красного выдубленного лица, что она сдалась и отвела взгляд.
– Одних кукол, юная мадам, делают для игры. Других – чтобы им молиться. И так же точно, как то, что свинья всегда найдет грязь, ты не играешь со своими куклами.
– Играю, все время.
– Нет, ты прячешь их в землю. И даешь имена.
– У всех кукол есть имена.
– У твоих кукол нет христианских имен, эт’ точно.
– Имена моих кукол – мое дело, – сказала она.
– Имена твоих кукол – дело дьявола, – возразил Кости и почти неслышно добавил: – Каприз Сломанного Парня.
Потом неуклюже встал со скамьи, потер поясницу и пошел в сад. Таллис смотрела ему вослед, озадаченная и опечаленная его внезапным гневом. Она не могла понять, что такого она сделала. Он был таким дружелюбным и разговорчивым, а потом внезапно разозлился. И только из-за кукол.
Внезапно он крикнул, не оборачиваясь:
– Ты – внучка своего деда, шоб я пропал.
– Я его не помню, – сказала она и так сильно схватилась за скамью, что костяшки пальцев побелели.
– Не могла ли ты… – сказал Кости, повернулся и уставился на девочку. Какое-то мгновение он колебался, но все-таки решился: – Все, что я хочу знать… если я когда-нибудь попрошу тебя помочь… не сейчас, конечно, и не скоро… но если я попрошу помочь…
Он опять заколебался, и Таллис подумала, что он выглядит очень нервным – она никогда не видела его таким – и смотрит на нее чуть ли не со страхом.
– Если я попрошу помочь, – повторил он, – ты поможешь?
– Помочь в чем? – спросила она, нервно и недоуменно. Она действительно не понимала, о чем он говорит.
– Ты поможешь мне, – опять повторил он, подчеркивая ударением каждое слово. – Если я попрошу помочь… ты поможешь!
Какое-то время она молчала.
– Убить крысу?
Кости хихикнул и покачал головой, как если бы хотел сказать: «слишком умная маленькая чертовка».
– Ну, заключим сделку?
– Да, – сказала Таллис. – Договорились.
– Заметано.
– Заметано, – повторила Таллис и пожала плечами. – Да. Я помогу. Конечно.
– Обещание дано, – сказал он и погрозил ей пальцем. – Обещание сломать – жизни не видать. Назовем его «Просьба Кости». Не забудь.
Таллис смотрела, как он уходит, ее маленькое тело тряслось, его слова глубоко взволновали ее. Она любила мистера Кости. Он дразнил ее, ужасно выглядел, и от него всегда пахло потом. Но с ним она чувствовала себя уютно и не могла представить жизнь без него. Он рассказывал глупые истории и показывал уголки природы. Иногда он сердился на нее, иногда не хотел понимать. Но никогда не противостоял ей.
Она любила его и, конечно, с радостью бы помогла… но как? Что он имел в виду? Помочь ему. Возможно, помочь ему сделать кукол… нет, невероятно. И почему его так взволновали эти куклы (и как он узнал, что она их сделала?). Они имели смысл только для Таллис Китон, для нее одной. Они были развлечением, они были магией, но их магия не имела никакого отношения к садовнику, родителям, кому угодно; только к ней.
Спустя несколько минут она вернулась в лагерь между сараями. Запахи древесного дыма и зимы уже исчезли. Возможно, она ошиблась. И тем не менее мысль о невидимом огне, горевшем непонятно где, заинтриговала ее.
Она нашла кусок растопки и принесла его в свою комнату. Притупив узкие концы, она скруглила голову и сделала глубокую выемку для шеи. Потом вырезала закрытые глаза и улыбающийся рот, добавила руки, скрещенные ноги и похожие на пламя волосы. Вернувшись в узкий проход между сараями, она бросила огненную куклу в дальний конец, рядом с грязным стеклом от теплицы.
Она какое-то время ждала, но кукла не призвала огонь: запах снега и дыма улетучился, побежденный летней жарой.
Кто-то – невидимый кто-то. Весь разговор с Кости внезапно стал очень важным. Он обратился к ней как к «внучке своего деда». И сказал почти то же самое, что она читала в письме дедушки: «Я требую, чтобы ты слушала, когда их шепчут»
Она медленно вернулась в комнату. Села на кровать – маски вокруг – и положила книгу на колени. Потом посмотрела на книгу через глаза каждой маски. Уютнее всего было смотреть глазами Пустотницы, своей первой маски, самой грубой. «Сколько же масок я еще сделаю?» – спросила она себя. Возможно, конца не будет. Каждый раз, когда она поднималась к загородке на Барроу-Хилл, к ней приходила мысль о новой маске. Возможно, ее заставят делать их всю жизнь.
Она открыла книгу сказок. Медленно переворачивая страницы, она глядела на рыцарей и героев, теснины и леса, и дикие охоты. Она задержалась на изображении Гавейна, одетого в подобие римской туники, на голове – блестящий бронзовый шлем, странно похожий на череп. Потом перелистнула страницу и опять остановилась на рисунке «Всадники мчатся к морю», рядом с которым стоял большой восклицательный знак. Четыре рыцаря мчались во весь опор, низко пригнувшись к холке своих скакунов; их плащи развевались, как если бы они убегали от ужасного шторма.
Наконец она дошла до дедушкиного письма. Семь лет назад его «дали» ей, спустя четыре года после смерти старика.
Моя дорогая Таллис!
Я уже старый человек, и вот пишу тебе холодным декабрьским вечером.
Она заставила себя перечитать самые разборчивые части письма, хотя хорошо знала их. И задержалась на «Снег хранит старые воспоминания».
И еще она долго глядела на «Иногда мне кажется, что ты пытаешься рассказать мне твои детские истории, взамен на все те рассказы, которые я прошептал тебе».
Нахмурившись, она стала разбирать весь текст, на который не обращала внимания все эти годы.
V
Моя дорогая Таллис!
Я уже старый человек, и вот пишу тебе холодным декабрьским вечером. Хотел бы я знать, полюбишь ли ты снег так же сильно, как я? Мне очень жаль, что он может лишить тебя свободы. Снег хранит старые воспоминания. Но ты найдешь правильную дорогу; я знаю, куда ты пойдешь отсюда. Сегодня вечером ты вела себя очень шумно, но я никогда не устаю слушать тебя. Иногда мне кажется, что ты пытаешься рассказать мне твои детские истории, взамен на все те рассказы, которые я прошептал тебе.
Твоя мать говорит, что ты не можешь понять ни слова. Я держусь другого мнения. Белая Маска, Ясень, Лес Кости, Оборванное Дерево. Ты знаешь о них? Уверен, что знаешь. И еще я уверен, что, читая эти имена, ты мысленно видишь их. Однажды ты все поймешь.
Завтра Рождество. Твои вторые Святки, и последние мои. Я видел семьдесят рождественских ночей. И помню каждую из них. Я помню гуся, нафаршированного фруктами; и куропаток, жирных как свиньи; и зайцев размером с оленя; и пудинги, под которыми трескались дубовые столы. Как я хотел бы, чтобы ты была с нами в те замечательные дни, перед войной. А сейчас мы получаем паек. Цыпленок и пять сосисок – вот и все наше святочное угощение, хотя Кости, работающий на нас, намекал на яйца. И все-таки, несмотря на нашу бедность, я хочу, чтобы ты была здесь, веселая и живая. Хотел бы я поговорить с тобой в те дни, которые еще наступят. Такому старому человеку, как я, очень больно представлять себе, какой ты будешь через десять лет: шумной озорной фантазеркой. Я думаю, что ты станешь похожей на мать. Я почти вижу тебя. Но задолго до того, как ты вырастешь и прочитаешь мое письмо, я буду в стране теней.
Думай обо мне по-доброму, Таллис. Кто-то играет с нами в подлые жестокие игры, посылая одного в тайные места земли задолго до того, как он бы мог познакомиться с другим. Но мы всегда будем связаны, как я сейчас с Гарри и, возможно, ты с Гарри. Гарри летал над Бельгией, и в него выстрелили. Все считают, что он еще жив, и только я один боюсь худшего. Уже четыре месяца мы ничего не слышали о твоем брате. Даже если он вернется, меня уже не будет; а если самое худшее – правда, то останешься только ты. Одна ты.
Как я могу объяснить тебе то, что с трудом понимаю сам?
В первый раз они вышли на край леса четыре года назад. Втроем. Они попытались научить меня, но я уже слишком стар, чтобы выучить что-нибудь новое. Так что я не сумел понять их пути. Зато я узнал истории. Конечно, я никому не рассказал о них, хотя, боюсь, Кости чего-то подозревает. Он тоже местный. Если говорить его словами: «Половина этой чертовой земли выросла на костях рода Кости!» Может быть, это и правда, но его на опушку не позвали.
Гарри ушел на войну. И они потеряли его. А сейчас опять начали приходить. И они расскажут тебе истории, все истории. Я знаю так мало! Кто они? Кто знает! Есть один человек, живущий по ту сторону леса. Он изучает их и называет мифаго. Они очень странные и, я уверен, Сломанный Парень один из них. Возможно, они пришли из какого-нибудь мифологического места, давно забытого. Они чем-то похожи на призраков. Надеюсь, ты уже видела их. Но не думай, что они призраки и обладают какой-то спиритической силой. Они вполне реальны. И они приходят из нас. Как и почему, не знаю. Но я оставляю тебе книгу, эту книгу, на страницах которой я пишу тебе письмо. Прочитай ее, все эти рассказы о феях, храбрых рыцарях и мрачных замках; прочитай о них, если, конечно, ты еще не видела их воочию.
Если с тобой случится то же, что со мной, тогда все странное в этом лесу – ты. Ты – начало и конец его, и у тебя есть назначение, которое откроется, со временем. Я жил в страхе того, что это может произойти со мной. Они приближаются; я чувствую запах ужасной зимы, намного более ужасной, чем этот снежный канун Рождества. Я был очень близко… меня могли забрать в это запретное место, но тут ты родилась, и лес выбросил меня, вернул назад. Он вокруг нас, Таллис. Не дай себя обмануть. Не думай о полях как об открытой земле или о кирпичном доме как о чем-то постоянном. Теневой Лес вокруг нас, смотрит на нас, ждет своего часа. Таллис, мы носим с собой живых призраков, они толпятся на краю зрения. Они мудры, по-своему; мы тоже знали их мудрость, но забыли. Но лес – это мы, а мы – это лес! Ты еще поймешь это. Ты узнаешь имена. Ты вдохнешь запах древней зимы, значительно более жестокой, чем этот рождественский снег. Вот тогда ты пойдешь по старой важной дороге. Когда-то я прошел по ней несколько шагов, но они бросили меня…
Посмотри на Сломанного Парня. Я оставил свою отметку на том оборванном дереве. Как только ты поступишь так же, будь готова к всадникам. Посмотри на картинку в книге. Ты слышала их крики? Ржание их лошадей? Сосчитай фигуры, сосчитай подковы. Неужели художник знал? Все это было известно, Таллис, но давно забыто. Нужна особая магия, чтобы все вспомнить.
Ты Таллис. Каприз Сломанного Парня. Это твои имена. Все вещи имеют имена, а некоторые – не одно. Шепотки научат тебя. Имена мест очень важны. Они содержат в себе – и скрывают – великую правду. Твое собственное имя изменило твою жизнь, и я требую, чтобы ты слушала, когда их шепчут. И самое главное, ничего не бойся.
Твой любящий дедушка, Оуэн.
* * *
Поздно вечером Таллис закончила читать письмо и потерла глаза, усталые от попыток разобрать каракули старика. Слова письма были мрачными и одновременно успокаивающими. Дед что-то знал о той странной жизни, в которую направляли его внучку. Он даже намекнул, что какое-то время сам жил такой жизнью.
Пальцы Таллис пробежались по словам, написанным убористым почерком; когда-то они ничего не значили для нее; сейчас она понимала значение каждой дрожащей строчки.
Как если бы она долго сдерживалась, но, в конце концов, не выдержала. Это письмо, с его странным и соблазнительным содержанием, лежало у нее уже семь лет, но она сопротивлялась, не хотела его читать. Возможно, знала, что ничего не поймет, но сейчас некоторые узоры жизни начали повторяться. И она точно ничего бы не поняла в пять лет: тогда с ней еще ничего не происходило
Но сейчас. Как и дедушка, она слышала лошадей и всадников. Как и дедушка, она видела силуэты на краю зрения. Она видела три фигуры на краю леса, трех женщин в масках… и сначала они приходили к старику. Он знал их. Потом они ушли – и вот опять вернулись.
Дедушка Оуэн тоже чуял странную зиму. Древняя зима, так он ее назвал, и Таллис беспокоил его намек.
В первый раз за всю свою короткую жизнь она сообразила, что с ней что-то сделали. Она беспечно играла, но, как оказалось, все не так просто. У ее игры есть цель. Похоже, у всего есть цель…
Эти призраки – мифаго – появились здесь уже при жизни дедушки; они наблюдали за ним, что-то делали для него, шептали ему…
Ничего не бойся.
Теперь они вернулись и наблюдают за самой Таллис. Поначалу эта мысль напугала ее, но она мгновенно успокоилась.
Ничего не бойся!
Но какая же у них цель? Научить ее делать маски? Или кукол? Или рассказывать истории?
Для чего?
Лес – это мы, а мы – это лес.
Все странное в этом лесу – ты. Ты – начало и конец его.
Не сделала ли она сама женщин в масках? Из… из ее лунных снов. Иначе откуда им знать деда? Быть может, она сделала и песню, человека с сучьями, всадников, пещеру… запах снега. Быть может, она вспомнила истории, которые дедушка нашептал ей, когда она была еще ребенком… бессознательно вспомнила, когда выросла.
Но может быть, Кости прав и все носят призраков в своих головах? Обрывки символов, кусочки прошлого, которые в лунные ночи поднимаются в сознание из самых глубин мозга…
Лунные тени.
Сны.
Гарри…
Ты родилась, и лес выбросил меня.
Таллис посмотрела на последнюю страницу письма и вернулась к иллюстрации с рыцарями. Она сосчитала фигуры – четыре рыцаря мчались, как ветер, – а потом сосчитала подковы.
Восемнадцать!
Так вот что он имел в виду. Четыре рыцаря, но пять лошадей, одна без всадника! Художник нарисовал только ее длинные передние ноги, бегущие позади остальных лошадей.
Все это было известно, Таллис, но давно забыто. Нужна особая магия, чтобы все вспомнить.
Она перечитала эти слова, захлопнула книгу, закрыла глаза и откинулась на подушку, дав словам и образам из прошлого свободно потечь через сознание…
И, уже соскальзывая в сон, она увидела, как Гарри наклоняется к ней, его глаза блестят от слез…
Придет день, и я увижу тебя. Обещаю от всего сердца.
Посреди летней ночи начала дуть холодная зима. Сначала налетел холодный ветер, принеся с собой запах свежего снега, а потом снаружи заревела настоящая буря.
Ее лицо уколола льдинка, и вокруг запорхали снежинки, которым исполнилось десять тысяч лет, снежинки из навсегда забытого времени. Хлопья, похожие на замерзшие лепестки, прилетали из другого мира и таяли, побежденные влажной жарой августовской ночи.
Таллис не шевелясь глядела на них. Она стояла на коленях между кирпичными сараями – в своем садовом лагере, – властно призванная сюда голосом, пришедшим из сна. Огненная кукла была закопана в землю перед ней. Таллис была спокойна, совершенно спокойна. Ветер из ледяного ада ворвался в спокойное лето и схватил ее за волосы; на глазах выступили слезы. Перед ней появилась тонкая серая линия шторма, вертикальный разрез в темном воздухе, длиной в половину ее роста. Из этих неохраняемых ворот доносились разговоры людей, детский плач и нервное ржание лошади. И запах, запах дыма – там горел костер, гревший кости тех, кто ждал.
Было абсолютно темно, и только эта бледная полоска зимы – нить прошлого – трепетала перед ее широко раскрытыми, ничего не боящимися глазами.
Ветер прошептал, принес намек на голос.
– Кто там? – спросила Таллис, и за воротами началась суматоха. Вспыхнул факел – Таллис увидела его ярко-желтое мерцание, – кто-то подошел к воротам и посмотрел через них. Таллис была почти уверена, что видит отблески света факела в любопытном глазу, глядевшем на нее. Лошадь, нет, несколько лошадей беспокойно заржали. Начал бить барабан, быстрый, испуганный ритм.
Человек из мира зимы что-то крикнул. Слова как из кошмарного сна – знакомые, но бессмысленные.
– Я не понимаю! – в ответ прокричала Таллис. – Ты один из шептунов? Ты знаешь, кто я?
И опять в ответ только непонятное бормотание. Ребенок засмеялся. Порыв холодного ветра принес запах пота, животных и одежды, сделанной из оленьей шкуры. Женщина запела.
– Меня зовут Таллис! – крикнула девочка. – Таллис! А ты кто? Как тебя зовут?
Раздался хор испуганных криков. По другому миру заметались темные тени, то закрывая свет факела, то опять открывая. Жестокий ледяной ветер набросился на пламя, и даже Таллис услышала, как далекий огонь заревел, дерево затрещало, ворота осветил слабый отблеск полированного золота.
Прискакали всадники. Она могла слышать, как копыта звенят по ненадежным камням, как зло кричат люди и недовольно ржут лошади, которых заставили подниматься по опасному откосу.
Она попыталась сосчитать их. Четыре лошади, подумала она. Четыре! Но она тут же сообразила, что не может сказать точно: больше, чем один… но не больше, чем много!
Она внимательно слушала. Появление всадников вызвало движение, крики, хаос. Кто-то – мужчина – зло закричал. Собака панически залаяла. Ребенок завизжал еще громче. Налетел порыв холодного ветра, огонь заревел и вспыхнул так ярко, что на мгновение через ворота стало видно беспорядочное движение на фоне сверкающего неба.
И в это мгновение она услышала свое имя.
На секунду она остолбенела и даже не могла думать. Потом вспомнила раннее детство и смех Гарри. Она опять услышала, как он дразнится, посадив ее на нижнюю ветку дуба на поле Камней Трактли. Два голоса затанцевали друг вокруг друга: один из лета, которое давно прошло; второй из огненной зимы потустороннего мира.
И вот они слились, потому что зазвучали одинаково.
– Таллис! – крикнул ее брат из места, которое было так близко и так далеко. – Таллис!
Его голос потряс ее; в нем было отчаяние и печаль. И страсть, и любовь.
– Таллис! – в последний раз. Томительный крик, долетевший до нее через полосу не-пространства, которое отделяло ее от запретного места зимы.
– Гарри! – крикнула она в ответ. – Гарри! Я здесь! Я с тобой!
Через ворота просачивался снег. И едкий дым, заставивший ее задохнуться. Одна из лошадей заржала, всадник закричал на нее и заставил успокоиться.
– Я потерял тебя, – крикнул Гарри. – Я потерял тебя, а сейчас я потерял все.
– Нет! – крикнула Таллис. – Я здесь…
Холодный ветер ударил ее в лицо и отбросил назад. Она слушала, как за воротами ревел шторм и беспокойно переговаривались собравшиеся люди. Она поглядела вокруг. Быть может, есть какой-нибудь способ открыть ворота настежь!
И тут, пока она кричала: «Я приду, Гарри… жди меня! Жди меня!» – узкая щель растаяла.
Услышал ли он ее последние слова? Ждет ли он еще, скорчившись от холода и глядя на нить, позволившую им поговорить друг с другом; думает ли с радостью о мгновениях разговора со своей рыжеволосой веснушчатой сестрой? Или плачет, чувствуя себя брошенным ею?
Поднявшиеся слезы ужалили глаза, и она свирепо смахнула их. Глубоко вздохнув, она опять опустилась на землю и уставилась в темноту, слушая тишину. Потом по другую сторону стекла что-то зашевелилось, и Таллис увидела белую вспышку на маске, которую она называла Пустотницей. Значит, она была там все это время.
Рука похолодела от размазанных слез, но она чувствовала и более глубокий холод, холод снежинок, опустившихся на ее тело. Снег был самым настоящим, значит, и голос брата, контакт с запретным миром, в который он ушел и в котором потерялся, его отчаянное положение… все было настоящим.
Потерялся. В мире, чье настоящее имя она еще не знала. Она называла его Старым Запретным Местом. И в этом личном имени все было правдой.
Таллис встала, вышла в сад и взялась руками за перекладины ворот, ведущих в поля. Стояла блестящая звездная ночь. Она ясно видела Кряж Морндун и деревья, собравшиеся на земляных валах старой крепости. В тишине она слышала и слабое журчание воды, бегущей по Лисьей Воде. Повсюду она видела следы – или слышала звуки – ночной жизни, наполнявшей эту землю…
Повсюду, но только не в направлении на Райхоупский лес, источник печали Гарри. Мрачный лес наполняла только тьма, ошеломляющая черная пустота, которая хотела всосать ее, маленькую рыбку, в свой огромный, всепоглощающий рот.
VI
Загремевший на кухне горшок вырвал Таллис из задумчивости. Она не знала, как долго она стояла у ворот, глядя на тихую землю, но уже рассвело, небо над деревней Теневой Холм пламенело всеми оттенками красок.
Она почувствовала себя свежей и полной энергии, почти возбужденной, и через заднюю дверь ворвалась на кухню. Мать, застигнутая врасплох, от неожиданности даже выронила кастрюлю с водой, которую она несла к плите.
– Боже всемогущий, ребенок! Ты забрала у меня десять лет жизни!
Таллис скорчила виноватую гримасу, обогнула большую лужу воды и подобрала медную кастрюлю. Мать встала раньше, чем обычно. Она была в халате, волосы стянуты платком, без макияжа; ее заспанные глаза глядели на дочь.
– Бога ради, что ты здесь делаешь? – спросила мать, поплотнее запахивая халат. Она взяла у Таллис кастрюлю и сунула ей в руки изодранную половую тряпку.
– Я не ложилась, – ответила Таллис, опустилась на колени и принялась собирать холодную воду.
Мать с любопытством посмотрела на нее:
– Ты не спала?
– Я не устала, – соврала Таллис. – И сегодня воскресенье…
– И мы собираемся в Глостер, к службе, а потом к тете Мей.
Таллис и забыла о ежегодном визите к тете Мей и дяде Эдварду, от которого она не получала никакого удовольствия. В их доме пахло сигаретами и кислым пивом. Кухня всегда была полна стиранным бельем, висевшим на веревках, тянувшихся от стены к стене; и хотя там подавали к чаю свежий хрустящий хлеб, на него можно было намазать только комковатый желтый майонез. Ее двоюродный брат, Саймон, приезжавший домой на каникулы, называл его «тошнотворной приправой».
Они вместе убрали лужу. В ванной задвигался отец. Таллис хотелось, чтобы он был здесь, когда она будет в первый раз рассказывать о странных и удивительных событиях этой ночи. Но потом, глядя, как мать набирает новую воду для яиц и ставит ее на плиту, она порадовалась, что отца не было.
– Мамочка?
– Сходи и умойся. Ты выглядишь так, как если бы тебя связали и протащили через лес. Но сначала передай мне яйца.
Таллис передала яйца, предварительно встряхивая каждое: если оно не булькает – значит, свежее, согласно Саймону.
– Ты рассердишься, если Гарри вернется домой? – наконец спросила она.
Мать клала яйца в воду и даже не вздрогнула.
– Почему ты спрашиваешь такие глупости?
Таллис какое-то время молчала.
– Ты очень много спорила с ним.
Мать нахмурилась и беспокойно посмотрела на нее сверху вниз:
– Что ты хочешь сказать?
– Ты и Гарри не любили друг друга.
– Это неправда, – резко сказала женщина. – В любом случае ты тогда была слишком мала и не можешь помнить Гарри.
– Я очень хорошо помню его.
– Ты можешь помнить, как он уехал, – ответила мать, – потому что это было печальное время. Но ничего другого. И конечно, никаких споров.
– Но я помню, – тихо и настойчиво повторила Таллис. – И они очень огорчали папу.
– А сейчас ты очень разозлила меня, – сказала мать. – Пойди отрежь хлеб, если хочешь хоть как-то помочь.
Таллис подошла к хлебнице и взяла большой батон с обожженной корочкой. Она начала соскребать обгорелую верхушку, хотя ей очень не хотелось этим заниматься. Ей, увы, никогда не удавалось поговорить с матерью о действительно серьезных вещах. На глаза навернулись слезы, она громко вдохнула воздух. Мать недоуменно, с сожалением, посмотрела на нее:
– Что ты там нюхаешь? Я не хочу есть хлеб, который ты обнюхала.
– Гарри говорил со мной, – сказала Таллис, сквозь слезы глядя на суровую женщину. Маргарет Китон медленно соскребала масло со здорового куска, но ее глаза задержались на лице дочери.
– Когда он говорил с тобой?
– Прошлой ночью. Он позвал меня. Я ответила. Он сказал, что навсегда потерял меня, а я сказала, что я близко и найду его. Он говорил таким одиноким, таким испуганным голосом… Я думаю, что он заблудился в лесу и пытается связаться со мной…
– Связаться? Как?
– Лесными путями, – пробормотала Таллис.
– Что еще за «лесные пути»?
– Сны. И чувства. – Ей не хотелось рассказывать о женщинах в масках и отчетливых видениях, которые посещали ее. – В историях, на которых я выросла, есть ключи. Дедушка понимал, – добавила она, немного подумав.
– Он? Да. Я – нет. Я знаю только одно: Гарри ушел, чтобы сделать что-то опасное… он не сказал нам что… и не вернулся. И все это было много лет назад. Твой отец считает, что он мертв, и я с ним согласна. Неужели ты всерьез веришь, что он не послал бы нам письмо, если бы был жив?
Таллис посмотрела на мать. Может ли она что-то объяснить этой женщине? Рассказать, что Гарри не в Англии… и вообще не в этом мире, что он за миром? Он в запретном месте, и ему нужна помощь. Он пытается связаться со своей сводной сестрой каким-то магическим, невообразимым способом… и в том мире нет почтовых ящиков. В раю…
– Мне это не приснилось, – сказала Таллис. – Он действительно позвал меня.
Мать пожала плечами, потом улыбнулась, положила запачканный маслом нож на стол и наклонилась к дочери. Какое-то время она молчала, потом тряхнула головой:
– Ты очень странная девочка и обычно не ошибаешься. Но я не знаю, что делать с тобой. Обними меня.
Таллис подчинилась. Сначала мать обняла ее неуверенно, но потом покрепче прижала к себе. От ее волос пахло шампунем.
Немного отстранившись, Маргарет поцеловала вздернутый носик дочери и улыбнулась.
– Ты действительно помнишь, как я спорила с Гарри?
– Я не помню о чем, – прошептала Таллис. – Но я всегда думала, что он тебя расстраивал.
Мать кивнула:
– Да. Но я не могу объяснить почему. Тогда ты была еще маленькой. Ты вообще слишком тяжело далась мне. Я имею в виду роды. Они вывели меня из равновесия очень надолго. Я была не в себе. Но, конечно, я не была в ком-нибудь еще… – Она улыбнулась, как если бы пошутила, и Таллис тоже улыбнулась. – Но кое-что я потеряла…
– Точку опоры?
– Да, – согласилась мать. – Или даже две. Я была очень злой. Сейчас я даже не могу вспомнить, что тогда чувствовала, но я могла видеть себя со стороны – как если бы была вне себя. Полное безрассудство. И Гарри… ну, он все время толковал о призраках, пропавших странах… как будто хотел потереть меня против шерсти.
Гарри знал способ.
– А Джим, твой отец… он всегда брал его сторону. И почему нет? Он же отец, а Гарри – его первенец. И когда Гарри ушел – исчез без следа – я даже обрадовалась, как если бы опять нашла свои опоры.
Она опять наклонилась к дочери и нежно сжала ее в объятиях. В ее глазах появились слезы и закапали с кончика носа.
– К сожалению, – прошептала Маргарет Китон, – именно тогда твой отец потерял пару своих.
– Я помню, – сказала Таллис. Потом добавила, весело: – Зато сейчас вы счастливы…
Мать покачала головой, вытерла слезы суставами пальцев, опять взяла нож и начала работать над куском мяса из холодильника.
– Однажды, – сказала она. – Однажды все станет на свое место. Мы оба счастливы. И мы особенно счастливы, потому что у нас есть ты. Но если ты хочешь походить по лесу в поисках Гарри… что ж, я не буду тебе мешать. Только не разговаривай с чужими. И не подходи близко к воде. Если ты услышишь, как люди разговаривают, беги или прячься. И каждый день возвращайся к чаю, или… – она махнула ножом, насмешливое предупреждение, – или тебе, юная мадам, самой придется звать на помощь.
– А если я приведу Гарри домой?
Мать улыбнулась и прижала руки к груди.
– Никаких ссор, – сказала она. – Слово чести.
Назад: Лавондисс. Путешествие в неведомый край
Дальше: Пустой Путь: Земля Призрака Птицы