8. Кадрасетская обитель

Немного погодя он отвернулся.

Эстрей Лассилс, тяжело дыша и раскрасневшись, протолкалась к нему сквозь гущу танцующих на шумной вечеринке, и они вместе пошли к секции, отведенной для его приема.

– Вы уверены, майор, – спросила Эстрей, – что вам будет не в тягость столько новых знакомств?

– Вполне. Спасибо.

– Ну, как только пожелаете удалиться, так сразу и скажите. Мы не сочтем вас невежей. Я кое-что узнала про ваш монашеский орден. Вы ведете, гм, весьма аскетический, суровый образ жизни. Вполне возможно, что наша болтовня покажется вам утомительной.

– Интересно, что именно им удалось узнать.

– Я выживу, не волнуйтесь.

– Отлично. Я в этом отношении старомодна, но даже меня временами напрягает. Впрочем, как нас уверяют, все вечеринки и приемы панкультурны. Даже не знаю, радоваться этому или возмущаться.

– По-моему, правомерны обе реакции, в зависимости от настроения.

– Молодец, сынок. Ладно, я пока вернусь к общему наблюдению. А ты с нее глаз не спускай; есть подозрение, что она хитрая штучка.

– Майор Квилан, нам всем очень стыдно и горько за то, что произошло с вашими соплеменниками. – Эстрей Лассилс потупилась, потом взглянула на него. – Вам, надо полагать, такие извинения уже набили оскомину, и за это я тоже прошу прощения, но иногда без извинений не обойтись. – Ее взор скользнул по затянутой дымкой панораме. – Война разразилась по нашей вине. Мы выплатим репарации, поможем все восстановить, но больше всего надеемся, что вы примете наши извинения. – Она сжала старческие морщинистые руки. – Мы в долгу перед вами и вашим народом. – Она отвела глаза, а потом снова перехватила его взгляд. – Прошу вас, взыщите его без малейших колебаний.

– Благодарю вас за участие и за ваше предложение. Вам известно, в чем заключается моя миссия.

Она чуть сощурила глаза, потом улыбнулась – вежливо, чуть растерянно:

– Да. Надеюсь, мы сможем вам помочь. Вы ведь не торопитесь, майор?

– Нет, не очень, – ответил он.

Она кивнула и непринужденно добавила:

– Надеюсь, майор, вам понравится приготовленное Концентратором жилище.

– Как вам известно, мой орден воздерживается от излишеств и роскоши. Я уверен, что отведенное мне жилье более чем удовлетворит мои запросы.

– Пожалуй, да. И все же, дайте нам знать, если вам что-нибудь потребуется – или не потребуется. Ну, вы понимаете, о чем я.

– Полагаю, меня разместили не по соседству с Махраем Циллером?

– Нет, что вы! – рассмеялась она. – Вас разделяет две Плиты. Но мне сказали, что в вашем жилище отличный вид и отдельный доступ в Субплитовое пространство. – Она снова сощурила глаза. – Кстати, вам объяснить, что это означает? В смысле терминологии?

Он вежливо улыбнулся:

– Я тоже кое-что узнал, госпожа Лассилс.

– Да-да, разумеется. Не забудьте сообщить, каким терминалом или еще чем вы будете пользоваться для связи. Если вы предпочитаете собственный коммуникатор, то Концентратор через него с вами и свяжется. Или предоставит вам в распоряжение аватара, или… в общем, как вам будет угодно. Что вы предпочитаете?

– Мне вполне хватит стандартного терминала в форме авторучки.

– Что ж, майор, когда вас доставят в ваш новый дом, терминал уже будет там. Ага… – Они приближались к широкой верхней палубе, частично прикрытой навесом и уставленной деревянной мебелью и где уже собрались люди. – По-моему, терминал доставит вам больше удовольствия, чем толпа желающих с вами побеседовать. В общем, как только вам надоест, уходите, не стесняйтесь.

– Аминь.

Все оборачивались к нему.

– Ну, в бой, майор!

На встрече с ним действительно присутствовали около семидесяти гостей, среди которых были три представителя совета орбиталища (Эстрей Лассилс при первой же возможности увела их куда-то поговорить), различные ученые, занятые либо изучением челгрианских проблем, либо различных областей ксенологии, в основном профессура, а еще – всевозможные негуманоиды неизвестных Квилану видов, которые парили, скользили, балансировали, переваливались по палубе и над нею, а также возлежали у столов и на диванах.

На палубе находились и другие нелюдские существа; без аватара Квилан счел бы их разумными, однако выяснилось, что это домашние животные. Вдобавок дело осложнялось присутствием ошеломительного числа особ всевозможных, но ничего не значащих званий и должностей, не дававших даже отдаленного представления о конкретных занятиях.

– Интракультуральный меметический транскрипционист? Это еще что за хрень?

– Понятия не имею. Предположим самое страшное: это репортер.

Аватар Концентратора представил ему всех – людей, чужаков и дронов; последних, судя по всему, считали равноправными гражданами и отдельным видом. Квилан беспрестанно кивал и улыбался, пожимал руки и изображал прочие уместные приветственные жесты.

– Сдается мне, этот сереброкожий фрик – прекрасный распорядитель для подобных мероприятий. Он со всеми знаком и все обо всех знает, причем досконально: все прихоти и привычки, все слабые и сильные стороны, все симпатии и антипатии, да все что угодно.

– Об этом мне не говорили.

– Еще бы! Нам рассказали басню: мол, все, что ему известно, – это твое имя и примерное местопребывание в пределах его юрисдикции; oн знает лишь то, что считают уместным ему сообщить, и не более. Ха! Ты сам в эту херню веришь?

Квилан не имел понятия, как пристально следит за всеми жителями орбитальной колонии Культуры Разум-Концентратор, да это было и не важно. Ему было многое известно об аватарах, но только сейчас он осознал, насколько верным было замечание Гюйлера об их социальных навыках. Без присутствия аватара – неутомимого, благожелательного, обладающего безошибочной памятью и почти телепатическими способностями, безошибочно определяющего, кого, когда и с кем познакомить, – не обходилось ни одно мало-мальски важное и значимое мероприятие.

– Располагая такими серебристыми штуками да этими имплантами, они, наверное, не утруждают себя заучиванием имен других.

– Не факт, что они и свои-то имена помнят.

Квилан сдержанно побеседовал со множеством гостей и попробовал угощения, расставленные на подносах и блюдах, помеченных символической кодировкой с указанием пригодности яства для той или иной расы.

Внезапно он заметил, что колоссальный акведук остался позади; барка плыла мимо величественной равнины, поросшей травой, на которой кое-где высились гигантские рамы для каких-то навесов или чего-то в этом роде.

– Стойки древокуполов.

– А, понятно.

Ширина реки здесь составляла около километра, а течение замедлилось. Впереди, из тумана над водой, выступал еще один массив.

То, что издали выглядело облаками, оказалось скоплением далеких заснеженных гор на вершине массива. Кое-где на скалистых, почти вертикальных уступах белыми вуалями трепетали водопады, тонкими колоннами упирались в основание скал или таяли на полпути вниз, сливаясь с многоуровневыми облаками, медленно проплывающими над исполинскими зубцами горных кряжей.

– Массив Аквиме. Вероятно, этот их ручеек огибает его с обеих сторон и проходит насквозь. В центре, на берегах Великого Солеморя, расположен город Аквиме, пристанище нашего дружбана Циллера.

Он смотрел, как из тумана выплывают величественные снежные склоны, и с каждым биением сердца видение становилось все реальнее…

Монастырь Кадрасет, основанный орденом шерахтов, находился в Серых горах. Квилан ушел туда сразу, как его выписали из госпиталя, и стал послушником-скорбцом. Ему предоставили долгосрочный отпуск из армии, поскольку его ранг такое позволял. За ним сохранялись также право на почетную отставку и досрочную, хотя и скромную, пенсию.

Он уже получил множество медалей. Одну – за то, что вообще служил, одну – за то, что с оружием в руках участвовал в бою, одну – за то, что завербовался в армию, хотя, как Наделенный, призыву не подлежал, одну – за ранение (с планкой, поскольку оно было тяжелым), еще одну – за участие в особой миссии, и последнюю – отчеканенную, когда стало ясно, что война на совести Культуры, а не челгрианской расы (солдаты прозвали ее медалью «не нашей вины»). Он сложил их в шкатулку вместе с теми, которые посмертно получила Уороси, и запер в сундук, стоявший в келье.

Монастырь ютился на скалистом уступе невысокой горы, в роще плакучниц, где бурлила горная река. Отсюда открывался вид на лесистое ущелье, утесы, обрывы и далекие заснеженные вершины. За монастырем через реку был переброшен скромный каменный мост, вот уже три тысячи лет воспеваемый в сказаниях и поэмах; здесь ненадолго спрямлялся серпантин тракта, ведущего от Оквуона к центральному плато.

Во время войны Невидимые прислужники соседнего монастыря взбунтовались и, расправившись с тамошними монахами, захватили Кадрасет; монахи помоложе спаслись бегством, а стариков мятежники сбросили с моста в каменистое русло реки. Несчастные, упав с небольшой высоты, не разбились насмерть, а промучились еще сутки и лишь на рассвете следующего дня умерли от переохлаждения. Двумя днями позже монастырь отбили лоялисты; Невидимых запытали, а их предводителей сожгли заживо.

Раз за разом повторялась одна и та же история ужаса, насилия и ответных карательных мер. Сама война длилась менее пятидесяти дней; большинство конфликтов, даже планетарного масштаба, обычно за такое время лишь раскачиваются – противники проводят мобилизацию, подтягивают войска к территориям, намеченным для атаки, захвата и удержания, затем разрабатывают планы новых атак и сражений. Войны в космосе, между планетами и обиталищами, теоретически возможно завершить за считаные минуты или секунды, но в действительности они тянутся годами, иногда столетиями, и в каком поколении будет достигнуто перемирие – зависит почти исключительно от технологического уровня цивилизаций противников.

Война Каст имела иную природу. Она была войной гражданской, внутривидовым общественным конфликтом. Как правило, такие войны приводят к огромному количеству жертв; ее непосредственные участники изначально распределены по всем уровням гражданского и армейского населения и практически по всем институтам общества, что влечет за собой бурное разрастание насилия, первая губительная волна которого застигает многих врасплох: слуги устраивали кровавую резню в спальнях ничего не подозревающих хозяев-аристократов; хозяева травили удушающим газом верных слуг; водители машин, пассажиры, капитаны кораблей, пилоты воздушных аппаратов или космических судов неожиданно подвергались атакам напарников или нападали сами.

Монастырь Кадрасет почти не пострадал, если не считать непродолжительного захвата повстанцами; мятежники разграбили некоторые помещения, сожгли или осквернили священные образы и книги, но в большинстве своем постройки уцелели.

Келья Квилана располагалась на задах третьего монастырского дворика и выходила на мощеную дорогу, к влажной зелени гор и неожиданно ярким желтым просверкам чахлых плакучниц. На каменном полу кельи лежала подстилка для сна, по углам стояли небольшой сундук для личных вещей, табурет, простой деревянный стол и умывальник.

Никаких форм коммуникации в келье дозволено не было, кроме чтения и письма. Читать разрешалось узелковые плетенки или книги, а писать – тем, кто, подобно ему, не владел искусством узелковой письменности, – чернильной ручкой на листах бумаги.

Разговоры в келье также возбранялись; строгий устав ордена повелевал монаху, который заговорил сам с собой или вскрикнул во сне, признаться в том настоятелю и принять отдельное послушание или правило. Под конец пребывания в Лапендальском госпитале Квилана стали мучить еженощные кошмары, и он до сих пор часто просыпался в панике, но так и не понял, кричит во сне или нет. Он спрашивал монахов из соседних келий; те клялись, что ничего не слыхали. Пришлось им поверить.

Разговоры допускались перед трапезами и после них, а также во время хозяйственных работ, если это не мешало их осуществлению. Трудясь на многоярусных террасах, где выращивали съедобные растения, и собирая хворост в лесу на горе, Квилан говорил меньше остальных, но это никого не задевало. Он сильно уставал, хотя и окреп от физической работы, однако даже усталость не избавляла его от еженощных кошмаров о тьме и молниях, о боли и смерти.

Бóльшая часть обучения проходила в монастырской библиотеке. Доступ к информации через читальные устройства разумно ограничивался, чтобы монахов не отвлекали мирские новости; читать позволялось лишь теологические труды, священные книги и справочники, но даже этих материалов хватило бы на много жизней. Кроме того, монастырские машины давали возможность связаться с челгрианами-пюэнами, как называли Предшествующих, то есть ушедших в Сублимацию, однако новичкам вроде Квилана это разрешалось далеко не сразу.

Его наставником и духовником был Фронипель, старейший из монахов, уцелевших во время войны. Он укрылся от Невидимых в монастырском подвале, где спрятался в старой бочке с зерном, и даже после того, как монастырь отвоевали лоялисты, просидел там еще двое суток и так ослабел, что не мог оттуда выбраться и едва не умер от жажды. Обнаружили его случайно, когда солдаты прочесывали монастырь в поисках Невидимых.

Жесткая темная шерсть старика, проступавшая из-под рясы, сбилась в колтуны; кое-где виднелись серые проплешины морщинистой, иссохшей кожи. Монах двигался с трудом, особенно в сырую погоду, обычную в окрестностях Кадрасета. Глаза его за старомодными очками, затянутые белесой пеленой, были словно бы полны серого дыма. Немощь не была для старика ни предметом гордости, ни поводом для смущения, хотя в эпоху регенерации тел и замены органов, очевидно, являлась результатом сознательного выбора.

Обычно беседы проходили в крошечной келье, выделенной специально под такие цели, где не было ничего, кроме оконца и S-образного сиденья, позволявшего двоим свернуться рядом.

Старый монах имел право называть по имени всех, кто был моложе его, и Квилан, слыша обращение «Тибило», чувствовал себя ребенком. Впрочем, он полагал, что этого и добиваются. Он, в свою очередь, почтительно величал Фронипеля Наставником.

– Мне… мне иногда завидно, Наставник. Это дурное чувство? Или безумие?

– Чему ты завидуешь, Тибило?

– Ее смерти. Тому, что она умерла. – Квилан глядел в окошко, не в силах посмотреть в глаза старика. Вид отсюда мало чем отличался от вида из окна его кельи. – Будь в моих силах что-то сделать, я бы ее вернул. По-моему, мне удалось смириться с невозможностью или, во всяком случае, с крайне малой вероятностью этого, но… понимаете, ведь сейчас уверенности нет ни в чем. А тут совсем другое; в наше время все условно, все возможно, благодаря нашей технологии и нашим знаниям… – Он взглянул в бельмастые глаза монаха. – В прошлом смерть была окончательна; можно было надеяться увидеть близких и родных на небесах, но если они умирали, то навсегда. Все было просто и определенно. А сейчас… – Он сердито помотал головой. – Сейчас люди умирают, а душехранительница может их оживить или забрать на небеса, которые, как нам теперь известно, реально существуют, нет нужды принимать это на веру. У нас есть клоны, мы умеем выращивать тела заново – мое тело по большей части продукт регенерации; иногда я просыпаюсь и думаю: я ли это? Я понимаю, личность – это разум, рассудок и мысли, но вряд ли дело только в этом. – Он снова помотал головой и утер лицо рукавом рясы.

– Значит, ты завидуешь прошлому?

Помолчав, Квилан сказал:

– Да. Но больше всего я завидую ей. Если вернуть ее невозможно, то у меня остается лишь желание не жить самому. Не покончить с собой, а умереть в ситуации, где нет иного выбора. Если она не может разделить со мной жизнь, то я готов разделить с ней смерть. Но я не могу, поэтому мне и обидно. Я ей завидую.

– Это не одно и то же, Тибило.

– Знаю. Иногда… не знаю… иногда меня снедает тоска о чем-то недоступном. Порой я испытываю то, что, наверное, обычно называют словом «зависть», а порой меня снедает непритворная, злобная ненависть. Я ненавижу ее за то, что она умерла без меня.

Он покачал головой, не веря, что все это говорит. Слова, сказанные другому, как будто помогли обрести четкость мыслям, в которых он не хотел признаваться ни другим, ни даже себе. Сквозь слезы он посмотрел на старого монаха:

– Я любил ее, Наставник. Я очень ее любил.

Старик кивнул:

– Разумеется, Тибило. Иначе ты бы так не терзался.

Квилан снова отвел взгляд:

– А теперь я даже в этом не уверен. Я говорю, что любил ее, думаю, что любил ее… всегда думал, что любил, но любил ли? Может, меня просто мучает вина за то, что я ее не любил. Не знаю. Я больше ничего не знаю.

Старик поскреб проплешину:

– Тибило, ты знаешь, что жив, и что она мертва, и что вы, возможно, свидитесь.

Он уставился на монаха:

– Без душехранительницы? Я в это не верю. И теперь не верю даже в то, что свиделся бы с ней, если бы душехранительницу нашли.

– Как ты сам сказал, Тибило, в наше время мертвые возвращаются.

Они уже знали, что в развитии любой цивилизации – если она существует достаточно долго – наступает момент, когда становится возможной запись личностных слепков, то есть считывание сознания, что позволяет обеспечить перенос личности на Хранение, ее дупликацию, повторное считывание и дальнейшее размещение в любом достаточно сложном и пригодном для этого автоматическом устройстве или в живом организме.

В определенном смысле так реализовалась мечта радикалов-редукционистов; было неопровержимо доказано, что сознание порождается материей, что его можно кардинально и абсолютно определить в материальном выражении. Однако это не всех устраивало. Некоторые общества предпочитали не переступать порогового этапа подобных знаний и связанных с ними технологий, дабы избежать неизбежного потрясения, грозящего устоям верований.

Другие соглашались на обмен, а затем страдали, выбирая пути развития, поначалу казавшиеся резонными и сулившими выгоду, но в итоге ведущие к полному вымиранию.

Большинству обществ, принявших подобные технологии, приходилось изменяться в силу вызванных ими последствий. В цивилизациях вроде Культуры любой, готовясь совершить некий опасный поступок, мог сохранить свою резервную копию; можно было создавать конструкты личностного уровня, способные исполнять роль вестников или посещать всевозможные места в самых разных физических или виртуальных обличьях; существовала возможность полностью перенести исходное сознание в другое тело или устройство или даже слиться с другими индивидами – добиваясь равновесия между сохраненной индивидуальностью и согласованной целостностью, – в устройствах, специально предназначенных для такой метафизической близости.

А ход истории челгриан отклонился от нормы. Приборы, которые они себе имплантировали, – душехранительницы – редко применялись для воскрешения индивида. Вместо этого они служили залогом сохранения души, личности умирающего, для дальнейшей передачи на небеса.

Большинство челгриан, как и многие другие разумные существа, верили, что после смерти отправляются в определенное место. В религиях, культах и обрядах планеты представления об этом месте разнились, но система верований, распространенная на Челе и впоследствии, с возникновением космических полетов, вывезенная челгрианами к звездам – хотя к тому времени она уже стала символической, а не буквальной, – учила, что в мифическом потустороннем существовании добродетель вознаграждается вековечным блаженством, а порок, независимо от кастовой принадлежности в мире смертных, обречен на вечную кабалу.

В обширных и тщательно анализируемых архивах, накопленных придирчивыми старшими цивилизациями, отмечалось, что даже после развития научного мировоззрения челгриане сохранили приверженность религии, составлявшей опорный костяк кастовой системы, и, что весьма необычно, установив контакт с иными цивилизациями, продолжали упорствовать в поддержании такого дискриминирующего общественного строя. Впрочем, ни один из многомудрых наблюдателей не смог предсказать того, что произошло вскоре после изобретения челгрианами технологий, позволяющих загружать личность на носители, отличные от индивидуального биологического мозга.

Сублимация считалась вполне допустимым, хотя и отчасти таинственным элементом галактической жизни; она знаменовала переход из обычной, материальной сферы бытия в некое высшее состояние, основанное исключительно на энергии. В теории, располагая достаточной технологией, любое существо, биологический индивид или машина могло Сублимироваться, но, как правило, исчезали целые страты общества или расы, а зачастую и вся цивилизация (одна лишь Культура придерживалась мнения, что такое абсолютное единодушие подозрительно напоминает принуждение).

Обычно индикаторами приближающейся Сублимации служили некое томление, зреющее в обществе, возрождение давно забытых религий и прочих иррациональных верований, а также внезапный интерес к мифологии и методологии Сублимации – причем происходило все это в цивилизациях древних и благополучных, с довольно высоким уровнем развития.

В истории любой цивилизации примерным эквивалентом эволюции светила в Главной последовательности звезд были следующие ступени: расцвет, выход на контакт, дальнейшее развитие, расширение, достижение стабильного состояния и последующая Сублимация, хотя не менее достойный и уважаемый путь предполагал постепенное отстранение от дел, удовлетворенное осознание полной неуязвимости и тихое наслаждение накопленными знаниями.

Однако же Культура являла собою исключение: она не переходила в Сублимацию, но и не заняла подобающего места в кругу утонченных знатоков у камелька галактической мудрости, а вместо этого упорно демонстрировала какой-то юношеский идеализм.

Как бы то ни было, Сублимация означала полное отстранение от обычной жизни галактики. Некоторые исключения из этого правила – реальные, а не воображаемые – по сути своей были невинными, хотя и эксцентричными выходками. Одна Сублимированная раса забрала к себе родную планету, другие выписывали свои имена туманностями или какими-то иными, не менее грандиозными способами, возводили загадочные монументы и усеивали космическое пространство или поверхность планет непостижимыми артефактами, а порой возвращались в довольно странных обличьях, на очень краткое время и в топологически ограниченной области, возможно удовлетворяя неведомую потребность в некоем ритуале.

Все это, безусловно, вполне устраивало тех, кто оставался на материальном плане бытия, поскольку намекало на то, что прошедшие Сублимацию получают доступ к неограниченной мощи, наделяющей их почти божественным статусом. Будь это обычным и полезным продолжением технологической эволюции, как, например, создание нанотехнологий, искусственного интеллекта или червоточин, любое амбициозное общество наверняка всемерно убыстряло бы процесс его достижения.

Однако Сублимация представлялась, по сути, противоположностью «пользы» в ее общепринятом понимании. Она не открывала новых возможностей в великом галактическом соревновании, не приносила большей власти, славы и успеха, а, наоборот, полностью выводила общество из игры.

Механизм Сублимации был не вполне ясен – понять ее до конца можно было, лишь подвергнувшись Сублимации, – и, вопреки многочисленным попыткам Вовлеченных исправить положение, результаты исследований оставались удручающе скудны (это часто сравнивали с тщетной попыткой уловить момент своего перехода от бодрствования ко сну, хотя застичь на этом другого очень легко), однако предвестники, начальная фаза, развитие и последствия Сублимации позволяли составить надежную и убедительно прогнозируемую схему.

Челгриане прошли Сублимацию частично; в течение суток материальную вселенную покинуло примерно шесть процентов их цивилизации. Представители всех каст, всех верований, от атеистов до ярых приверженцев разнообразных культов, и даже несколько разумных машин – на Челе такие строили, но особо не использовали. В этой частичной Сублимации не прослеживалось никакой схемы.

Само по себе это было не слишком необычно, хотя некоторые и считали, что челгрианам, которые тогда всего несколько веков как выбрались в космос, Сублимироваться, в общем-то, рановато. Гораздо больше настораживало то, что челгрианские Сублимированные сохранили связь со значительной частью исходной цивилизации.

Связь эта приняла форму вещих снов, знамений в святых местах (и на спортивных состязаниях, хотя об этом старались не задумываться), модификации правительственных и клановых архивов, якобы защищенных по последнему слову техники, а также манипуляций некоторыми абсолютными физическими постоянными в лабораторных условиях. Обнаружились давно утраченные артефакты, некогда замятые скандалы положили конец многим блестящим карьерам, а в науке произошли неожиданные или вовсе невероятные прорывы.

Все это было совершенно неслыханно.

Наилучшая гипотеза увязывала происходящее с самой природой кастовой системы. Многотысячелетняя кастовая практика приучила челгриан к мысли о том, что они являются частью великого целого, но не вполне; сформированный тип мышления подразумевал и поощрял крайне устойчивую и непреложную иерархичность, которая, по-видимому, оказалась сильнее процессов, имевших место в ходе Сублимации и непосредственно после нее.

На протяжении нескольких сотен дней Вовлеченные внимательно наблюдали за челгрианами. Прежде они считались не особенно интересным и, вероятно, даже слегка примитивным видом, второсортным и не очень перспективным, а тут вдруг обрели тот самый загадочный романтический ореол, к которому тысячелетиями стремились некоторые цивилизации. Осознав возможные ужасные последствия, по всей Галактике начали разрабатывать, поспешно извлекать из-под спуда и заново активировать или ускорять исследовательские программы Сублимации.

Страхи Вовлеченных оказались беспочвенны. Челгриане-пюэны, они же Предшествующие, употребили свои новоявленные и безусловные сверхвозможности на построение рая. Они превратили в реальность то, что прежде принималось на веру. После смерти челгрианина его душехранительница служила мостиком, по которому его душа перемещалась в потусторонний мир.

Вовлеченные всея галактики давно смирились с неизбежной расплывчатостью результатов при любых попытках исследования Сублимации, но в данном случае с представленными доказательствами согласились даже самые убежденные скептики. Да, челгрианские души действительно продолжали существовать после смерти, и с ними могли связаться специально подготовленные устройства или биологические существа.

Судя по описаниям этих душ, рай выглядел именно так, как ему и полагалось по челгрианской мифологии; там обитали некие сущности, возможно души челгриан, умерших задолго до изобретения душехранительной технологии, хотя никто из этих далеких предков на непосредственный контакт не соглашался; высказывались предположения, что на самом деле эти сущности созданы челгрианами-пюэнами в соответствии с их представлениями о предках, отправлявшихся в рай, существуй он изначально.

Несомненным было одно: душехранительницы действительно спасали души, которые могли теперь вознестись в рай, созданный челгрианами-пюэнами по образу и подобию древних сказаний и мифов.

– А Возрожденные – действительно те, кого мы знали, Наставник?

– Похоже на то, Тибило.

– Похоже… И вам этого достаточно?

– Тибило, с тем же успехом можно задаться вопросом, проснешься ли ты тем же, каким отошел ко сну.

Квилан горько улыбнулся:

– Я уже об этом задумывался.

– И что ты решил?

– Что, к сожалению, я остаюсь тем же.

– Ты говоришь «к сожалению», потому что тебе горько?

– Я говорю «к сожалению», потому что, меняйся мы от сна к пробуждению, я бы проснулся не тем, кто утратил жену.

– И все же день ото дня мы меняемся, хоть и едва ощутимо.

– Мы едва ощутимо меняемся не то что день ото дня, а с каждым мгновением, Наставник.

– Лишь в том смысле, что за этот миг проходит время. Да, с каждым мгновением мы становимся старше, но истинное приращение нашего опыта исчисляется днями и ночами, снами и мечтами.

– Снами, – произнес Квилан, снова отведя глаза. – Да. Мертвые находят спасение от смерти на небесах, а живые ищут спасение от жизни в снах.

– И этим вопросом ты тоже задавался?

Теперь от ужасных воспоминаний можно было избавиться хирургическим путем либо погрузиться в сон и жить в виртуальном мире, который легко оградить от нежелательных воспоминаний, сделавших нормальную жизнь непереносимой.

– То есть рассматривал ли я такой выход?

– Да.

– Нет. Не всерьез. Это выглядело бы как отрицание ее существования. – Квилан вздохнул. – Простите, Наставник. Вы, верно, устали от моих бесконечных повторений. Изо дня в день я твержу одно и то же.

– Ты никогда не повторяешься, Квилан, – едва заметно усмехнулся старый монах. – Заметно каждое изменение.

Квилан тоже улыбнулся, но скорей из вежливости.

– Наставник, остается неизменным только то единственное, к чему я искренне стремлюсь всей душой, – желание смерти.

– Твои нынешние чувства мешают тебе поверить, что придет время, когда жизнь снова станет важной и нужной. А ведь так оно и будет.

– Нет, Наставник, не будет. Ибо я не хочу становиться тем, кто чувствовал то же, что я ныне, а затем отошел – или отдалился – от этого чувства, чтобы снова ощутить радость жизни. Вот в чем моя проблема. Я предпочитаю смерть тому, что чувствую ныне, но лучше я буду вечно жить с этим чувством, чем почувствую себя лучше, потому что почувствовать себя лучше означает перестать быть тем, кто ее любил, а это невыносимо.

Он посмотрел на старика со слезами на глазах.

Фронипель отстранился и сморгнул.

– Поверь мне, даже это пройдет, и меньше ты ее любить не станешь.

Квилан почувствовал себя чуть лучше – впервые после того, как узнал о смерти Уороси. Он испытал не удовлетворение, а какую-то легкость, своего рода ясность. Он словно бы пришел к какому-то решению или вот-вот должен был что-то решить.

– Не могу я в это поверить, Наставник.

– А что же тогда, Тибило? Ты так и будешь всю жизнь горевать, до самой смерти? Ты этого хочешь? Тибило, я пока еще не заметил в тебе таких признаков, но горестные страдания могут превратиться в тщеславные. Я встречал тех, кому горе даровало нечто, прежде недоступное, и как бы ни ужасна, как бы ни неоспорима была их утрата, они предпочитали цепляться за нее, а не отвергать. Мне претит сама мысль о том, что в тебе зреет подобный эмоциональный мазохизм.

Квилан кивнул. Он сдерживался изо всех сил, но слова старого монаха вызвали в нем приступ устрашающего гнева. Он знал, что Фронипель печется о нем и ни в коей мере не считает его себялюбцем, потакающим своим слабостям, но намек заставил Квилана задрожать от ярости.

– Я надеюсь умереть достойно и с честью, прежде чем навлеку на себя подобное обвинение.

– Ты этого хочешь, Тибило? Смерти?

– Теперь смерть представляется наилучшим выбором. Чем дольше я об этом думаю, тем сильнее укрепляюсь в этой мысли.

– Говорят, что самоубийство ведет к полному забвению.

Старые верования не давали однозначного ответа о дальнейшей участи самоубийц. Такой исход никогда не приветствовался, но поколение за поколением шли споры о том, приемлемо это или же недопустимо. С тех пор как рай стал реальностью, недвусмысленный ответ на этот вопрос дали – после волны массовых самоубийств – челгриане-пюэны, заявив, что самоубийцы, желавшие побыстрее попасть в рай, не будут туда допущены вовсе. Их даже в чистилище не задержат; их вообще не спасут. Не все самоубийства подлежали столь суровой трактовке, но ясно было, что тем, кто явится к вратам рая, обагрив руки собственной кровью, лучше заручиться безупречными объяснениями.

– Наставник, в этом не было бы чести. Я хочу умереть с пользой.

– В битве?

– Желательно.

– Тибило, твой род славен не традициями воинской доблести.

Вот уже тысячу лет сородичи Квилана были землевладельцами, негоциантами, банкирами и страховщиками. Он первым за много поколений взял в руки оружие посерьезней церемониального.

– Возможно, пора положить им начало.

– Война закончилась, Тибило.

– Войны будут всегда.

– Но не всегда честные.

– Даже на честной войне можно умереть бесчестно. Почему бы не быть верным и противоположному?

– И все-таки мы в монастыре, а не на инструктаже в казарме.

– Наставник, я удалился сюда поразмыслить. Я официально не вышел в отставку.

– Ты собираешься вернуться в армию?

– Полагаю, да.

Фронипель поглядел в глаза собеседника, выпрямился, откинувшись на спинку сиденья, и произнес:

– Ты майор, Квилан. Майор, который ведет отряд в бой, пылая желанием смерти, – опасный командир.

– Я не стану навязывать своего желания другим, Наставник.

– Легко тебе сейчас говорить, Тибило.

– Знаю. И сдержать свое слово непросто. Но я не спешу умереть. Я готов дождаться подходящей возможности, сознавая, что иду на правое дело.

Старый монах отстранился, снял очки и извлек из рясы грязную серую тряпочку. Подышал по очереди на толстые стекла, аккуратно их протер. Потом внимательно осмотрел. Квилану показалось, что особого результата это не дало. Монах с осторожной медлительностью нацепил очки и поморгал, глядя на Квилана.

– Ты понимаешь, майор, что это своего рода изменение?

Квилан кивнул.

– Скорее… просветление, – произнес он и добавил: – Командир.

Старик медленно кивнул в ответ.