Глава 62
Анна
Я хочу посмотреть ей в глаза, понять, дрожит ли ее рука от страха, испугана ли она не меньше, чем я. Но я не могу отвести взгляда от пистолета. Я закрываю Эллу, словно мои руки могут спасти ее от пули, и думаю, что это конец. Это последние секунды, когда я обнимаю свою дочь.
Теперь я жалею, что не начала стучать в окно машины. Что не позвала на помощь ту женщину в «фиате». Что не попыталась выбить стекло. Я могла бы сделать хоть что-то. Что угодно. Какая мать не попытается спасти свое дитя?
Много лет назад я как-то шла домой от подруги, и какой-то мужик попытался затащить меня в свою машину. Я дралась с ним, как загнанный зверь. Ударила его так сильно, что заставила отступиться. «Шлюха ё…я!» – ругнулся он и уехал.
Тогда мне даже не пришлось задумываться, что я делаю. Я просто начала его бить. Сопротивляться.
Так почему я не сопротивляюсь сейчас?
Мама указывает дулом пистолета в угол парковки.
И я иду туда.
Дело не только в пистолете. Дело в том, кто она. В том, что я словно запрограммирована быть на ее стороне. Так бывает, когда тебя предает лучший друг или вдруг бьет возлюбленный. Ты не можешь сопоставить происходящее с личностью человека, которого так хорошо знал. Намного легче сражаться с незнакомым человеком. Легче ненавидеть незнакомого человека, чем того, с кем тебя роднит кровь.
Снаружи доносится звук, напоминающий автоматную очередь. Взрывы в небе. Фейерверк. До полуночи еще час, кто-то начал отмечать наступление Нового года раньше. На парковке ни души, все жильцы дома либо в своих квартирах, либо отправились куда-то праздновать.
Дверь лифта открывается, и мы выходим в устланный ковром коридор. Квартира Марка – в торце, и когда мы проходим мимо двери его соседей, из их квартиры доносятся восторженные вопли, перекрывающие гремящие рождественские хиты. Если дверь не заперта – не открывать же каждому новому гостю, да и будут те, кто захочет выйти, – я могла бы распахнуть ее и оказаться у соседей уже через мгновение. Среди людей я буду в безопасности.
Я даже сама не осознавала, что замедлила шаг. Все мое тело напряглось перед этой последней попыткой спасти свою жизнь – спасти жизнь Эллы, – но, наверное, я чем-то выдала себя, поскольку что-то толкает меня под ребра, и маме даже не нужно ничего говорить, чтобы я поняла: она приставила к моей спине дуло пистолета.
Я иду дальше.
Квартира Марка выглядит совсем не так, как в моих воспоминаниях. Кожаный диван поцарапан, кое-где обшивка порвалась, и на подлокотнике из прорехи выглядывает синтепон. Деревянный паркет испещряют подпалины от сигарет. Мусор, оставленный предыдущими жильцами, уже убрали из кухни, но вывести запах оказалось не так просто, и от вони у меня начинает першить в горле.
Напротив дивана стоят два кресла, оба невероятно грязные, на одном видны следы краски, а на втором скомканы мягкие шерстяные пледы, которыми Марк обычно прикрывал спинки кресел.
Мы стоим посреди комнаты. Я жду, что мама прикажет мне что-то сделать или хотя бы заговорит со мной, но она молчит.
Она не знает, что делать.
Она понятия не имеет, что делать с нами теперь, когда притащила нас сюда. И почему-то осознание этого пугает меня куда больше, чем если бы у нее был какой-то конкретный план. Теперь может случиться все что угодно. Что она может натворить – неведомо.
– Отдай мне ребенка. – Мама сжимает пистолет обеими руками, сцепив пальцы, как для молитвы.
Я качаю головой и прижимаю к себе Эллу так крепко, что она опять заходится плачем.
– Нет. Ты ее не получишь.
– Отдай! – Мама в истерике.
Мне хочется думать, что кто-то услышит вопли Эллы, постучит в дверь, спросит, все ли у нас в порядке, но стены трясутся от музыки в соседней квартире, и даже если бы я закричала, позвала бы на помощь, никто бы не пришел.
– Положи ее на кресло, а сама отойди в другой угол комнаты.
Если мама меня застрелит, никто не спасет Эллу. Я должна выжить.
Я медленно подхожу к креслу и кладу Эллу на скомканные пледы. Малышка всматривается в мое лицо, и я заставляю себя улыбнуться, хотя мне так больно отпускать ее.
– Иди! – Она снова взмахивает пистолетом.
Я подчиняюсь, не сводя глаз с Эллы. Мама берет малышку на руки, прижимает к груди, укачивает ее: «Ш-ш-ш». Как настоящая заботливая бабушка – если бы не пистолет в руке.
– Ты убила папу. – Я все еще не могу в это поверить.
Мама смотрит на меня, словно она вообще забыла, что я тоже в комнате. Ходит туда-сюда, из одного угла в другой, но уже непонятно, успокаивает она Эллу или саму себя.
– Это был несчастный случай. Он… упал. И ударился о столешницу на кухне.
Я зажимаю рот ладонями, пытаюсь сдержать рвущийся наружу крик при мысли о том, как папа лежал на полу в кухне.
– Он… он был пьян?
Это ничего не изменит, но я пытаюсь понять причины, осознать, как так вышло, что я и моя дочь оказались пленниками в этой квартире.
– Пьян? – В глазах мамы на мгновение проступает недоумение, но затем она отворачивается, чтобы я не видела выражения ее лица. Она молчит, а когда заговаривает вновь, то пытается сдержать рыдания. – Нет, он не был пьян. Это я была пьяна. – Она опять поворачивается ко мне. – Я изменилась, Анна. Я уже не такая, как тогда. Та женщина умерла – как ты и думала. У меня был шанс начать жизнь заново, не повторять прежних ошибок. Никому не вредить.
– В каком смысле «не вредить»?
– Не совершать ошибок.
Несчастный случай. Ошибка. У меня голова кругом идет от всей той лжи, которую она мне рассказывала, и если это правда, то я не уверена, что хочу знать.
– Отпусти нас.
– Я не могу.
– Можешь, мам. Ты сама сказала, все это – огромная ошибка. Отдай мне Эллу, убери пистолет и отпусти нас. Мне все равно, что ты будешь делать потом, просто отпусти нас.
– Меня посадят в тюрьму.
Я не отвечаю.
– Это был несчастный случай! Я вышла из себя, вспылила, я вообще не собиралась его бить. А он поскользнулся и…
Слезы текут по ее щекам, капают на свитер, она выглядит такой несчастной, и, невзирая на то, что она совершила, я чувствую, что мой гнев слабеет. Я верю, когда она говорит, что не хотела всего этого. Да и кто бы захотел?
– Расскажи об этом полиции. Будь честна с ними. Вот и все, что ты можешь сделать.
Я стараюсь говорить спокойно, но при упоминании о полиции ее глаза распахиваются еще шире, и она опять начинает метаться по комнате, еще быстрее, чем прежде. Мама открывает дверь на балкон, и в комнату врывается морозный воздух. Откуда-то с улицы доносятся крики, со всех сторон гремит музыка. Мое сердце выскакивает из груди, ладони покрывает липкий пот, меня бросает в жар, несмотря на холод в комнате.
– Мама, вернись в гостиную.
Она выходит на балкон.
– Мама… отдай мне Эллу. – Говорить спокойно становится все сложнее.
Застекленный балкон тут очень маленький, его строили скорее для того, чтобы жильцы могли выйти туда покурить, чем устроить там барбекю. Мама проходит по балкону, смотрит вниз, и я даже не знаю, что я кричу, но истошный вопль вырывается из моей груди. Тщетно. Она словно не слышит меня, она смотрит на улицу, и ее лицо искажает ужас. Элла в ее объятиях, но мама стоит так близко к краю, так близко…
– Отдай мне Эллу, мам. – Я иду к ней, медленно, мелкими старушечьими шажками. – Ты ведь не хочешь, чтобы с ней что-то случилось? Она же совсем еще маленькая.
Мама поворачивается. Она говорит так тихо, что я едва слышу ее в шуме городского новогоднего кутежа.
– Я не знаю, что делать.
Я мягко отбираю у нее Эллу и едва сдерживаюсь, чтобы не схватить малышку и не броситься в соседнюю комнату, где я могла бы забаррикадироваться. Мама не сопротивляется, и я задерживаю дыхание, протягивая к ней руку. Она должна понять, что ей пора остановиться.
– А теперь отдай мне пистолет.
С нее словно спадают какие-то чары. Мама смотрит мне в глаза, будто вспоминая, что я все еще здесь. Ее хватка усиливается, она отшатывается, но моя ладонь уже на ее запястье, и, хотя меня сковывает ужас, я не отпускаю.
Отталкиваю ее руку от себя – от нас, направляю в ночное небо, но мама выворачивается, мы боремся изо всех сил, устраиваем возню, как дети из-за игрушки. Никто не хочет отпускать, но при этом каждый боится совершить резкое движение, ведь вдруг…
Звук не похож на выстрел.
Скорее на взрыв бомбы. Будто обрушилось целое здание.
Укрепленное стекло бьется. Эхо выстрела сливается с грохотом фейерверка в небе.
Я отпускаю первой. В ушах звенит, словно я на колокольне, Элла вопит, и я знаю, что у нее болят уши, даже у меня они разболелись от этого звука.
Мы с мамой смотрим друг на друга, широко распахнув глаза в ужасе от того, что только что произошло. Что могло произойти. Она смотрит на пистолет в своей руке, держит его на ладони, словно не хочет к нему прикасаться.
– Я не знаю, что делать, – шепчет мама.
– Убери пистолет.
Она заходит в гостиную, кладет пистолет на кофейный столик, принимается расхаживать туда-сюда по комнате. Что-то бормочет, хватаясь руками за голову и запуская пальцы в волосы, ее лицо искажено.
Я смотрю вниз с балкона, опасливо держа Эллу подальше от перил. Где же люди? Где полицейские машины, «скорые», толпа, сбегающаяся посмотреть, откуда донесся выстрел? Ничего. Никто не смотрит. Никто не бежит. Гуляки направляются из одного бара в другой. Мужчина в пальто говорит по телефону. Он обходит битое стекло. Пьяные, мусор, осколки – просто привычные, хоть и неприятные последствия празднования Нового года.
– Помогите! – кричу я.
Мы на восьмом этаже, воздух полнится обрывками музыки, нарастающей и затихающей, когда кто-то открывает или закрывает двери, на той стороне улицы басы гремят, нетерпеливые кутежники запускают фейерверки.
– Я тут, наверху!
На тротуаре внизу какая-то парочка. Я оглядываюсь на маму, затем перегибаюсь через поручни и кричу во все горло, снова и снова. Девушка поднимает голову, парень тоже. Затем он машет мне рукой, в ней полная кружка. До меня долетает его радостный возглас, и я понимаю, что все мои крики бесполезны.
Я уже собираюсь отвернуться, когда кое-что замечаю.
На улице, в месте, запрещенном для парковки, стоит черный «Мицубиси-Шогун».
