Анна

Мама достает из кармана лист бумаги, разворачивает его. Это черно-белая ксерокопия внутренней стороны открытки.

Открытки, которую я получила.

Я думаю о том, как мне было трудно в те дни, как я проснулась от удушающего горя, как минуты тянулись часами. Думаю о том, как мне было больно, когда я увидела ту картинку – «Счастливой годовщины!», как меня затошнило, когда я прочла содержимое открытки.

На маминой ксерокопии, под напечатанным сообщением, красным фломастером написана еще одна строка:

– Это папа прислал?

Она медленно, с тяжелым сердцем, кивает.

– Но зачем?

– Чтобы показать мне, что я так просто не отделаюсь от него? – Она пожимает плечами. – Что он все еще контролирует меня, даже из «могилы»? – Слезы катятся по ее щекам. – Я думала, что поступила очень умно. Отправилась туда, где мы никогда не бывали вместе. Где я сама не появлялась долгие годы. Сняла ужасную квартиру – это было единственное место, где владельцы жилья не требовали документы. Я чистила туалеты, чтобы заработать наличку, не выходила в интернет, ни с кем не связывалась, хотя мне очень хотелось – Анна, мне так этого хотелось! И он все равно меня нашел.

Все это для меня уже слишком.

– Тебе придется рассказать мне все по порядку. Я не понимаю, как папе это удалось. Была ведь свидетельница… Она видела, как он прыгнул.

Она молчит, но ее взгляд все мне объясняет.

У меня кружится голова.

– Это ты позвонила в службу спасения. Дайан Брент – Тейлор – это была ты?

Может быть, я и оказалась первой в нашей семье, кто учился в университете, но это не сделало меня умнее предыдущих поколений. Я всегда знала, что мама умна – слишком умна, чтобы работать в приемной в «Машинах Джонсонов», но такое коварство… Мне трудно с этим смириться.

– Он планировал это много недель. Ни о чем другом не говорил. Заставил меня тренироваться, снова и снова, и всякий раз, когда я говорила что-то не то, он меня бил. Он дал мне мобильный, чтобы я позвонила, и, когда мы тренировались, заставлял меня стоять на ветру, чтобы исказить голос. Он все продумал.

– Ты должна была обратиться в полицию.

– Легко теперь говорить. – Мама грустно улыбается. – Когда кто-то контролирует тебя долгие годы, это… непросто.

Я обращаюсь мысленно к своей работе, к детями со всего мира, которых мы пытаемся защитить. Стольких из них били, запугивали, насиловали. И столь многие могли обратиться к учителям или друзьям. Могли. Но решались на это единицы.

– Я рассчитывала, что он все-таки не пойдет на подставное самоубийство. Что все это – просто фантазии. Но однажды он проснулся и сказал: «Сегодня. Я сделаю это сегодня. Пока Анны нет дома».

Я помню то утро.

«Хорошего тебе дня», – сказал папа. Я опаздывала, рылась в сумке в поисках ключей, дожевывая тост. Папа сидел на кухне, читал «Дейли Мейл» и пил крепкий черный кофе. Ему нужно было выпить две чашки, чтобы проснуться, третью – чтобы поддерживать разговор, и четвертую – уже на работе – чтобы войти в полную силу.

«Сделал дело – гуляй смело», – он подмигнул. И все. Он не обнял меня, не сказал, что любит меня, не дал мне никакого мудрого совета, который я помнила бы всю жизнь. «Сделал дело – гуляй смело» – и все.

В месяцы после его смерти я часто думала, что такое отсутствие сантиментов чем-то даже утешает, ведь это значит, что он вовсе не планировал самоубийство тем утром. Если бы он знал, что это последний раз, когда он видит меня, все происходило бы иначе…

Но он знал. Ему просто было все равно.

– День был просто кошмарный, – говорит мама. – Он со всеми скандалил. С Билли, с продавцами, со мной. Я думала, он притворяется, хочет, чтобы его самоубийство выглядело убедительнее, но мне все-таки кажется, он нервничал. Я сказала, что еще не поздно передумать. Что мы найдем способ выплатить долг. Но ты же знаешь своего папу – он всегда был таким упрямым.

Знала ли я своего папу? Мне так уже не кажется…

– После работы мы разошлись. Он взял в демонстрационном зале «ауди», сказал Билли, мол, хочет проверить, как машина. Тогда я видела его в последний раз.

Я не могу усидеть на месте. Подхожу к окну, смотрю в сад, на лавр в горшке, на розы, высаженные вдоль забора между нашим участком и садом Роберта. Смотрю на дом соседа и думаю о его запланированной перестройке участка и моем необъяснимом подозрении о том, что это он подбросил мне на крыльцо мертвого кролика.

– И что случилось потом? – Я задергиваю занавески.

– Мы договорились, что он не будет связываться со мной до десяти утра. Он узнал время прилива – как выяснилось, при максимальном приливе, если тело что-то утяжеляет, его оттаскивает течением по дну, и тогда его могут никогда не найти. – Она пожимает плечами. – Но в половину десятого он прислал мне эсэмэску. Просил прощения. – Мама закусывает губу, и я вижу, что она едва сдерживает слезы. – И я не знала, просит ли он прощения за то, что заставляет меня делать, или за все те случаи, когда он бил меня, или это просто часть его плана.

Я расхаживаю туда-сюда по кухне, ставлю чайник на плиту, передумываю, снимаю снова. Достаю два стакана и бутылку виски, которую мы храним для горячих коктейлей, наливаю себе немного густоватой янтарной жидкости. Смотрю на маму, предлагая ей бутылку, но она качает головой. Я отхлебываю виски, держу его во рту, чувствуя жжение.

– В десять пришла вторая эсэмэска: «Я так больше не могу». Я подумала, что он действительно собирается покончить с собой. И решила, что ничего не буду предпринимать. Никто не мог доказать, что я что-то знала о его плане. Я сделала, как он мне приказывал. Ответила на его сообщение, позвонила в полицию. Потом я позвонила тебе.

Во мне вспыхивает гнев.

– Ты хоть представляешь себе, насколько меня испугал этот звонок? – Я не помню, как ехала домой, помню только всепоглощающий страх, что папу так и не найдут. Что мы опоздаем. – Ты должна была сказать мне!

– Мы совершили преступление!

Она делает шаг ко мне, и я отшатываюсь – неосознанно, мои ноги двигаются словно сами по себе, но мама замирает, в ее глазах – боль.

– Нас могли бросить в тюрьму! И все еще могут! Я не хотела портить тебе жизнь.

Мы молчим. Я отхлебываю виски. Уже за полночь. Марк и Джоан скоро вернутся домой.

– Я устроила вам поминальную службу, – тихо говорю я. – Лора все организовала. Билли произнес речь.

Я вспоминаю молодого священника, плакавшего во время оглашения результатов расследования. Он подошел ко мне, сказал, ему жаль, что его действия не помогли моей матери спастись.

И тут в моей голове вспыхивает новая мысль.

– Вчера кто-то бросил кирпич в окно детской.

– Кирпич? – Мама в ужасе смотрит на Эллу.

– С ней все в порядке. Она была на первом этаже с Марком. К кирпичу была примотана записка, где говорилось, что нам нельзя обращаться в полицию. Иначе мы пострадаем.

Я смотрю на маму. Она зажимает рот руками, прячет лицо в ладонях.

– Нет. Нет-нет-нет!

Во мне бурлит страх.

– Это папа сделал?

Молчание.

– Ты должна уйти. – Я встаю.

– Анна, пожалуйста…

– Марк скоро вернется.

– Нам столь о многом нужно поговорить.

Она идет за мной в коридор, пытается разговорить меня, но я больше не могу ее слушать. Я распахиваю дверь, удостоверяюсь в том, что на улице никого нет, выталкиваю ее на крыльцо – и уже во второй раз за этот день захлопываю дверь у нее перед носом.

Прижимаюсь спиной к витражному стеклу и жду, станет ли она опять звонить и стучать, как этим утром. Воцаряется тишина, затем я слышу ее шаги на крыльце, на гравиевой дорожке. И опять тишина.

Мое сознание кружит в водовороте мыслей. Мой отец был жестоким человеком. Настолько жестоким, что моя мать сымитировала собственную смерть, чтобы сбежать от него.

А теперь он явился за мной.