Ганин видел русалку. Она сидела, опустив хвост в муть высохшего болота. Ресницы русалки были как иглы ежа, а волосы – огнем, в котором сгорают грешники. «Андрюша, милый, – опустила и подняла ресницы она, и от этого движения подул ветер. – Пойдем со мной? У меня спокойно, тепло». Чешуйчатый ее хвост дернулся – как у радостного щенка.

Ганин видел, как на краю неба пролетела невиданная птица птеродактиль. Чудовище, входя в пике, крикнуло так пронзительно, что он зажмурился, закрыл уши, а когда открыл, небо вновь было чистым.

Деревья разговаривали. Ганин научился различать их голоса: грудные, басовитые у дубов, тонкие, похожие на ребячьи, у берез и лип. Ивы плакали женскими голосами безысходности: так плачут жены, потерявшие своих мужей.

Трава цеплялась за ноги. Насекомые сваливались за отворот футболки, приземлялись Ганину на голову, взлетали с нее – он был для них стартовой площадкой и новым домом одновременно. И везде был дым. Природа дурела от дыма. Природа бестолково тыкалась носом, пытаясь найти спасение, – так новорожденный теленок ищет вымя матери-коровы.

Земля молила о дожде. Но небо приготовило всем живущим внизу наказание. Небо, кажется, решило произвести обновление внизу: сжечь все дотла и потом из пепла и куска соли за семь дней родить новый мир.

Телефон Ганина пискнул, и вдруг посыпались сообщения: странные новости о распродажах, рекламные предложения. Предлагали купить женские сапоги за полцены. Предлагали оптом цыплят-бройлеров. Предлагали застеклить окна. В довершение всего пришло сообщение на китайском языке.

Телефон разрывался от бесполезной, поступающей со всего мира информации, а вокруг умирал в дыму лес, и преисподняя дышала Ганину в спину.

Он выругался, в сердцах швырнул телефон в кусты: ну его к черту, человек, можно сказать, отсчитывает последние дни, на кой ему телефон? На кой ему женские сапоги и бройлеры? Но, поразмыслив, Ганин разгреб сухие кусты и вернул устройство обратно в карман. Он надеялся на связь с Москвой, он хотел сказать еще многое – Марине и, может быть, Варе. Странным образом телефон, принимая сообщения, продолжал не видеть связь.

Меч шваркнул его по заднице. Холстина, в которой он сохранялся, размоталась. На свет змеей выползло зловещее острие. Ганин был как тот Иванушка, который шел на дракона, только сказка неожиданным образом переменилась, и теперь все были мертвы, и уже сам Иванушка не помнил, с чего все началось, победил ли он чудище и существовало ли оно вообще.

Потом Ганин увидел человека.

Сам того не заметив, он вышел на поляну, которую обрамляли несколько изб. Посреди поляны торчал деревянный крест – огромный, как показалось Ганину, в два, а то и в три человеческих роста. Человек стоял перед крестом на коленях и бил поклоны.

Это был отец Дормидон – недавний сокамерник Ганина, спасший ему жизнь. Кланяясь кресту, старик пел нечто торжественное. Голова его с седыми космами то опускалась, и тотчас над ней собирался белый дым, то поднималась вновь – и тогда дым, пугаясь то ли песни, то ли седых косм, рассеивался над его макушкой.

– Дедушка, – позвал Ганин, и когда старик не среагировал, позвал опять: – Дедушка.

Отец Дормидон обернулся, глаза его, слезящиеся, сощурились, рассматривая пришельца.

– А-а-а, – протянул он. – Явился, Иванушка.

– Я не Иванушка. Андрей я…

– Помню, что Андрей. Ну? Куда путь держишь, Андрей?

– Беда случилась, дедушка.

– Что, поломал тебя дракон?

– Поломал.

– Дракон могуч. Он – о сотне глав и тысяче рук. И на конце каждой руки – бесчисленно когтей, чтобы наверняка ухватить человека и тряхнуть. В полиции, где мы были, – дракон. В городе – дракон. И сердце дракона – в вавилонской вашей Москве.

Отец Дормидон глянул на Ганина.

– Вижу, крест мой не снимал.

– Не снимал.

– Вот и не снимай. Спасенье от дракона – крест и молитва. И еще лес. В лесу дракон слепнет, сила его уходит. Это в городе у него глаза повсюду, и чтоб было легче, придумал дракон учреждения, турникеты и паспорта. У тебя вот паспорт есть? Выкинь! Я свой давно выкинул. В паспорте маячок посылает сигнал прямо на диавольский пульт: где ты и что ты. С собой носишь паспорт? Да?

– Ношу, – сказал Ганин.

– То-то, я и смотрю – вертолеты уже с утра кружат. Давай его сюда. Что мнешься? Доставай, сказал.

Ганин замешкался. Паспорт был его привязкой к нормальной жизни, по паспорту он был гражданин, личность, живая единица в хаосе мира. С другой стороны, во что превратилась его нормальная жизнь? И была ли она нормальной хоть когда-нибудь?

Вздохнув, он вытащил из кармана паспорт и отдал отцу Дормидону. Не мешкая, старик взялся двумя руками за красные корочки обложки и рванул их в разные стороны. Книжица хрустнула, разломилась пополам. Старик – пальцы его были скрюченные, бурые – взялся еще раз, поперек, и потянул снова.

Гнущийся ламинат страниц на мгновение высветил фотографию – полное, недоумевающее лицо московского сотрудника офиса. Лицо было жалостливым, умоляло – не рвите меня. Хрясть! В руках старика остались только мелкие клочки. Подув, он развеял их по ветру.

– Все, – констатировал он. – Одной ношей меньше.

Положив еще поклон кресту, он продолжил:

– Дракон в библейских книгах зовется сатаной. Пророк Аввакум рёк: на исходе дней власть дракона проникнет всюду. Земля больше не сможет давать плодов, небо почернеет, травы увянут. Дракон поселится в душах людей, и они станут его армией – все, кто отпал от источника. Зверь будет ловить их всюду: в праздности и в работе, в доме и в поле. Грань греха истончится: не будет времени на раздумья, не нужно будет искать лихих людей, вино, девок, чтобы согрешить. Нажал на клавишу компьютера – и грех уже здесь, перед тобой. Сам ход времени пойдет быстрее. Вслед за драконом, учил Аввакум, придет огонь. Грешников поглотит он, а праведники спасутся и восславят второе пришествие. Так рёк Аввакум, а через него мой прапрадед, и прадед, и дед.

Заметив, что Ганин не реагирует на проповедь, отец Дормидон добавил:

– Если ты это из-за паспорта, то брось. Паспорт – суета сует, Спасителю твоя душа – паспорт. И коли чувствуешь тяжесть, кайся и молись. Конечно, уже поздновато, но еще не поздно совсем.

Ганин скинул с себя протертую холстину и сел на землю. Накатила такая усталость, что хоть здесь ложись и засыпай. Когда он спал последний раз? Двое, трое суток назад? Вечность?

По небу пронеслась и бухнулась куда-то за горизонт красная комета. Слоны, которые, стоя на черепахе, поддерживают твердь земли, от этого удара зашевелились, стали топтаться с ноги на ногу. Земля от их движений накренилась, выпрямилась, снова накренилась – да так и осталась.

Потом Ганин, половиной сознания уже плававший в сновидениях, вспомнил про Варю. Варя, Варюшка, Варенок – она где-то там, в московской квартире, и она его ждет. Надо идти. Надо жить. Идти и жить.

Он открыл глаза. Все вокруг плавало в дымном тумане, и воздух был уже не воздух, а жженый деготь. Отец Дормидон, оставив его, осенял себя крестным знамением – яростно, двумя перстами, и бухался лбом в землю: «Помилуй мя, Господи… Помилуй мя грешного».

Используя меч как костыль, Ганин поднялся. Утер ладонью от лица забытье, черное, беспросветное, и бросил вон. Варя. Варюшка. Вот папа твой на краю Вселенной, и, говорят, Бог с минуты на минуту начнет расчет – хороший твой папа или плохой? Темное скопил за душой или открыт для света? Тебе, конечно, опасаться нечего. И Бог для тебя будет как дедушка: ладонью погладит, окутает бородой.

– Пойду я, – сказал Ганин. – Спасибо тебе, отче.

– А то оставайся, – старик глянул на него снизу вверх. – Взявшись за руки, вступим в огонь для очищения. Молить буду за тебя: Бог даст, не утащат тебя грехи в ад.

– Утащат, – возразил Ганин. – Мои – утащат.

– Милостив Христос. Порою прощает грешников.

– Пойду, – повторил он.

– Ну, как знаешь, – старик понял, что в очистительный огонь вступать ему, похоже, придется в одиночку. – Мои вон тоже все разошлись, – он показал рукой на ряд пустых черных изб. – Не ведают, дурные, что от суда не убежишь.

Он вздохнул.

– Вот она, крепость веры. Как узнали, что подступает огнь, похватали пожитки и разбежались. А в былые дни вереницей ходили за мной: батюшко, помоги то, батюшко, исцели это. Сделаем, говорю, сруб и примем гари, как принимали их наши предки, пламенея сердцем. Да где там! С утра встаю, и уж никого, ни одной живой души. Даже собак увели с собой.

Ганин переступал с ноги на ногу.

– Может, того, отче… – сказал он.

– Что того?

– В другой раз войдешь в огонь. А сейчас идем со мной? Сам говоришь: от суда не убежишь. Успеешь еще предстать.

– Тьфу на тебя! – разозлился и замахал костлявыми руками отец Дормидон. – Уйди, маловерный! Куда я с тобой пойду? К сатане в объятья?

– Да нет никакой сатаны, старик! – разозлился в ответ Ганин. – Двадцать первый век на дворе. Пропадешь зазря, и все.

– Ничего-то ты не понял, – обреченно вздохнул поп. – Я тебе еще в тюрьме толковал-толковал, но, видно, дурная твоя голова московская не приемлет слов разума. Все это, – старик обвел руками поляну, – Бог! И там, – он указал на небо, – Бог! А все, что в ваших городах, в ваших трубопроводах, в ваших стеклянных домах, в кошельках ваших – сатана. И ведет на земле сатана с Богом последний бой…

– Очнись, – сказал Ганин. – Люди летают в космос. Пересаживают сердца.

– И что? Душа у тебя полегчала от того? И ежели полегчала, что ты из своего города убежал? Что шляешься среди лесов? А я скажу что: делаешь это, потому что сам знаешь – гнет тебя в городе сатанинская сила в бараний рог.

– А если так, что ж твой Бог это допустил? Что не показал свет? Дочери моей… – Ганин запнулся. – Ей за что?

– Бог сотворил людей свободными. Каждый волен выбирать, куда идти и что в копилку души своей класть – доброе или злое. А дочери… Не знаю я про твою дочь. Но когда ты в камеру зашел, взглянул я на тебя и понял: вот пришел человек, которого Господь опекает, борется за душу его.

– Опекает? – переспросил Ганин. – От такой опеки хоть в петлю лезь.

– Ты вот что думай: тягота тебе дана неспроста. Тягота – это знак Господень, через тяготу Он тебя ведет к свету. Тягота – направление пути, – старик прищурился, смерил Ганина оценивающим взглядом. – Одного я не могу разуметь. Вот ты – дурак дураком, а именно тебе – Божие попечение. Почему? Поистине неисповедимы Его пути.

– Заладил ты, – сказал Ганин. – Ничем тебя не спихнешь.

Он закинул меч за спину.

– Последний раз спрашиваю, старик: пойдешь со мной?

– Изыди!

– Пойдешь?

– Уйди, пока не треснул!

– Ну и помирай тут! Входи в свой огонь! Лоб твой толоконный! Ничего не хочет слушать!

Ганин в сердцах топнул ногой и пошагал прочь. Но, уйдя в туман, насупленный, вскоре вернулся обратно.

Старик сидел на том же месте и шевелил губами – молился.

– Пойдем, – попросил Ганин. – Сгоришь ведь.

– И то благо, Андрюша. Я, может быть, огня этого целую жизнь жду.

– За мной люди идут плохие. Мне оставаться нельзя.

– Иди, Андрюша, иди. У каждого своя ноша.

– Можно?

– Можно, ступай. Постой! Хлеба с собой возьми.

Старик, вытащив ломоть откуда-то из-за пазухи, протянул его Ганину. И Ганин медленно, неуверенно пошел. Туман скрыл отца Дормидона почти сразу же. Еще через несколько шагов скрыл поляну и избы.

– Крест не снимай! – донеслось из желтой мглы.

– Не сниму, – пробурчал Ганин в ответ.

Слезы были соленые, как самое соленое на свете море. Слезы катились градинами, и каждая была весом с пудовую гирю. «Мужик ты или нет?» – сказал он сам себе.

И после этого разревелся уже в полный голос.