Провода
В лагере Ганин принялся будить Галю.
– Галюшка, тут такое дело, уходить нам надо, – сказал он.
– Как уходить? Куда?
Спросонья девушка моргала растерянно и часто. И вновь сердце его стиснуло дурным предчувствием: тот ли они выбрали путь, не кривенький ли? Может, прав был Виктор Сергеевич? Сдать, к чертям, трофеи, да забыть про них. И жить дальше, не бегая ни от кого.
– Да что случилось-то? – допытывалась Галя.
– Я тебе потом объясню, – он уже забрасывал в рюкзак ее вещи.
В двадцати метрах от них братья подняли съемочную группу. Неуклюже объяснялись перед ошалелыми, мало что понимающими людьми.
– Короче это, ребзя, – выступал за старшего Степан. – Не будет больше кина, расходимся мы. Так что собирайте манатки и по домам.
– Как по домам? А фильм? Мы фильм не досняли! – запротестовали телевизионщики.
– Сколько ж можно снимать? Мы с вами уж целую вечность валандаемся, а вы все не досняли. Кормим вас, поим, в земле лазим, а вам все мало? Нет, ребзя, походили, погостевали, пора и честь знать – расходимся, закончен сезон.
– Да какая же неделя? Всего два дня и походили!
Степан не нашелся, что на это ответить. Всплеснул руками, оглянулся на Сереню, ища поддержки.
– Нет, ты глянь на них! Прижились, как кукушата, и уходить не хотят.
– У нас всегда так, – вступился Сереня за брата. – Традиция. В ночь с какого там на какое… Ага. В ночь с двадцатого на двадцать первое августа, обязательно ночью, встаем мы на рассвете и закрываем сезон. Говорим: «Прости-прощай, мать-природа, дай бог, в следующем году свидимся».
– Сегодня не двадцать первое, – возразил курчавый Игорь.
– А какое?
– Восемнадцатое.
– Ну, восемнадцатого, значит, закрываем. Что ты ко мне прицепился, черт кучерявый! – разозлился Серега. – Сказано тебе, уходим – значит, уходим. Иди в монтажную или куда вы ходите – и монтируй фильм из того, что есть!
Виктор Сергеевич паковался в стороне молча.
Улучив момент, Ганин подошел к нему.
– Вы что это, Виктор Сергеевич? И впрямь решили нас покинуть?
Тот буркнул в усы что-то неразборчивое. Но затем, видимо стараясь справиться с раздражением, поднял глаза.
– Ты же все понимаешь, Андрей! – в голосе его послышались Ганину почти просительные нотки. – Понимаешь, на какой сук влезли, а уперся как баран, и все равно пилишь его, пилишь.
– Пилю, Виктор Сергеевич, – согласился Ганин. – И надеюсь, что он достаточно толстый и моих сил не хватит, чтобы его перепилить. Принеси мы сейчас клад Кузьмичу, что он скажет? Задабривать пришли, дань собрали. Уйдем от него как оплеванные – ни клада больше нет, ни к себе уважения. А мне уважение дорого, я его не в канаве нашел. Тридцать лет искал не для того, чтоб Кузьмич им подтерся.
Он мог бы еще добавить, что не только уважение ему дорого, но и золото. Что блеск его уже успел поселить в нем дурную грезу о богатстве – в нем и в простодушных братьях. Но не добавил. Слишком часто Виктор Сергеевич становился голосом его совести. Постарел он, что ли? Все совестит да нагоняет тоску. Хватит, наслушались.
– Проскочим как-нибудь, – сказал Ганин.
– Не будет в этот раз «как-нибудь», Андрей! Не хочешь нести клад Кузьмичу – в Новгород неси, сдай областным властям.
– Вы сами все знаете: решение принимает сход. По итогам схода братья – против, я – вроде как сомневаюсь, вы один – за то, чтобы сдать трофеи. Значит, на стороне братьев большинство. Ничего не попишешь.
Виктор Сергеевич поднялся, затянул тесемки рюкзака.
– Ну, тогда сами выкручивайтесь. До населенного пункта дойдем вместе, а там будем прощаться, – он грустно улыбнулся. – Жаль мне вас, Андрюха. Хорошие вы.
Ганин чуть не поперхнулся от злости: «Жаль ему! Похолодел кровью, забоялся ветряных мельниц – теперь выдумал жалеть их!» Впрочем, насчет того, что мельницы – ветряные, оставались большие сомнения. И вновь будто обдало холодом: «А вдруг и правда в этот раз не проскочим?»
– Жалеть нас нечего! – крикнул он удаляющейся фигуре. – Себя жалейте! Что напугали вас. Что стали старый.
После рассвета оставались у людей несколько часов счастья. Тянуло свежестью, пахло травами и рекой. Мир выползал из своих нор – жужжал, чирикал и щебетал, стремясь сделать свои дела до того, как солнце встанет в полную силу.
Жалко было тратить это время на бегство. Им бы любоваться, лежать, покуривая, и смотреть на буйство жизни вокруг, а иногда – и выпить не грех, пусть прошибет! Но идти было надо: неизвестно, какая хмарь наступала им на пятки.
К шести утра выстроились гуськом – сосредоточенные, злые – и сразу задали походный темп. Шли по карте, которой теперь то ли верь, то ли не верь. Чтобы сбить с толку преследователей, пошли не к ближайшей деревне, а крюком – к той, которая отмечена на карте подальше, и уже оттуда решено было расходиться в разные стороны.
Стучал по спине Андрюхи Ганина добытый княжеский меч. Упаковал его Андрюха бережно, замотал в брезентовую холстину, подвязал бечевой. Пыхтел Андрюха, а меч знай ему нашептывал, подзуживал: «Богатым ты стал, паря, пришел к успеху. Теперь до конца жизни на дядю работать не надо. Теперь ты сам – дядя». Шел Ганин, и мысль эта растворялась в нем, как капля чернил в воде: дядя он теперь, или, как в деревне у братьев говорили, «шишка», намекая на это самое. Шишка – значит большое достоинство, богатей. Шишкой встал на земле.
В дороге почти не разговаривали, и каждый держал свою обиду. Виктор Сергеевич – на дуралеев, что его не послушались. Дуралеи – на него. Телевизионщики – на всех вместе: что не дали доснимать кино и даже сны досмотреть не дали. И с одной стороны, хочется в город и в тепло, а с другой – обидно, что втемную держат: ведь случилось что-то, вот и рвут когти. А что случилось – молчат.
Из всей команды разобиженных только Галя обиды ни на кого не держала.
Раз подступилась к Ганину.
– Андрюша, да объяснишь ты мне, в конце концов, что происходит? Куда мы так спешим?
Вместо ответа тот чмокнул ее в нос.
– Доберемся до места, расскажу.
– До какого хоть места?
– В город тебе не нужно пока? Ты же в лесу, на репортаже, по прямому указанию губернатора?
– Не нужно, – согласилась Галя. – На репортаже.
– Едем тогда в Дубки твои?
– Как в Дубки?
– А так! Едем, Галя? Так ты это вкусно рассказывала, что прямо душу разобрало. Едем? Поживем там, отдохнем от дел. А репортаж, если хочешь, я тебе сам сочиню.
– Куда же ребят денем, киношников?
– Ребят по домам, киношников в город. Мы это ночью решили: разбегаемся, кончаем сезон. Устали все как черти, третий месяц лазаем по лесам как бирюки. Хватит. Пора и жирку наесть.
– Постой-ка, Андрей, – не отставала Галя. – Это что у тебя за ухом? Кровь запеклась?
«Фу-ты ну-ты, – досадливо ежился Ганин. – Заметила все-таки. Ну, ничего, доедем до Дубенки, все расскажу. Все».
– Это, Галюшка, я об ветку распорол. Пока ночью решали, как быть, в темноте и налетел.
Сказал и сам понял, как неправдоподобно получилось. Виновато отвел глаза, ускорил шаг. Меч стукнул по заднице – хорошо хоть про него Галя пока не спрашивала.
К полудню сели перекусить. Нарезали черного хлеба. У Виктора Сергеевича, продолжавшего, несмотря на ссору, нести тяготу эконома, нашелся в рюкзаке сыр. Серегу выставили стражей: смотреть, чтобы не застали врасплох. Он отошел от обедающих, взобрался на небольшой пригорок, сел. Приложил ладонь козырьком ко лбу, стал наблюдать.
– Это чего? – спросил кучерявый Игорь. – Никак Сергей в дозоре?
– Много ты понимаешь, – одернули его. – В армии не служил, а все дозоры мерещатся. Загорает Серый.
Игорь глянул на Солодовникова-младшего. Тот восседал словно монгольский хан, обмотав голову майкой и накинув на плечи куртку, чтобы солнце не так жгло. Игорь хмыкнул, оставил ответ без комментариев.
Поев, засобирались дальше. Телевизионщики заметно подустали за переход. Чтобы не терять времени, Ганин и команда взялись нести их аппаратуру и генераторы. Взвалив на плечо тяжеленный кофр с камерой, Ганин надеялся таким образом еще и устраниться от разговоров с Галей. Придерживая кофр с одной стороны рукой, а с другой – собственным ухом, он напрягался и проклинал телевидение, но зато как бы отрезал себя от общения. Впрочем, Галя и не приставала больше. Шла, сосредоточенно жуя травинку, думала о чем-то. О чем? Ганин попробовал подглядеть за ней, но с черным ящиком на плече это было невозможно. Цифровой век, ругнулся он про себя, сердце научились пересаживать, а сделать телевизионную камеру поменьше – нет.
Его мысли озвучил Серега, тащивший мотки проводов.
– Вот не понимаю я. Мобильный телефон – в мизинец толщиной, а снимает не хуже ваших камер. И проводок у него всего один, тоненький, сунул в розетку – и все. У вас что, на киностудии не видали таких?
– Во-первых, не на кино-, а на телестудии, – поправил его Игорь. – Во-вторых, как вы можете сравнивать? Это «Бетакам»!
– Бетакам-хренакам, – Серега ворчал. – Заведут себе железок, а ты носи за всеми. Ну, если в кино меня плохо покажешь – приеду в город, найду.
Игорь притих. На ходу буркнул себе под нос:
– Гопник!
Населенный пункт выехал им навстречу, как лошадка на карусели. Там и сям вдруг повырастали домики – кривенькие, покосившиеся, с обтертыми наличниками. За ними пошли поновее и побольше. Появились каменные трехэтажки, проплыла детская площадка с качелями и железным грибом – во всей красе открывалось им село Вяземское, то самое, которое на карте было вторым по дальности от Мысков.
– Магазин! – увидев вывеску, обрадовались братья. – Ща накупим всего!
– Погоди с магазином, – оборвал благой порыв Виктор Сергеевич. – Сначала автовокзал найдем.
Спросили у местных баб. Те махнули рукой – туда, мол. Сказали: село небольшое, две дороги и три козы. В одну сторону дороги ведут к лесу – это откуда вы пришли. В другую – автовокзал, там вся жизнь: шашлыки жарят, пиво на розлив, люди, ларьки. Не ошибетесь, короче.
Пошли, куда показали. По дороге спросили еще мужика, правильно ли идут. Правильно, подтвердил мужик. Добавил: село небольшое, две дороги и все к вокзалу. Будь оно проклято, село это, всю жизню перепортило – и плюнул.
Автовокзал оказался приземистым деревянным строением, выкрашенным в зеленый цвет. У входа – видавшие виды «лиазы» и «пазики», каких Ганин не видел уже сотню лет и думал, что они все повымерли на свалках. Расписание рейсов на стене писано от руки. В кассе – мадам с пергидролью: «Чего вам?» Перед входом народ ждет автобуса и выкаблучивается пьяный дядя. Вытанцовывает, песню поет. Упадет в грязь, народу весело. Встанет, погрозит кулаком – весело вдвойне.
С боку от вокзала церквушка – звонит в один колокол, зовет на службу. Но проезжим да местным на службу неохота. А охота им пива и семечек кулек у бабушки взять. На службе стоять надо, слушать. А с пивом и семечками как хорошо! Стоишь, лузгаешь, запиваешь пивом – наблюдаешь жизнь: цветистую, буйную.
Вот студентки педучилища едут с практики – хороши! Юбочки короткие, каблуки – что зуб у тигра, и сами на язык вострые. «Что смотрите, мужчина? Женщин не видали?» – «Не видал». – «Монах, что ли? Или в лесу живете?» – «В лесу» – «И как же вы в лесу это самое?» Смеются, бесстыжие. Завтра окончат училище, пойдут детей добру учить.
А вот туристы – гуськом, с рюкзаками, бороды поотросли. Стоят молча, понуро – утомил туризм. А вот местные едут по делам – с авоськами. В авоськах молоко в банках звенит. Приедут в райцентр, молоко на рынок выставят: покупайте, прохожие, натуральный товар. Кипит жизнь на автовокзале!
Пока Виктор Сергеевич узнавал расписание автобусов, взяли по кружке пива и Гале кваса. Построились в кружок. Ганин сказал тост:
– За кино!
Звякнули кружками, выпили, обтерли пивные усы.
– Будем прощаться скоро, ребзя, так вы на нас зла не держите. Помогли чем смогли. С голоду и холоду никто вроде не помер, из лесу вернулись живые, а кое-кто даже вон похудел, – Ганин похлопал по животу курчавого Игоря. – Дальше сами разбирайтесь. С фильмом, с начальством своим.
– Не будет фильма, – Игорь вздохнул. – Фактуры мало.
– Дорисуете. Давай выпьем еще.
– И все-таки странно это. Вчера ложились спать, никто расходиться и не думал. А с утра уже понеслись. Будто испугались чего.
– Устали мы, – сказал Ганин, недовольный, что вновь подняли эту тему. Перехватил вопросительный Галин взгляд. – Может человек устать? Вот и решили ночью, что силов больше нету: отдохнуть охота, помыться по-человечески, грязь с себя соскрести. Губернатор ваш, он же не слышал никого! Ему бы только это – презентацию состряпать, отчитаться в Москве, значок получить. А послушай он нас, мы бы еще тогда из лесу убрались. Баста! Пора кончать сезон! А ну подставляй кружку!
Он понимал, что объяснение звучит беспомощно и не может удовлетворить всех вопросов. От этого он злился. Начал шутить неудачно, раскраснелся, понял, что только делает все еще хуже. Отвлек Серега. Ставший радостным от пива, Солодовников-младший полез в рюкзак и выудил оттуда скрученный в дугу «шмайсер» – тот самый, который несколько дней назад подсунули для камеры. Протянул «шмайсер» Игорю.
– Дарю!
Подошел Виктор Сергеевич.
– Автобус на Дубки отходит сейчас, – сообщил он Ганину. – Вам, – он кивнул телевизионщикам, – добираться до города перекладными или ждать до вечера. Братьям в деревню будет рейс через час.
– Значит, и правда разъезжаемся? – почесал затылок Серега, будто бы только сейчас осознавший факт расставания. Зыркнул на Ганина. – Смотри, Андрюха, не исчезни в Москве!
– Не исчезну, – пообещал Ганин. – К зиме найдемся. Едем, Галя? – обернулся он к девушке. – На откос? К речке Дубенке твоей?
Галя нахмурила лоб, задумалась.
– Едем? Повидаешь родную сторону!
– Едем, – наконец кивнула она.
У Ганина отлегло от сердца. Он уж был почти уверен: не захочет ехать с ним Галя. Решит, что он водит ее за нос, придумывает тайны, и не захочет. Обрадовавшись, приобнял девушку за плечи. Поцеловал.
– Ну вот то-то же! Ее домой зовут, а она ехать не хочет. Давайте прощаться, ребзя.
Он обнялся со Степаном и Серегой, пожал руки телевизионщикам. Подавая ладонь Виктору Сергеевичу, шепнул:
– Куда сами думаете?
– Не знаю, – нахмурился тот. – В город двину, верно, с телевидением. Потом к себе, в Подмосковье.
– Звоните, как пройдет хандра. Еще почудим.
– Сдайте меч, Андрей, – вполголоса последний раз попросил Виктор Сергеевич. – И монеты сдайте от греха подальше.
Не желая вступать в перепалку перед Галей, Ганин осклабился – со всей лихостью, какую только мог собрать. Покосился на мешок с монетами, лежавший у ног Сереги. «Как бы не стырили братья», – стрельнула шальная мысль.
– Здравия желаю! – Он щелкнул каблуками бот, отдавая Виктору Сергеевичу честь. Подмигнул Сереге, по-блатному цыкнул слюной. – Металлоискатели схороните, пацаны!
Металлоискатели решили оставить за братьями. Ганин, направлявшийся в отпуск и затем в Москву, полагал, что в этом году они ему уже не пригодятся. А в следующем, надеялся он, на деньжищи от продажи добытого добра купит новые.
Он развернулся, собираясь шутовски отмаршировать до автобуса. Пусть видит Виктор Сергеевич, что не берут его ни страхи, ни миражи. Вот тут и случилась оказия. Нога его запуталась в мотке телевизионного провода, и он неуклюже завалился на колено.
Серега заржал:
– Андрюхе больше не наливать.
Других шуток от него и не ждали.
Галя помогла подняться.
– Андрей, Андрюша, ты как?
Хорошее настроение враз улетучилось.
– Нормально, – пробурчал он.
По ступенькам автобуса поднимался, хромая. Чертовы провода. Сел, потирая колено, посмотрел в окно на красные рожи подельников. Серега махнул ему пивной кружкой. С кружки большими хлопьями слетела пена – на асфальт, на штаны. Было видно, как он смеется и ругается, хлопая рукой по штанине. Солнце. Всегда и всюду – солнце, солнце, солнце. Галина рука была горячей.
А может и правда сдать меч от греха подальше?
