Калмык, хитрая бестия, обманул.

До поляны оказалось не два километра пути, а все пять или шесть. Лес очень быстро сделался непролазным. Начались овраги – сохранившие, кажется, последние остатки влаги на земле. Во влаге, подозревал, продираясь сквозь бурелом, Ганин, прятались змеи.

Когда прошел час и ничего не случилось – оврагов не стало меньше, поляна не открылась его взору и только изрядно поубавилось сил, – Ганин стал подозревать, что таков был коварный ментовско-фээсбэшный план. Выпустить его на краю леса и отправить куда глаза глядят: глядишь, заблудится и пропадет сам. Без посторонней помощи.

Когда прошло два часа, подозрения переросли в уверенность. По лицу хлестало ветвями. Руки и спину кололи незнакомые злобные растения. Компаса не было. Даже если калмык не обманул и идти действительно нужно было прямо – с каждой секундой росла вероятность, что с прямого пути он сбился.

Со школьной скамьи Ганин нес в себе застрявшее знание: муравейники в лесу всегда находятся с южной стороны деревьев, по муравейнику можно определить направление и придерживаться его. Муравейников не было. Ганин шел и ругался вслух.

Через три часа ему понадобилось присесть. Солнце стояло в зените, и единственное благо густого леса – в котором ему, судя по всему, предстояло вскоре умереть – заключалось в том, что на земле была тень. Пиво, выпитое несколько часов назад, казавшееся лучшим напитком на земле, превратилось в тяжесть. Мучила одышка. Отчаянно хотелось курить. Прислонившись к стволу дерева, утирая ручьи пота, струящиеся по лицу, Ганин размышлял о том, сколько он сможет протянуть. Без воды человек живет девять дней. Если взять в расчет последнюю неделю, проведенную в тюрьме и выжавшую его как лимон, он давал себе сроку два дня.

Рассиживаться дальше не имело смысла. Искать его не будут. Кряхтя, Ганин поднялся и побрел вперед, кляня лес, ментов, Кузьмича и злосчастную судьбу, которая, как ему казалось совсем недавно, сделала поворот к лучшему. Вот оно лучшее, думал он про себя, сдохнуть в чаще и навеки потеряться для всех, как потерялся его дед.

Дед.

Мысль о нем заставила собраться с силами, подняла изнутри жгучую злость. «Не дождетесь! Первее сами передохнете». В своей жизни он повторял это «не дождетесь» тысячу раз. Когда лежал полумертвый в камере. Когда провожал Кузьмича с его ментовским эскортом после очередного учиненного в их лагере шмона. Когда наваливался в драке на обидчика, разбитый в кровь. И первый раз – еще очень тихо – он сказал это в московской редакции, когда узнал, что уволен и может катиться куда подальше.

Мир был равнодушен к таким, как он. В мир требовалось вгрызаться зубами или откатываться от него подальше, снося обиды, несправедливости и унижения. Вот что дало Ганину поле. Оно пробудило в нем давно дремавшую злость, выплеснуло ее, как выплескивается из кастрюли закипевшее молоко, показало ему самому, какой он. Не рохля младший редактор с намечающимся животиком. Не семьянин, у которого давно не стоит на жену. Не пассажир утреннего метро, трущийся потной спиной о другие потные спины. Поле обдуло его ветром и полило дождем. Поле обтесало его, оставило на нем шрамы. Поле дохнуло на него сырой землей. И когда в свой первый сезон Ганин кинулся на обидчика и стал лупить его по голове выхваченной из огня головней, он вдруг почувствовал ток собственной крови. «Жив! – застучало тогда в голове. – Жив!!!»

С тех пор он усвоил: злость – это хорошо.

Злость – это двигатель.

Злость – его напарник и друг.

Прав был Виктор Сергеевич: мужчины, чтобы не чувствовать себя голыми, покидают теплые дома и ищут войны.

Свою Ганин очень быстро нашел.