Акт пятый
Между четвертым и пятым актами – пять-семь минут длится музыка, не похожая ни на что и похожая на все, что угодно: помесь грузинских лезгинок, кафешантанных танцев начала века,дурацкого вступления к партии Варлаама в опере Мусоргского,канканов и кэкуоков, российских балаганных плясов и самыхбравурных мотивов из мадьярских оперетт времен крушения Австро-Венгерской монархии. Поднимается занавес. Все та же третьяпалата, несколько часов спустя: все выглядит настолько иначе,что глупо и говорить об этом.
Прохоров. Рас-светает!… Ал-леха!!
Алеха. Да, я тут.
Прохоров. Вдарь что-нибудь на своей гитаре, Диссидент! Вдарь по сердцам наших просветленных узников!
Алеха. Пум-пум-пум-пум!
Представление начинается. В нем принимают участие все, дажекомсорг Пашка Еремин: где только он успел нализаться,непонятно, ведь ему было отказано даже в граммулечке.
Пум– пум-пум-пум!
Пум– пум-пум-пум!
Я надену платье бело
И весеннее пальто.
Никого я не боюся:
Председатель – мой отец.
Вова.
Председатель к нам спешит,
"Не кручиньтесь, – говорит, -
Не кручиньтесь, не тужите,
Удобренье положите".
Михалыч.
Дети в школу собирались,
Мылись, брились, похмелялись.
Эх, в бога-душу-мать,
Дайте курочку!
Коля.
Ему уж двадцать лет -
А он такой дурак!
Ему уж тридцать лет -
А он такой дурак!
Ему уж сорок лет -
А он такой дурак!
Ему уж…
Алеха (прерывает его).
Коля водит самолеты -
Это хорошо.
Вова пысает в компоты -
Это тоже хорошо!
Прохоров.
А агент из Миннесоты -
Тоже очень хорошо!
Это, разумеется, выпад в сторону Михалыча, который в это самоевремя пробует, как сенсансовская плисецкая лебедь, делатьручками фокусы-покусы.
Сей агент, агент прекрасный,
Опрокинув свой бокал,
На груди ее атласной
Безмятежно засыпал.
Хо– хо
Витя со всем своим пузом вступает в пляс, повязав наволочкувместо косынки.
Алеха (подтанцовывает к Вите).
Ай-ай! Ох-ох!
Все готово. Бобик сдох.
Что с тобою приключилось,
Манечка?
Витя (не без кокетства).
Совершенно ничего,
Ровным счетом ничего,
Ничего не приключилось
С Манечкой.
Просто слишком завертелась
Просто слишком захотелось
Съездить в будущем году
В Пизу или Катманду!
Опля!!
Гуревич между тем с тревогой всматривается в полусонногоХохулю. Очень заметно, как тот, и выпив-то всего-навсегограммов сто пятнадцать, клонится к закату.
Гуревич (подходит к нему, тормошит). Хохуля! Для оживления психеи хочешь еще немножко дернуть? Ты меня слышишь?… Не слышит… Передаю по буквам. Хохуля… дернуть… Д – Движение неприсоединения, Дуайт Эйзенхауэр, Девичьи грезы, Дивные бедра, День поминовения усопших… "Д". Следующая – "Е"… Только вот как передать ему "E"?… Подлец Карамзин – придумал же такую букву! Здесь у Кирилла и Мефодия были уже и В, и Х, и Ж… Так нет же, эстету Карамзину этого показалось мало… Стоп, ребятишки!!! – Хохуля не дышит!…
Одни обступают мертвеца, другие продолжают беззаботное буйство.
Прохоров. Вот к чему приводит лечение электрошоком! Вот вам блестящее подтверждение несостоятельности нашей медицины!
Стасик становится у трупа, оттянув подбородок, в позестерегущего Мавзолей.
Гуревич. Ничего. Ничего неожиданного. Следует вполне полагать на судьбу и твердо веровать, что самое скверное еще впереди.
Прохоров (добавляет). Рене Декарт. И да не будет никто омрачен! Мы отмечаем сегодня вальпургиево празднество силы, красоты и грации! Ха-ха! Танцуют все! Белый танец! Алеха!
Алеха.
Пум-пум-пум-пум!
Пум-пум-пум-пум!
А я вот все люблю,
А я вот всех люблю:
Дедюктивные романы,
Альбионские туманы,
И гавайские гитары,
И гаванские сигары,
И сионских мудрецов,
И сиамских близнецов…
Уй-йу-йу-уууууй!
(На мотив Чайковского)
Не ходи пощипывать,
Не ходи просма-атривать,
Не ходи прощу-пывать
Икры наши де-е-евичьи-и…
Витя (под Кальмана, играя пузенью).
За что, за что, о Боже мой?
За что, за что, о Боже мой?
За что, за что, о Боже мой?
За что, за что, о Боже мой?
Гуревич. Взлеты и провалы династий, Распятие и Воскресение, варфоломеевские ночи и волочаевские дни, – все это, в конечном счете, только для того, чтобы комсорг Еремин мог беззаветно плясать казачок… Нет, тут что-то не так… Подойди, Сережа, я тебе еще чуточек налью…
Сережа, перекрестившись, выпивает.
Гуревич. А Вова? Где Вова? Что с Вовой?
Вова сидит в постели, затылком опершись о подоконник, бездвижения и почему-то с совершенно открытым ртом.
Поди– ка, взгляни, Прохоров, что с ним?
Прохоров. Дышит! Вовочка дышит! (Напевает ему из Грига)
"Идем же в лес, друг мой, где нас фиалки ждут. Идем же в лес, в
зеленый лес, где нас фиалки ждут…"
Вова не откликается ни звуком. Рот по-прежнему открыт. Аголовку его уже обдувает Господь.
Гуревич. Однако!… Там (кивает в ту сторону, где происходит маевка медперсонала) – там веселятся совсем иначе. Ну, что ж… Мы – подкидыши, и пока еще не найденыши. Но их окружают сплетни, а нас – легенды. Мы – игровые, они – документальные. Они – дельные, а мы – беспредельные. Они – бывалый народ. Мы – народ небывалый. Они – лающие, мы – пылающие. У них – позывы…
Прохоров. А у нас порывы, само собой… Верно говоришь! У них – жисть-жистянка, а у нас – житие! У нас во как поют! А у них – какие-нибудь там Ротару и Кобзоны… Хо-хо! Только и делов!
Сепаратно выпивают по совсем махонькой. Остальные, томительнооблизываясь, стоят в стороне.
И вообще – в России пора приступать к коренной ломке всего самого коренного!…
Коля (под советскую детскую песенку).
У меня водчонки нет,
Даже вермутишки нет…
Прохоров (подхватывает).
Только пиво, только воды!
Только воды, только пиво!
И никто у нас не пьян!
Лейте, лейте, сумасброды,
Одуряющее диво
В торжествующий стакан!
Пиф– паф!
(Подходит к баклаге со спиртом, наливает, опрокидывает в себя)
То же самое хотели бы сделать и другие. Но Гуревич ихостанавливает.
Гуревич. Чуть попозже. Клейнмихель, подойди сюда. Я должен сообщить тебе отраду: твоя мама не умерла! Она жива. Пашка ее не убивал! (Наливает ему)
Сережа (прижимая кружку к сердцу). Ура! Моя мама жива!
Пашка. Ура! Я ее не убивал! (Мгновенно выхватывает кружку из рук Сережи и залпом выпивает)
Гуревич. Ты ловок, Паша, как я погляжу. Но здесь ты не сорвешь рукоплесканий. А вот по морде смажут – это точно – «Привратно и в партикулярной форме».
Прохоров. Рене Декарт?… (Паше)
Короче, друг любезный,
Ступай– ка ты по утренней росе!
Паша, получив от старосты пощечину, икает и присоединяется кпляшущим.
Гуревич. Нет, ты только посмотри, староста! Значит, все-все было не напрасно, все революции, религиозные распри…
Прохоров. Улицы я уже переименовал, эстрадных вокалистов утопил. Теперь уже пора бы…
Гуревич. Да, да. Теперь уже пора бы менять этикетки. А то ну, что это за преснятина? «Юбилейная», «Стрелецкая», «Столичная»… Когда я это вижу, у меня с души воротит. Водяра должна быть, как слеза, и все ее подвиды должны называться слезно. Допустим так: «Девичья Горючая», пять рублей двадцать копеек, «Мужская Скупая» – семь рублей. «Беспризорная Мутная» – четыре семьдесят. «Преступная Ненатуральная» – четыре двадцать. «Вдовья Безутешная» тоже не очень дорого: четыре сорок. «Сиротская Горькая» – шесть рублей. Ну и так далее. Но только прежде чем ломать Россию на глазах изумленного человечества, надо бы вначале ее просветить…
Прохоров. Вот-вот. Наша запущенность во всех отраслях знания… подумать страшно! Я, например, у очень многих спрашивал: сколько все-таки граней в граненом стакане? Ведь у каждого советского стакана одинаковое количество граней. И представь себе – никто не знает. Из ста сорока пяти опрошенных только один ответил правильно, и то невзначай. Пока не поздно, я думаю, не начать ли в России эпоху Просвещения?…
Гуревич. Так мы ее уже начали. Пока – в пределах третьей палаты. А там, смотришь… Ну, чем был наш народ до нас? Вялый демонизм, унылое сумасбродство. Бесшабашность, сотканная из зевот. Ни в ком – никакого благородия, никакого степенства, ни малейшего превосходительства. А уж о высочестве, тем более о величестве, и говорить не приходится. Когда я, будучи на воле, глядел на наших русских, я бывал иногда так переполнен скорбью, что с трудом втискивался в автобус…
Прохоров (патетически). Я тоже. Я считаю, что мы немножко недоделаны и недоношены. Но в нас есть заколдованность. Я чувствую это по себе, а сегодня ночью особенно…
Гуревич. Ничего, ничего. Доносим, расколдуем, доделаем. А если в ком есть еще полузадушенность и недоразвитость – так это тоже легко поправимо…
Тем временем Алеха, Витя, Коля, Сережа и Михалыч медленноприближаются к двум мыслителям и смотрят на них с разнойстепенью обожания.
Прохоров. Алеха?!
Алеха. Мы все тут.
Прохоров. И хорошо, что все.
Гуревич. Вот именно. Там, на вонючем Западе, там тоже все только и делают, что стоят в очередях за бесплатной похлебкою. Ватикан им выдает похлебку или еще кто – не знаю, но они глядят при этом в сторону России и думают… О чем же они там думают, я тоже не знаю, – но как бы то ни было, мы должны быть постоянно начеку и готовить себя к подвигу! А вы готовите себя к подвигу?
Витя. Еще как готовим!
Гуревич. Ну, вот и прекрасно. (Обносит нанапитком всех поочередно. Продолжает при этом) В сущности, мне их жалко. Мы с вами сейчас тоже тремся в очереди – но ведь не за жалкой ватиканской похлебкой, а за предметом высшей категории! Это тоже надо понимать!… И потом – они разобщены: у каждого свой трепет, свое урчанье в животе. У нас – один трепет и одно урчанье!
Алеха. Ура!
Прохоров. Это ты к чему, дурак, крикнул «ура»?
Алеха. А потому, что они разобщены. И мы их передушим, как котенков.
Прохоров. Как ты думаешь, Гуревич: передушим?
Гуревич. Да душить-то пока зачем? Так уж сразу и душить! Миротворнее нас – нет среди народов. Но если они и дальше будут сомневаться в этом, то в самом ближайшем будущем они и впрямь поплатятся за свое недоверие к нашему миролюбию. Ведь им, живоглотам, ни до чего нет дела, кроме самих себя. Ну, вот Моцартова колыбельная: «Спи, моя радость, усни»… «Кто-то вздохнул за стеной – что нам за дело, родной? Глазки скорее сомкни…» И так далее. Им, фрицам, значит, наплевать на чужую беду, ни малейшего сочувствия чужому вздоху. «Спи, моя радость»… Нет, мы не таковы. Чужая беда – это и наша беда. Нам есть дело до любого вздоха, и спать нам некогда. Мы уже достигли в этом такой неусыпности и полномочности, что можем лишить кого угодно не только вздоха, тяжелого вздоха за стеной, – но и вообще вдоха и выдоха. Нам ли смыкать глаза!
Прохоров. Я понял так, что все-таки душить. Только вот не знаю, с кого начать. Наверное, все-таки с фрицев.
Гуревич. Помилосердствуй, Прохоров! Каких еще фрицев? Для того чтобы фриц не дышал, нам не понадобится даже качнуть левой ногой. Да фриц уже, по существу, и не дышит!
Витя. Я бы голландцев за их летучесть…
Михалыч. Тогда уж и жидов за их вечность…
Прохоров. Тссс!… Я предлагаю, Гуревич, лишить Адмирала следующей порции напитка. И заодно разжаловать его в юнги. За вульгаризм…
Гуревич. Мы, пожалуй, так и сделаем.
Алеха. А меня вот лично интересуют Британские острова.
Гуревич. Ну, с Британией нечего и сюсюкать. Уже Геродот не верил в ее существование. А почему мы должны быть лучше или хуже Геродота? Надо, чтобы все достоверно убедились, что ее в самом деле не существует, – а для этого приложить одно, самое незначительное усилие…
Прохоров. А янки в это время пусть чуточек потрепещут. Пусть у них будут поганые, бессонные ночи, нечего с ними гудбайничать…
Коля. Но вот… если мне прикажут душить скандинавов… так за что мне их душить? Они ведь такие белокурые-белокурые, такие нивчемневиноватые-нивчемневиноватые…
Гуревич. Ты ошибаешься, Коля. Их надо пропесочить для начала за то, что своих зловонных викингов и конунгов они считают пращурами наших великих князей. И потом – за Квислинга и вообще за то, что они мореплаватели…
Прохоров (подхватывает). И за то, что они вольно разгуливают по обоим, нашим, исконно русским полосам. Стервецы они, а никакие не мореплаватели… К ногтю! – я так считаю…
Михалыч. До скорой встречи, дорогие товарищи моряки! А бескозырку передайте Настеньке. Все. (Как простреленный навылет, валится у обочины постели и храпит навеки)
Гуревич. Что это с ним? Шутит он или?…
Прохоров. Юнгу просто немножко укачало нашими штормами. Это ничего… С итальянками, например, мы и без него управимся. Пустее племени Господь от веку не сотворял. Им бы только все время обниматься, и ничего другого у них нету. Взять хотя бы этих… Сакко и Ванцетти. Вообще-то обниматься пусть обнимаются. Сакко прекрасен и телом и душою. У Ванцетти – души и в помине нет, зато какие формы! Что спереди, что сзади! Но формы– то формами, а зачем бросать в еловый костер, как головешку, нашего партийного товарища Джордано Бруно? Да будь я итальянец, как бы я осмелился взглянуть в русские глаза после этого!…
Алеха. Эх, разбередил ты меня этими… формами прекрасной Ванцетти! Полячку бы мне!…
Прохоров. Не будет полячек!
Витя. А их-то за что? За Тараса Бульбу?…
Гуревич. Плевать в твою Бульбу!… За то, что они опередили нас в географической приближенности к Европе и…
Прохоров. И в исторической ненависти к жидам…
Алеха (в подражание своему патрону). У меня есть предложение: разжаловать товарища Прохорова в мои ординарцы за вульгаризм и лишить предстоящей рюмахи…
Гуревич. Ну, это уж слишком! Шутнику надо просто дать немножко по шеям…
Прохоров подходит к Алехе и слегка дает ему «по шеям».
Боже! Они опять все перепутали!… Ну, да ладно. Скажите-ка мне лучше, вы готовы к подвигу: а кто из вас любит французиков?
Все. Все!
Гуревич (саркастически). Все?
Все (опомнившись). Никто!
Гуревич. Ну, то-то же. Тут уж слишком обильный криминал: и правый бок Багратиона, и живот Александра Пушкина, и левый глаз Кутузова, и…
Коля (пьяненький). Но это же турки!… Глаз у Кутузова…
Прохоров. При чем здесь турки? Какие еще такие турки?! Всех турок уже давно перестрелял из ружья наш болгарский товарищ Антонов на площади святого Петра в Риме. А я лично видел хорошую картину: на ней изображен Кутузов, и он въезжает на коне не помню куда, но с двумя глазами…
Гуревич. В том-то все и дело. Русский не должен быть одноглазым. Вот они – они могут себе позволить эту роскошь, все эти адмиралы Нельсоны-Рокфлеры. А мы – нет, мы не можем. Тревожная обстановка во Вселенной обязывает нас глядеть в оба. Да.
Аплодисменты.
Коля. Но… Лиссабон… наш такой красивый Лиссабон!…
Прохоров. А это еще что за Лиссабон? Что такое вообще – Лиссабон? Облить его водой со всех сторон и никого не выпускать! Вот так. Или – поджечь его со всех сторон и никого не выпускать!…
Гуревич. Одно только слово «Лиссабон» – мне уже противно слушать. У меня разливается желчь, когда при мне говорят «Лиссабон». А разве должна разливаться желчь у человека? Нет, она разливаться не должна… Значит, и Лиссабона быть не должно!
Аплодисменты.
Тебе, Коля, нужен Лиссабон?
Коля. Не-а…
Гуревич. А тебе, Витя?
Витя. Нисколечко.
Гуревич. Вот видите: на свете существуют вещи, решительно никому не нужные, – цветут, благоухают и существуют. Тогда как человечеству не хватает самого насущного. Короче, Лиссабона не будет… Но при этом могу ли я рассчитывать на своих стратегических союзников?
Все (вразнобой). Можешь, можешь, Гуревич! Давай еще шлепнем по маленькой!…
Гуревич. Самое время.
Шлепают по маленькой.
Сережа. Добрый день, быть может, вечер, я знать, конечно, не могу, привет от чистого сердечка я передать тебе спешу. Здравствуй, покойная мама, с приветом к тебе твой сын Федя. (И вдруг захохотал – необычайно – ведь его никто не видел даже улыбающимся. Прохохотав и закрутившись волчком, падает на пол, бьется в странных пароксизмах.)
Все на время немеют. Музыка.
Гуревич (нахмурившись) Ну, что ж… Мама оказалась жива – и он от этого оказался мертв… В истории уже бывали случаи смерти от внезапно доставленного радостного известия. Мишель Монтень.
Стасик (сбрасывает с себя позу мавзолейного часового и снова начинает пульсировать из угла в угол палаты). Рожденные под знаком качества пути не помнят своего. Но мы – отребье человечества – забыть не в силах ничего! Расслабьтесь, люди, потрясите кистями. И, пожалуйста, не убивайте друг друга, – это доставит мне огорчение. Бог мудрее человеков! Держитесь за ризу Христову! (И снова окаменевает: на этот раз в коленопреклоненной и молитвенной позе.)
Гуревич (вдохновенно продолжает). А если нет Лиссабона – понятное дело, остальные континенты проваливаются сами собой. Близятся сроки Воздаяния! Выпьем по махонькой, дорогие собратья, чтобы приблизить эти сроки!…
Алеха (первым выпивает, крякает и пробует возобновить представление).
Пум-пум-пум-пум,
пум-пум-пум-пум.
Вот он, вот он, конец света!
Завтра встанем в неглиже,
Встанем– вскочим; свету нету,
Правды нету,
Денег нету,
Ничего святого нету,
Рейган в Сирии уже!
Хор (уже успевших выпить).
Ничего на свете нету!
Рейган в Вологде уже!
Гуревич. Ша! Пьяная бестолочь! Вы, оказывается, ничего не поняли из моих вдохновенных прозрений! Вы все перепутали!
Прохоров. Мы все отлично поняли, Гуревич. Но только ты забыл про то, что есть ООН и Перес де Куэльяр…
Гуревич. Ну, и пусть. Все равно ведь, никто из нас не будет спасать зачумленный мир! И вы все, пируя, не забывайте о чуме! Пир – это хорошо, но есть вещи поважнее, чем пир.
Звук вначале непонятный. Будто кто-то с размаху затворил засобой дверь на щеколду. Все поворачиваются. А это – Вова. А это– Вовин рот, раскрытый в продолжении всего акта, – захлопываетвсегда. Почти в то же время обрываются храпы комсорга Ереминапод белой простыней. За стеной – «Липа вековая».
Коля (шатаясь, подходит к Вове и прикладывает ухо к его сердцу). Вова! Дядя Вова! Куда ты уходишь?!… Не уходи. В лесу-то ведь сейчас как хорошо! И дух такой духовитый!… (По-ребячески плачет) Гамбузии плещутся в пруду… расцветают медуницы…
Вова не откликается.
Прохоров. Ну, почему бы действительно не отпустить человека в деревню?… Ведь просился же, каждый день просился – и всякий раз отказывали. Вот и зачах человек от тоски по лесным пространствам…
Гуревич. За упокой…
Четверо оставшихся, под все длящуюся «Липу вековую», выпиваютза упокой.
Прохоров (в упор смотрит на Гуревича). И чем же все-таки кончится… вся эта серия наших побед над замученным миром?
Гуревич (с пафосом). Я поведу вас тропою грома и мечты! Распростертие крыльев наших будет во всю ширину земли! Не лишайте себя предрассветных чувств! Свистать всех наверх! Еще по бокалу! За солнечное сплетение обстоятельств!…
Алеха (голосом хриплым и павшим). Ура…
Витя, выпив, тоже оседает на койку, рядом с Алехой. Егоначинает неудержимо рвать шахматными пешками и костяшкамидомино. Сотрясаясь всем своим телом, он делает несколькоконвульсивных движений ногами – и падает в постель,бездыханный. Гуревич и Прохоров загадочно смотрят друг надруга. Свет в палате, неизвестно почему, начинает меркнуть.
Стасик (встает с колен. Забегал в последний раз). Что с вами, люди? Кто первый и кто последний в очереди на Токтогульскую ГЭС? Отчего это безлюдно стало на Золотых пляжах Апшерона? Для кого я сажал цветы? Почему?… Почему в тысяча девятьсот семидесятом году ЮНЕСКО не отметило две тысячи лет со дня кончины египетской царицы Клеопатры?!… (И снова замерзает, на этот раз со склоненной головою и скрестив на груди руки, а-ля Буонапарте в канун своего последнего Ватерлоо. И так остается до предстоящего через несколько минут вторжения медперсонала.)
Прохоров. Алеха!
Алеха (тяжело дышит). Да… я тут…
Прохоров (тормошит). Алеха!…
Алеха. Да… я тут… прощай мама… твоя дочь Любка… уходит… в сырую землю. (Запрокидывается и хрипит.) Мой пепел… разбросайте над Гангом…
Хрипы обрываются.
Прохоров. Так что же это… Слушай, Гуревич, я видеть начинаю плохо… А тебе – ничего?… (Уже исподлобья.)
Гуревич. Да видеть-то я вижу. Просто в палате потемнело. И дышать все тяжелее… Ты понимаешь: я сразу заметил, что мы хлещем чего-то не то…
Прохоров. Я тоже почти сразу заметил… А ты, если сразу заметил, почему не сказал?
Гуревич. Мне просто показалось…
Прохоров. Что тебе показалось?… А когда уже передохла половина палаты, тебе все еще казалось?… (Злобно.) Умысел у тебя был. Ум-мысел. Вы же не можете… без ум-мысла…
Гуревич. Да, умысел был: разобщенных – сблизить, злобствующих – умиротворить… приобщить их к маленькой радости… внести рассвет в сумерки этих душ, зарешеченных здесь до конца дней… Другого умысла не было…
Прохоров. Врешь, ползучая тварь… Врешь… Я знаю, чего ты замыслил… Всех – на тот свет, всех – под корень… Я с самого начала тебя раскусил… Ренедекарт… Сссу-чара… (Пробует подняться с кровати и с растопыренными уже руками надвигается на спокойно сидящего Гуревича. Но уже не в силах, что-то отбрасывает его назад, в постель.) Ссученок…
Гуревич. Выражайся достойнее, староста… Что проку говорить теперь об этом?… Поздно. Я уже после Вовиной смерти понял, что поздно. Оставалось только продолжать.
Прохоров. Ты мне просто скажи – смертельную дозу… мы уже перевалили?
Гуревич. По-моему, да. И давно уже.
Обмениваются взглядами, полными бездонного смысла. Продолжаеттемнеть.
Прохоров. Абзац, значит… Ну, тогда… Там еще чуть-чуть плещется на дне… Ты слушай: прости, что я в сердцах на тебя нашипел… На тебе нет никакой вины… Налей, Гуревич, весь остаток – пополам. Ты готов?
Гуревич (совершенно спокойно). Готов. Но только здесь умирать противонатурально. Меж крутых бережков – пожалуйста. Меж высоких хлебов – хоть сейчас… Но здесь!…
Чокаются кружками. Дышат еще тяжелее прежнего.
И потом, мне предстоит вначале большое дело… один обещанный визит…
Прохоров, ухватившись за горло и за сердце, клонится и клонитсяк подушке.
Гуревич (машинально продолжает долбить). Они там маевничают… У них шампанское льется со стерлядями… У них райская жизнь, у нас – самурайская… Они – бальные, мы – погребальные… Но мы люди дальнего следования… Сейчас мы встанем… Изверг естества… неужели с ней? Уже несколько часов с ней?… «Гуревич, милый, все будет хорошо», – так она сказала. Сейчас, сейчас… (Вскакивает и опять обрушивается на стул.)
За сценой – или изнутри стен – упадническая песня НадеждыОбуховой «Ох, ты ноченька, ночка темная…» и т.д.
Ты звал меня на ужин, Мордоворот, так я – к завтраку… Чудотворная девка! Натали!… Пока я тут сижу, они в это время… Господи, не мучай… они в это время… (Роняет голову на тумбочку и вцепляется в волоса.) Боже милосердный! И почти ничего не вижу… Библию мне и посох – и маленького поводыря… за малое деяние пойду по свету – благовестить… Теперь я знаю, что и о чем – благовестить. (С тяжким трудом приподымается со стула, вцепившись в тумбочку всей душою, – только б не упасть, только б не упасть.) Пока еще хоть немножко осталось зрения – я доберусь до тебя, я приду на завтрак… Ссскот… (Отрывается от тумбочки. Качнувшись, делает первый шаг, второй.) Ничего, я дойду. (Третий шаг, четвертый. Спотыкаясь в темноте о труп Михалыча, падает. Медленно, ухватившись за спинку чьей-то кровати, встает.) Я пойду. Ощупью, ощупью, потихоньку. Все-таки дотянусь до этого горла… Ведь не может же быть, Натали, чтобы все так и осталось! (Почти совсем темно. Пятый шаг. Шестой. Седьмой.) Боже, не дай до конца ослепнуть прежде исполнения возмездия. (И снова падает, рассекая голову о край следующей кровати. Две минуты беспомощных и трясущихся, громких рыданий.) Дойду, доползу… (Как это ему удается? Снова встает во весь полный рост. Руками обшаривая перед собой пространство, делает еще пять шагов – и он уже у дверного косяка.) Сейчас… чуть передохну – и по коридору, по стенке, по стенке…
Прохоров, до того лежавший спокойно, приподнимает голову ииздает крик, всполошивший все палаты, всех спящих и неспящихмедсестер и медбратьев в ординаторской и в докторском кабинете.Так в этом мире не кричат. Взбудораженные, полусонные,поддавшие постовые, с доктором во главе, по освещенномукоридору приближаются к третьей палате поступью Фортинбрасов.Первое, что им предстает, – едва дышащий Гуревич, уже совсемслепой, с синим и окровавленным лицом. Боренька-Мордоворотпинком отшвыривает его от входа в палату. Все врываются.
Доктор (перекрывая разноголосицу и гвалт). Срочно к телефону! На центральный и в морг!
Постовые медсестры (вразнобой). А один-то! Один-то умер стоя! Скрестивши руки!… И до сих пор не падает, к стенке привалился! Пять литров метилового – подчистую! Нет, один, по– моему, еще дышит… Кто же так кричал? Сколько я помню, никогда такого урожая не случалось!
Куча санитаров – толстых и с носилками. Начинается вынострупов, звучит третья часть Второй симфонии Сибелиуса.
Боренька. Наташа, где твои ключи?!
Натали (ополоумев, даже не плачет). Ой не знаю… ничего не знаю…
Одна из медсестер. А Колю-то, Колю зачем понесли? Он ведь будто немножко дышит…
Доктор (язвительно). Ничего! Тоже в морг! Вскрытие покажет, имеем ли мы дело с клинической смертью или клиническим слабоумием!…
Боренька (поддевая ногой раненую голову Гуревича). А с этим что делать?
Доктор. Пронаблюдайте за ним. А я к телефону. Трезвону сегодня не оберешься.
Боренька (за ноги втаскивает Гуревича на середину палаты. Слепцу и зрителю почти ничего не видно, Бореньке видно все) Ну как поживаем, гнида?… Тоскуем по крематорию?… Вонючее ваше племя! (Серия ударов в бок и в голову тяжелым ботинком.) Мало вам было крематориев?
Гуревич (хрипло). Я же слепой… Я ничего не вижу…
Удар.
Натали (из полутьмы). Что же теперь будет-то, мама… (Толчкообразно всхлипывает. Плачет, как девчонка.)
Боренька (при каждой его реплике Сибелиус на время отступает, и вторгается музыка, которая, если переложить ее на язык обоняний, отдает протухшей поросятиной, псиной и паленой шерстью). Ослеп, говоришь? Ссучье вымя!… Раньше ты жил, как в раю: кто в морду влепит – все видать. А теперь – хрен увидишь. (Влепляет еще, потом опять в голову.)
Натали (истерично). Борька! Перестань! Перестань! Ведь это с ума сойти! Перестань! (Затыкается в клокочущих рыданиях.)
Боренька (со все возрастающим остервенением). Душегубки вам строить надо, скотское ваше племя!
Серия ударов в почки, рычание слепого и сопение медбрата.
Тварь ползучая! Ссскотобаза!
Рык Гуревича становится все смертельнее. Занавес уже закрыт, иможно, в сущности, расходиться. Но там, по ту сторону занавеса,продолжается все то же, и без милосердия. Никакихаплодисментов.
К О Н Е Ц
Назад: Акт четвертый
На главную: Предисловие
