Сегодня две педели, как мы находимся в команде вольноопределяющихся, в которую со всего Западного фронта собирают нижних чинов, имеющих образование, для назначения в школы прапорщиков. Кого-кого тут нет: кирасиры, гусары, артиллеристы, сапёры, автомобилисты, пехотинцы, ополченцы. Живём мы на окраине города в казармах артиллерийского мортирного дивизиона, рассчитанных на пятьсот человек, а нас собралось две с половиной тысячи. Располагаемся на двойных парах. Все мы, кроме Вани, отвоевали себе верхние нары. Ваня расположился внизу под Геннадием. Геннадий изводит Ваню, доверительно сообщая, что иногда по ночам страдает детской болезнью, предлагает Вано купить в аптеке клеёнку и обить свой потолок.

По утрам — очередь к умывальнику, за кипятком, супом и тому подобным. Все, конечно, ждут с нетерпением отправки в школы прапорщиков, но начальство почему-то не спешит с этим.

Жизнь вольноопределяющихся организована удивительно: мы только пьём, едим да спим. Занятий с нами никаких не проводят. Офицеров не видим, взводные, отделённые — все из нашего брата вольноопределяющихся. День разнообразится только чтением газет, журналов, играем на гитарах, мандолинах, балалайках — у кого что есть. Процветают карточные игры и не повинный преферанс, а «очко», «железка», «польский банчок» и ещё какие-то, которым я даже названия не знаю. Играют днём, играют и по ночам.

Правда, ежедневно бывают у нас так называемые «занятия». Это значит: выстроившись повзводно, мы идём в лес, там полежим, поболтаем от двадцати минут до сорока и снова идём в казармы. Да и от этих «занятий» ухитряется удирать не менее половины вольноопределяющихся, несмотря на строгий приказ начальника команды всем выходить на «занятия».

Возвращение из леса обычно сопровождается озорством. Во-первых, мы поем непристойные песни, особенно на тех улицах, где много молодых женщин. Непристойность обычно заключена в припеве. Если его написать и прочитать — ничего непристойного пет, а появляется она только при пении, когда слитно произносятся некоторые слова.

Во-вторых, издеваемся над военными чиновниками. Увидев идущего по тротуару чиновника, взводный подаёт команды «Отставить песню!», «В рядах равняйсь!», а затем «Смирно!» и подносит руку к козырьку, но тотчас же опускает её, командует: «Отставить!» и, обращаясь к чиновнику, говорит: «Извините, господин военный чиновник, мне показалось — вы офицер». А тот бедняга, только что приосанившийся, никнет и как побитый идёт дальше.

А что делать молодым, полным силы людям, волею начальства обречённым на полное бездействие? Куда было девать переполнявшую нас энергию? Кто не играл в карты — шёл гулять в город. Но ведь каждый день гулять не будешь? Вот и лежим на своих нарах, как медведи в берлоге. Лень постепенно затягивает нас своей клейкой паутиной, бывает, что идти пить чай и то никак не подымешься, хотя давно уже чувствуешь жажду.

На почве ничегонеделания кроме азартных игр процветают пьянство и связанные с ним кражи. Воруют не только деньги, но и вещи. Дело дошло до того, что начальник команды полковник князь Микеладзе собирал команду и долго уговаривал «господ вольноопределяющихся» бросить карты, не воровать и не пить денатурат. Князь был очень милый и славный старик. Его любили за кротость и простоту, поэтому слушали внимательно, сочувственно вздыхали. Но вот князь кончил поучение, команда распущена. Мой сосед по нарам гусар Мрачнов, вопреки своей фамилии весёлый парень, обращается ко мне и к своему соседу приземистому кирасиру, солидному и непьющему:

   — А не выпить ли нам, братцы, «средне», как пишет великий возлиятель Скиталец? А? Я знаю уголок, где чашка денатурата с квасом стоит только двадцать пять копеек. Идёмте, невинные вы души!

   — Отстань, Степан! Знаешь ведь, что не пойду, — отвечал кирасир.

Но Мрачнова трудно было угомонить, да и делать нам было нечего.

— Ты, пойми, Рома! Дёрнешь чашку, тебя, правда, спервоначалу всего перевернёт. Но отрыгнёшь раза три керосином с сырой кожей — и тогда благодать на тебя нисходит. Всех обнять готов: «И в небесах я вижу бога, и счастье я могу постигнуть на земле».

   — Это у тебя природное, или специально уроки брал? — серьёзно спрашивает Роман.

   — Ты о чём? — недоумевает сбитый с толку Степан.

   — А вот паясничанье, — невозмутимо поясняет кирасир.

   — Презренный червь, — вопит гусар, — я раскрываю перед тобой богатства моей необъятной прекрасной души, а ты в ответ жуёшь свою бычью жвачку да сплёвываешь.

Такие перепалки, конечно, происходили тоже только ради развлечения.

Было у нас в команде немало талантливых ребят музыкантов, рассказчиков, певцов. Импровизированные концерты проходили с исключительным успехом. Обалдевшие от ничегонеделания вольноопределяющиеся жадно слушали выступавших товарищей. Народ скучал и тянулся всей душой ко всему светлому.

Вильна. Население Двинского военного округа призвано на окопные работы. Значит, опасность велика.

Распространяются разные слухи: нами оставлена Митава, население Варшавы покинуло город, мосты через Вислу взорваны. И не слух — все пленные немцы из Вильны отправлены в Витебск.

Слухи носятся и такие: в школу прапорщиков будут назначать только в августе, а пока нашу команду переведут не то в Витебск, не то в Смоленск.

Слухи действуют на нервы, но никуда от них не денешься.

«Солдатский вестник» сообщил, что вчера, в 9 часов вечера, Варшава оставлена нами. Не хочется верить.

А если оставлена Варшава, то и Новогеоргиевск или в осаде, или тоже оставлен. Неужели попали в плен наши товарищи? В плену и Чурсанов Алексей Яковлевич, наш взводный, мечтавший о том, чтобы скорее замирились, и строгий, но знающий и умный подпрапорщик Федоровский? Может быть, в плену и мой учитель кузнец Неклюдов Александр Никифорович, учивший меня быть ближе к народу, солдатам, рассказывавший мне о горькой жизни крестьянина и рабочего, сомневавшийся в необходимости войны для рабочих и мужиков. Так он мне и недоговорил чего-то! Что это могло быть?

Получили газеты: Варшава действительно оставлена нами.

Сегодня предпринял очередную прогулку по городу. Несмотря на то что Вильна очень стара, особенно интересных памятников старины здесь нет, кроме Замковой горы да дворца Гедимина. Зато замечателен собор из красного кирпича. Многочисленные кружевные башенки и шпили делают его похожим на знаменитый Миланский собор, который я неоднократно видел на картинках.

Вторая достопримечательность Вильны, по-моему, дом скульптора Антокольского. В доме и палисаднике выставлено большинство его творений, только, к сожалению, все копии скульптур окрашены в жёлтый цвет: возможно, что они из глины и окрашены масляной краской для предохранения от дождя, снега. Но жёлтая краска расхолаживает. [...]

Я шёл к себе в батальон, раздумывая о происшествиях дня и всего больше о Муромцеве: мне очень пришёлся по сердцу мой новый начальник, работать с ним, казалось мне, будет легко.

Со следующего дня я включился во все занятия команды, стал присматриваться ко всему для меня новому. В сотне я сам постоянно занимался с солдатами. Большей частью это было изучение оружия и приёмов пользования им, действия штыком, перебежки, строевая подготовка и внутренняя служба. Стреляли мы редко и всегда на коротких стрельбищах. Много занятий проводилось в составе взвода и отделения. Главной фигурой в обучении был унтер-офицер. Многие из них в своём масштабе были неплохими методистами, занятия проводили уверенно, интересно и поучительно. Мы, молодые офицеры, окончившие трёх- четырёхмесячный курс в военном училище или школе прапорщиков, особенно если раньше не служили в армии, были в сравнении с ними младенцами и учились у них искусству обучать. Я полагал, что в команде разведчиков содержание занятий будет похоже на то, к чему привык в сотне, и ошибся. Здесь обучение в составе взвода почти не проводилось, а упор делался на тщательную выучку отдельного солдата и небольшой группы применительно к тем задачам, которые предстояло решать команде разведчиков.

Здесь впервые я увидел настоящую маскировку: местность была очень удачно замаскирована, естественно выглядели пни, кучи коряг, скрываясь за которыми, вёл наблюдение разведчик. Иногда солдат по ходу занятий и сам превращался в куст. Несколько раз я был немало смущён, наталкиваясь или наступая на замаскировавшихся разведчиков.

Отдельные солдаты и группы тренировались в передвижении в рост, на четвереньках и ползком, добиваясь полной беззвучности движения. А двигаться приходилось по полю, болотцу, опушке леса, кустарнику. Некоторые разведчики действительно достигли в этом деле большого искусства и бесшумно скользили, как змеи. Я ничего не слышал, когда умелый солдат шёл гибким шагом или полз. Он скрывался в кустарнике, и ни одна ветка не шелохнулась за ним.

Особое внимание уделялось умению проникать сквозь проволочные заграждения. Обычно проволочные поля немцев были глубиной в тридцать и более кольев, конечно на ответственных участках. По имевшимся сведениям, немцы, опасаясь нашего прорыва, построили под Барановичами проволочные поля глубиной в сто с лишним кольев. Во всяком случае, проволочные заграждения были нашими злейшими врагами, преодоление их представляло собой трудное дело, требовавшее умения, хладнокровия и времени. Задача тренировок состояла в том, чтобы преодолеть проволочные заграждения заданной глубины в наименьшее время независимо от числа разрезов. По сделанному проходу группа разведчиков должна была быстро пройти или проползти вперёд и возвратиться с пленным.

Упражнения в захвате пленного также привлекли моё внимание. Эту задачу обычно выполняли три разведчика: двое обходили с флангов пункт, где располагался неприятельский наблюдательный пост, а третий подкрадывался к нему с тыла. Фланговые разведчики прикрывали захватывающего и преграждали наблюдателю путь к бегству, если захват сразу не удавался. По знаку командира отделения разведчики бесшумно продвигались вперёд, и через несколько минут один из них, прыгнув как кошка на чучело, охватывал его за горло и опрокидывал на землю. Фланговые разведчики немедленно приходили на помощь: чучело мгновенно оказывалось с забитым кляпом ртом и связанными руками. После изучения нескольких других вариантов проводилось нечто вроде зачётного занятия, в котором неприятельского наблюдателя изображал один из солдат, правда с небольшой охотой.

Большое впечатление произвели на меня быстрота, чёткость и решительность действий разведчиков, а также сила и стремительность, с которыми они, возвращаясь с поиска, вели упиравшегося пленного. Подобные занятия проводились сперва днём, а после того как разведчики осваивались со своими обязанностями, тренировки шли ночью, что, кстати сказать, я видел впервые.

Метод обучения был для меня новым и очень интересным. Так, например, занятие по захвату пленного разбивалось на три части. Сперва изучались движение к месту расположения неприятельского поста и способы прикрытия движения. В эту часть занятия входили все виды передвижения: преодоление проволок, прикрытие огнём, занятие исходного положения для захвата пленного. Затем изучался самый захват неприятельского наблюдателя. Когда разведчики в достаточной степени овладевали всем этим, отрабатывалось возвращение с пленным: проход проволочных заграждений, прикрытие отхода, движение к своему расположению, вынос раненых.

Каждая часть занятия разучивалась отдельно, а затем всё занятие несколько раз выполнялось целиком. Нужно сказать, что на тренировку и подробное усвоение изучаемого времени не жалели, не торопились, работали основательно и осмысленно. В результате все исполнители не только отлично знали свои задачи, но и уверенно выполняли их. Разведчикам, подготовленным таким методом, конечно, были не страшны любые случайности. Командиры отделений, на мой взгляд, хорошо владели своим делом, занятия вели толково, не горячась, без ругани, терпеливо повторяя упражнение, особенно с теми, кому оно не совсем удавалось.

Прошло несколько дней моего пребывания в команде. Я познакомился с содержанием и методикой подготовки, бытом и задачами разведчиков. Штабс-ротмистр Муромцев пригласил меня к с обо.

   — Вам, конечно, известно, — начал он, — расположение противника на участке, который наш полк занимал перед выходом в корпусной резерв. Насколько я помню, ваша рота стояла против Большого Обзира. Скажите, вы ясно представляете себе, ну, скажем, систему огня противника, пункты расположения его наблюдателей в первой траншее?

Я должен был признаться, что эти вопросы для меня не совсем ясны. Тогда Муромцев достал из своего чемодана большую нанку и вынул оттуда карту:

   — Вот посмотрите, как выглядит противник с нашей точки зрения.

Это была такая же карта, какими пользовались все офицеры полка, и я в том числе. Но какая огромная разница между моей картой, не имеющей никаких знаков, кроме участков окопов противника да нескольких ориентиров, и картой Муромцева, представляющей тщательную разработку большого материала. Чем дольше я её рассматривал, тем больше вырастало моё уважение к составителям карты. Позиции противника, его система огня, охранение, расположение крупных подразделений, блиндажи солдат, артиллерийские наблюдательные пункты, местные предметы до колодцев включительно — всё было нанесено на карту, всё ясно предстало перед моими глазами. Карта жила, и противник выглядел на ней не туманно, как на моей карте, а был понятен и прост. Я видел на карте немцев в их деятельности и понимал, что может грозить нам с их стороны.

Муромцев улыбался, наблюдая за мной.

   — А теперь взгляните на это, — и он развернул большой лист плотной бумаги — план в масштабе двухсот шагов в дюйме, снятый с только что рассмотренной мной карты. В дополнение к данным, уже имевшимся на карте, на плане были многочисленные ложбинки, копчики и прочие подробности местности, так необходимые разведчикам.

   — Не думайте, что это только моя работа, — сказал Николай Петрович. — Правда, вся команда затратила немало труда на сбор материала, но это не всё. Наличием этой действительно отличной схемы мы обязаны работе штабс-ротмистра Булгакова, его энергии, уму и знаниям. Не удивляйтесь! наш полковой адъютант не только умеет покручивать свои красивые усы. Это исключительно дельный, талантливый и работоспособный офицер, к тому же скромный и неспособный кичиться своей работой. Я хочу обратить ваше внимание на некоторые детали схемы, интересные главным образом с точки зрения нашей специальности. Начнём с подступов к противнику. Вот проходы в наших проволочных заграждениях. Видите, некоторые из них имеют красные чёрточки? Эти проходы обнаружены немцами и пристреляны. Поэтому мы не пользуемся ими. Вот проходы в наших проволоках, отмеченные зелёными штрихами: они закрыты сверху, в них можно проходить только ползком. В пространстве между нашими проволоками и проволоками немцев вы видите ряд кружков и крестиков жёлтого цвета. Это подготовленные и естественные укрытия, где можно переждать огонь противника. Кружок обозначает, кроме того, удобный наблюдательный пункт. Теперь смотрите на проволоки противника. Проходы в них обозначены тоже красными чёрточками, так как немцы хорошо прикрывают их пулемётным огнём. А вот эти стрелки в окопах обозначают действующие пулемёты, пунктирные же стрелки, идущие от них, — примерные сектора обстрела. Обратите внимание: некоторые районы между нашими и немецкими окопами заштрихованы. Здесь обычно наблюдался наиболее сильный перекрёстный пулемётный огонь и заградительный огонь миномётов.

Шаг за шагом Муромцев последовательно, со свойственной ему неторопливостью и методичностью раскрыл всю изображённую на карте организацию немецкой обороны, и она отчётливо отразилась в моём сознании.

   — Когда наш полк займёт свои позиции, мы сумеем многое из того, что занесено на карту, проверить, — говорил штабс-ротмистр.

   — А разве за это время ничто не изменится? — спросил я.

   — Едва ли. Проверять, конечно, будем. Но всё же серьёзных изменений я не ожидаю, так как немцы большие любители сохранять установившуюся систему. Мы убедились, и не раз, что организация обороны, вплоть до наблюдательных постов и путей движения патрулей, у них устанавливается раз и навсегда и соблюдается пунктуально. Достаточно сказать, что места, где мы захватывали часовых и наблюдателей, немцы оставили без изменения, разве что усилили кое-где проволоки да дистанционных огней добавили. То же осталось и в отношении маршрутов патрулей. В общем, немцы трудно перестраиваются и предпочитают оставаться на существующей организации. [...]

Настал день или, вернее, ночь, когда наш полк снова занял боевой участок, «пошёл на позицию» — на языке солдат. Первые дни мы проверяли сведения о противнике, как имевшиеся у нас, так и полученные от сменённого нами полка. Нам предстояло за две недели пребывания на боевом участке дважды захватить пленных. Были намечены примерные сроки проведения поисков. Первой поисковой группой должен был командовать я. Николай Петрович подробно рассказал мне ещё раз, как нужно приступить к разработке плана поиска, рекомендовал привлечь к этому делу унтер-офицеров и использовать их опыт. Я так и поступил. С Анисимовым, Голенцовым, Грибовым, Серых и Ниткой мы тщательно разработали план действий нашей группы. Особых споров у нас не было: я больше полагался на опытных разведчиков, чем на свои способности. Штабс-ротмистр просмотрел наш план, внёс очень небольшие поправки и утвердил его.

Задача нашей группы заключалась в том, чтобы захватить не рядового солдата, а унтер-офицера. Поэтому целью нападения был выбран патруль. Задача довольно сложная, и для её выполнения мы решили точно установить время проверки немецкими патрулями постов, проникнуть сквозь немецкие проволочные заграждения, незадолго до прихода патруля снять часового-наблюдателя и затем захватить патрульного унтер-офицера.

Выполнение задачи требовало времени — четверо-пятеро суток — и зависело от чётких и своевременных действий. С помощью штабс-ротмистра Муромцева и его разведчиков все казавшиеся мне сложными вопросы быстро превратились в простые по замыслу и исполнению. Было решено, что обследование местности в первую ночь выполним я, Анисимов, Голенцов и Грибов. На день в выбранном пункте залягут Голенцов и Грибов, на ночь их сменим я и Анисимов. В следующую ночь наблюдают Грибов и Голенцов, а на день залягут два разведчика, непосредственно в поиске не участвующие. Самый захват пленного должны были выполнить Анисимов, Голенцов и я. Николай Петрович согласился с представленным ему планом, и я со своими разведчиками приступил к его проведению.

Днём с удобного наблюдательного пункта из первой траншеи мы тщательно осмотрели выбранный участок, наметили два наблюдательных пункта недалеко от проволочных заграждений противника, подступы к ним, начиная от своих окопов, и ориентиры вдоль них, которые можно было бы видеть ночью. С наступлением темноты мы двинулись вперёд к расположению противника. Первым шёл Анисимов, ухитрявшийся видеть почти в полной темноте, за ним я, затем Голенцов и замыкающим Грибов. У меня уже имелся некоторый опыт разведчика, и не раз приходилось бывать в межпозиционном пространстве как днём, так и ночью, по сегодня я чувствовал какую-то особенную приподнятость, по всей вероятности, я волновался от того, что был впервые в своей новой роли.

Ночь выдалась тёплая и на редкость тихая. Луна закуталась в небольшие облачка, как в лёгкое покрывало, но идти было довольно светло. Всё спокойно. Сторожевые ракеты немцев взлетают в небо через определённые, аккуратные промежутки времени, и мы легко приноровились к ним. Благополучно проходим свои проволочные заграждения, доходим до Щары. Секрет, притаившийся на её берегу, среди коряг, в неглубоком окопе, доложил: «Немец спокоен». Щару переходим по узеньким мосткам, скрытым в кустах, густой осоке и среди листьев кувшинок, и в том же порядке, но медленнее, с остановками и залеганиями двигаемся дальше, ориентируясь по заметным Анисимову и Грибову признакам. За небольшим бугорком отдохнули и на всякий случай сделали окопчик. Отсюда по прежнему направлению пошли я и Анисимов, а Грибов с Голенцовым свернули вправо. Через некоторое время я спросил Анисимова, далеко ли ещё до немецких проволок. Разведчик протянул вперёд руку, прошептал: «Вот». По сколько я ни напрягал зрение, ничего, кроме тёмно-серого, как солдатская шинель, и однообразного, как тикание ходиков, сумрака, не увидел. Дальше мы двигались на четвереньках и ползком. Я обратил внимание на то, что Анисимов тщательно обшаривал землю перед собой, и спросил его знаком. «Огни», — донёсся до меня шёпот. Ага! Дело идёт о дистанционных огнях, часто устанавливаемых немцами непосредственно у своих проволок, а в некоторых пунктах и впереди них. Видел я этот огонь. В тонкой стеклянной, герметично закрытой трубочке насыпан порошок. В разных трубочках порошок неодинакового состава и даёт огонь разного цвета. Обычно немцы закапывали такие трубочки у самой поверхности земли или прикрывали песком, тонким дёрном, веткой и т. п. Трубочка легко разламывалась под ногой, порошок соединялся с воздухом — и мгновенно вспыхивал столб яркого пламени. Дежурные немецкие пулемётчики немедленно открывали стрельбу в направлении огня и на соответствующую его цвету дистанцию. Раздавить такую трубочку и опасался Анисимов. Соблюдая осторожность, я тоже стал ощупывать землю перед собой. Вдруг Анисимов предостерегающе тронул меня за руку: впереди ясно виднелись тощие силуэты немецких проволочных заграждений. Мы приникли к земле. Всё по-прежнему тихо. Осмотревшись, я, к сожалению, не увидел ничего, кроме проволок, редких ракет, взлетающих вверх, да огней далёких выстрелов, и мог убедиться лишь в том, что мы лежим на вершине небольшой складки местности. Но вот Анисимов, тронув меня за рукав, стал отползать назад. Я последовал его примеру, отполз на два-три шага и уже не видел проволочных заграждений. Следовательно, мы тоже стали невидимы из немецких окопов даже при освещении ракетами. Это была выгодная позиция для наблюдения, по открытая как спереди и флангов, так и с тыла, что представляло большое неудобство, о чём мне и прошептал Анисимов. «Подождём Грибова», — добавил он. Лежим. Тишину ночи ничто не нарушает. Через несколько минут слабый шорох справа заставил меня насторожиться. Но Анисимов лежал совершенно спокойно. Минуту спустя к нам подполз Грибов. Они с Голенцовым вышли на вершину такой же складки местности, как и мы, и там нашли глубокую яму. Не воронку от снаряда, а именно яму. Мы осторожно направились за Грибовым. Действительно, лучшее место для наблюдения и укрытия трудно придумать. Сухая яма глубиной в человеческий рост густо заросла высокой травой, по всей вероятности, на её месте когда-то росло дерево, вырванное йогом с корнем бурей. Дерево со временем использовали, а яма осталась. Проволоки немцев находились от неё на расстоянии двух десятков шагов или около этого. Условия для нашего наблюдательного пункта получались самые благоприятные.

Теперь оставалось главное: определить точное местонахождение наблюдательного поста немцев и проверить точность расположения ближайшего дежурного пулемёта. До рассвета мы ещё имели больше двух часов. Стали ждать. Долго тишина ночи ничем не нарушалась, и я получил новый урок терпения и выдержки. Наконец раздалось довольно свободное, сильное покашливание, а затем чиханье справа от нас. Голенцов сразу выложил палочку в направлении кашляющего. Но кто это был? Дежурный пулемётчик, случайный солдат или наблюдатель? Нам нужен был наблюдатель, так как он — один, а пулемётчиков обычно бывает несколько вместе, и нападение на пулемёт редко обходится без большого шума. В час двадцать минут донёсся звук шагов. Очевидно, в траншее из-за сырости немцы уложили мостки, и шум от солдатских сапог с толстыми подошвами был отлично слышен.

   — Двое, — сказал Грибов.

Шаги затихли. Раздалась негромкая команда, слегка звякнуло оружие, затем шаги вновь послышались совсем близко впереди нас.

   — Патруль, — прошептал Голенцов.

Итак, мы обнаружили местонахождение часового наблюдателя или пулемёт. Нужно было продолжать наблюдение, чтобы точно установить, с кем мы встретились, и выяснить время смены, если это наблюдательный пост.

Ночь близилась к концу: на востоке, над самым горизонтом, показалась слабая светлая полоска. Грибов и Голенцов остались в яме, а мы с Анисимовым направились к своим окопам и дошли до них без всяких происшествий. Один я, конечно, запутался бы в хаосе воронок, вывороченных пней, остатков проволочных заграждений и груд развороченной земли. Но Анисимов уверенно двигался впереди, как будто шёл днём по хорошо знакомой улице.

За день мы отдохнули, обсудили ещё раз план поиска и с наступлением темноты пошли сменять Грибова и Голенцова.

Сегодняшняя ночь — не то, что вчерашняя: небо затянула пелена облаков, моросит дождь, темно. Но Анисимов так же уверенно, как и вчера, идёт впереди. Мы точно попали на мостки на реке, прошли секрет. Вдруг правее нас застучали два немецких пулемёта и ночную тьму стали беспрестанно разрывать десятки ракет. Всего вероятнее, соседний с нами полк вёл разведку и чем-то потревожил противника. Несколько раз вражеские пулемёты открывали огонь и против нашего участка. Но мы знали: командир нашего полка отдал приказ «не беспокоить немцев», чтобы создать у них впечатление нашей пассивности и тем самым обеспечить нам наилучшие условия для захвата пленных; поэтому с нашей стороны огонь не открывался. Постепенно пулемётная стрельба немцев становилась всё реже и реже и, наконец, прекратилась. Тем не менее с полчаса пришлось нам лежать в высокой и мокрой траве, пока местность освещалась ракетами, а над головой проносились пулемётные очереди.

Грибов и Голенцов спокойно сидели в яме. Они точно установили, что перед ямой — наблюдатель, и определили время его смены; выяснили точное расположение пулемётов, время проверки днём и даже когда проходила офицерская проверка. Мне показалось неясным, как разведчики могли установить, что проверку проводил офицер. На мой вопрос Грибов прошептал: «Сапоги». После этого уже легко было догадаться, что офицер был в сапогах не с такой грубой подошвой, как у солдат, поэтому шёл более мягко и производил меньше шума.

Получив разрешение идти, Грибов и Голенцов бесшумно вылезли из ямы и через мгновение исчезли во мраке ночи.

Освоившись в своём укрытии и заняв удобное положение, мы стали прислушиваться. Через некоторое время я убедился, что тишина только кажущаяся. На самом же деле ночь была наполнена массой разнообразных звуков, доносившихся со всех сторон. Нужно в них разобраться. Вот осторожное покашливание впереди — это немецкий наблюдатель. Правее его — приглушённый разговор — пулемётный расчёт. Но пулемёт ведь сравнительно далеко от нас, почему же так хорошо слышны голоса? Где-то в тылу немцев губная гармошка играет неясную, грустную мелодию — немецкий солдат раздумывает о войне, вспоминает свою семью или мечтает о возлюбленной. Чётко цокают копыта, доносится всхрапывание лошади, сопровождаемое тарахтением колёс по каменистой дороге: что-то подвозят. Далеко слева кто-то тяжко и беспрерывно вздыхает с хрипом, хлюпанием и клокотанием. Смотрю на Анисимова. Он, конечно, тоже слышит всё это, но, как всегда, спокоен и безразличен. Заметив, что я слегка обернулся в его сторону, Анисимов, в свою очередь, повернулся ко мне. Я махнул рукой в сторону тяжёлых вздохов. В ответ Анисимов, приложив ладонь ко рту, сказал: «Насос!» Мне стало до некоторой степени неудобно: ведь работу насоса я слышу ежедневно, он откачивает воду из окопов. Но как изменился ночью его характерный шум? С нашей стороны также слышно много звуков, хотя до нас шагов четыреста с лишком. Вот шаги по настилу — не торопясь, идут несколько человек. Вот окрик без всякой осторожности: «Кто идёт?» — и приглушённый, неясный ответ. Что-то упало и рассыпалось: скорее всего, это не поленница дров, а опрокинули ящик с ручными гранатами лимонками.

От немцев часто взлетали ракеты. С нашей стороны их было немного, в основном на участке соседнего полка и нашего левого соседа — второго батальона.

Наблюдатель-немец стоял, видимо, на приступке окопа, высовываясь над бруствером до груди, так как мы ясно слышали его вздохи, зевки и бормотание. Но вот раздался звук шагов по мосткам окопа. Слышно было, как наблюдатель принял другое положение. Шаги смолкли. Короткий лязг — солдат опустил приклад винтовки на настил. Отрывистая, неразборчивая тихая команда — и снова мерные, постепенно удаляющиеся и затихающие шаги: патруль. Смотрю на часы. Светящиеся стрелки показывают одиннадцать часов и что-то около сорока минут. Говорю об этом Анисимову и в темноте отмечаю карандашом в блокноте. Продолжаем напряжённо слушать. К утру у нас накопились такие сведения: сменялся пост в час с минутами и в три часа двадцать минут. Патруль приходил раз в два часа: в одиннадцать часов сорок минут, в час сорок минут и около трёх часов.

Ночь кончается. Переходим на дневное наблюдение. Пытаемся определить видимость нашей ямы со стороны немцев. Сквозь проволочные заграждения ясно виден гребень бруствера, ничем не прикрытый. В бруствере — бойницы. Находим бойницу наблюдателя, заметную по его шевелению. Наши головы скрыты за травой — наблюдателю по должны быть видны. Всё в порядке. Рассматриваем проволочные заграждения и насчитываем семнадцать рядов. Они подходят близко к окопам: видимо, немцы усиливали заграждения, не выходя за свои проволоки. На кольях и на проволоках развешано много пустых консервных банок. Тщательно изучаем проволочные заграждения в пределах нашей видимости: нет ли удобного места для прохода или готового прохода, — безрезультатно. Значит, схема, составленная штабс-ротмистром Булгаковым, верна. Однако не теряем надежды найти ещё что-нибудь подходящее. Наконец наши труды вознаграждаются некоторым успехом: левее ямы, шагах в двадцати пяти, обнаруживаем под проволоками почто вроде желоба, сделанного в земле, правда очень неглубокого. Возможно, до того как немцы отрыли окопы, здесь был сток воды. Хотя с той поры сток успел зарасти травой, но от острого охотничьего глаза Анисимова не укрылся. Колья заграждений были забиты так, что проволока первой линии поднималась над стоком, кол второй линии был вбит почти в самый сток. Дальше не было видно. Во всяком случае, мы нашли какой-то подступ, пригодность которого нужно проверить в следующую ночь.

На первую дневную смену остался я. Анисимов приспособился, чтобы уснуть. Моросивший дождь к утру прекратился. Стало тепло. За четыре часа своих наблюдений я получил мало новых сведений: примерно в пять часов у немцев сменялся наблюдатель, в шесть часов от их окопов слышались цоканье лошадиных копыт, шум голосов, а затем, принесённый утренним ветерком, донёсся запах горячей пищи. Вероятно, солдаты получали завтрак, подвезённый в термосах. Эти данные, представляющие интерес для выяснения режима дня неприятеля, для нас, вернее, для готовящегося поиска ценности не имели. Больше я ничего не заметил. В восемь часов разбудил Анисимова. Мы закусили, выпили по глотку воды, и я в свою очередь задремал. Проснулся от лёгкого, но настойчивого нажима на колено. Открыв глаза, увидел Анисимова, приложившего руку к губам и указывавшего на немецкие окопы. Одновременно он сделал предостерегающий жест и коснулся рукой своего уха. Я прислушался. В немецких окопах начальствующий голос резко выкрикивал бранные слова, затем раздалась звонкая пощёчина, за ней другая. Пауза, звук удаляющихся шагов — и снова полная тишина: немецкое начальство поддерживало дисциплину и наводило порядок. Судя по важности шагов и характеру брани, окопы удостоил своим посещением сам господин фельдфебель, который, как известно, в немецкой армии является начальником куда более грозным, чем какой-нибудь лейтенант. Я взглянул на часы. Мне казалось, что я только-только успел заснуть. Однако время уже перевалило за час дня. Солнце нестерпимо пекло, а в яме, кроме того, было абсолютное безветрие. Слегка болела голова, хотелось пить. Из фляжки, закопанной предусмотрительным Анисимовым в землю, я выпил глоток прохладной, кисловатой и, как мне показалось, очень вкусной воды. Это освежило меня, и я уже значительно бодрее приготовился сменить Анисимова. Он за время своей смены не заметил ничего заслуживающего внимания.

Сидеть неподвижно в яме в жаркий, без малейшего ветерка летний день оказалось делом по таким простым: было душно, ноги скоро деревенели, хотелось распрямиться и вздохнуть полной грудью. Часа через два я измучился почти до изнеможения и начал опасаться, что дольше не выдержу и выползу из ямы назад. В голове шумело, и я плохо отдавал себе отчёт в окружающем. Анисимов спал потный, с расстёгнутым воротом и тяжело дышал. Собрав последним сознательным усилием волю, я решил прибегнуть к дорогому для нас средству — намочить платок водой и охладить голову. Стараясь вылить из фляги как можно меньше воды, я намочил носовой платок и положил на темя. Стало легче. То ли вода помогла, то ли напряжение воли сломило усталость, но я почувствовал себя значительно лучше и уже спокойно дождался конца своего дежурства, не заметив ничего нового.

Анисимова я не будил, но он сам проснулся точно вовремя и вопросительно взглянул на меня. Я показал ему часы. Он застегнул ворот, размялся, подтянулся, выпил глоток оставшейся воды, затем внимательно и неторопливо осмотрел местность впереди и на флангах, бросил быстрый взгляд на наши окопы и после этого показал мне рукой влево. Я ничего не увидел и пожал плечами. Видя моё недоумение, Анисимов прошептал: «Лаз в проволоке».

Я внимательно посмотрел на обнаруженный нами сток. Теперь солнце светило с другой стороны, и сток просматривался до самых окопов. Из ямы он представлялся готовым проходом для движения ползком и требовал сравнительно небольших дополнительных доделок. Я беззвучно зааплодировал: наша находка могла оказаться большой удачей. Дальнейшее тщательное изучение местности по обе стороны от нашей ямы ничего лучшего не дало.

Было около шести часов вечера. Стало прохладнее. Усталость прошла. Спать не хотелось. Вынув блокнот, я тщательно зарисовал траншею противника, проволочные заграждения, местонахождение наблюдательного пункта и пулемёта немцев, ориентиры п сток, которому я уделил особое внимание. Нарисовал затем яму, в которой мы сидели, и путь к нашим окопам. Своей работой остался удовлетворён и показал её Анисимову. Тот, взяв блокнот, со свойственной ему серьёзностью и внимательностью стал рассматривать зарисовку. По его лицу было видно, что он узнает местность. Я считал, что всё в порядке. Анисимов возвратил мне блокнот, и, хотя сделал жест, который означал «очень хорошо», мне показалось, что он что-то хотел бы добавить. На мой вопрос он помолчал, подумал, затем опять взял блокнот и на другом листе грубовато, но понятно начертил направление движения немецкого патруля и смены. Эти важные, но упущенные мной данные я немедленно перенёс на чертёж и пожал Анисимову руку, благодаря за помощь. Несмотря на всё своё хладнокровие, Анисимов удивился: рукопожатие между офицером и солдатом — нижним чином — в императорской армии было явлением совершенно невозможным и недопустимым. Тем не менее он ответил мне крепким ответным пожатием.

Когда наступила темнота и небо снова начали бороздить немецкие и наши ракеты, приполз Голенцов с двумя разведчиками. Анисимов больше знаками, чем словами, рассказал им о найденном нами стоке. Затем он и Голенцов ползком направились к началу стока у проволоки, чтобы проверить его глубину. Вернулись они удовлетворённые: осмотр подтвердил неоспоримые достоинства нашей находки.

Днём мы повторили со всей группой план захвата пленного. На специально подысканном месте со стоком, подобным обнаруженному нами в немецких проволоках, проверили технику проделывания прохода и особенно тщательно рассчитали время, необходимое как на это, так и на самое преодоление прохода. Разведчики прочно усвоили свои обязанности, имели все строго необходимое оружие и снаряжение, подогнанное так, что оно при движении не стучало, а при свете прожектора или ракеты не блестело. Николай Петрович окончательно условился с командиром батальона и артиллеристом о точках в расположении противника, по которым в случае надобности будет открыт пулемётный и артиллерийский огонь.

После обеда вся группа отдыхала. В направлении наших действий велось усиленное наблюдение. Чтобы не настораживать немцев, штабс-ротмистр решил никаких ложных действий не проводить.

Настала давно ожидаемая ночь: тепло, небо чистое, воздух прозрачен. В пятидесяти шагах отчётливо виден человек, передвигающийся пригнувшись. Ползущего разведчика легко различить в двадцати шагах даже в невысокой траве. В такую ночь только разведчики-мастера, какими была богата команда Муромцева, могли рассчитывать на успех.

В назначенное время наша группа вышла из окопов, прошла свои проволоки, где остались два человека, перешла по мосткам реку, оставив у неё Нитку с одним разведчиком, и залегла недалеко от ямы. Наблюдатели, просидевшие там весь день, ничего нового и тревожного не заметили. Всё было спокойно. Можно приступать к выполнению нашего плана. Даю условный знак: «Вперёд»! Анисимов и Голенцов поползли к стоку, чтобы начать проделывание прохода. За ними поползли Серых и Гусев с двумя разведчиками для прикрытия прохода с флангов. Убедившись, что Серых изготовился к выполнению своей задачи, я взглянул на часы и прислушался. Было по-прежнему тихо, лишь стрекотание бесчисленных кузнечиков в траве да кваканье лягушек на Щаре нарушали тишину ночи. Пора посылать Грибова с разведчиком для прикрытия выхода из проволок к окопам немцев.

Подождав ещё несколько минут, после того как Грибов и разведчик уползли, и превозмогая своё нетерпение, я отправился вслед за ними. Но не прополз я по сделанному в стоке проходу и нескольких шагов, как моя рука натолкнулась на подошву сапога Грибова: проход ещё не готов. Что делали Анисимов и Голенцов, я, конечно, не знал. Оставалось терпеливо ждать, а сомневаться в быстроте нерешительности их действий не приходилось.

У немцев по-прежнему тишина ничем не нарушалась. При мерцающем свете дежурных ракет, регулярно вспыхивающих и вышине, я не заметил разведчиков — так хорошо они применились к местности.

Тревожных сигналов от Анисимова не было, но и проход что-то не двигался вперёд: сапоги Грибова неподвижно лежали перед моим лицом. Стеснённый справа и слева проволоками и видя их над собой, я невольно представил себя в мышеловке. Но присутствие моих товарищей разведчиков, людей надёжных во всех отношениях (сапог одного из них я чувствовал под рукой), успокоило меня. С облегчённым сердцем взглянул на часы: из плана мы не вышли, а следовательно, нет и причин для волнения.

Наконец сапог Грибова начал медленно отходить от моей руки — упругим движением тела разведчик продвинулся вперёд. Я проделал то же самое. Некоторое время мы попеременно то продвигались на несколько шагов вперёд, то долго, как казалось мне, лежали в ожидании, пока, наконец, сапог Грибова не двинулся вправо. Подняв осторожно голову, я увидел, что проволоки мы проползли. Прямо передо мной лежал Голенцов, а Грибов правее, разведчик отползал влево. А где же Анисимов? Голенцов напряжённо глядел в сторону окопов. Я понял, что Анисимов прополз к траншее немцев.

Но вот, сделав мне жест рукой, Голенцов неслышно двинулся вперёд. Теперь я знал, что Анисимов уже в траншее и Голенцов ползёт, чтобы спуститься в неё и прикрыть Анисимова слева. Я двинулся за ним на расстоянии, как было условлено, десяти — двенадцати шагов.

Через некоторое время я увидел, как длинное тело Голенцова всползло на бруствер и быстро исчезло в траншее. В момент, когда я спускался туда, до моего напряжённого до крайности слуха, несмотря на громкое, как казалось мне, биение сердца, донёсся слабый звук справа, как будто лопнула туго натянутая ткань: Анисимов выполнил свою задачу.

Перекинувшись в траншею, я, конечно, Голенцова там не застал, осторожно пошёл вправо и нашёл разведчиков, раздевавших убитого немца. Затем Голенцов, легко подняв то, что минуту назад было человеком, пронёс его мимо меня и, быстро вернувшись, с моей помощью надел мундир немецкого солдата, его каску, взял винтовку и стал на место наблюдателя. Анисимов в это время ушёл вперёд. Я посмотрел на часы: до прихода патруля оставалось минут десять — двенадцать. С бруствера послышался шорох, свесилась рука и дважды взмахнула вперёд и назад: Анисимов изготовился к дальнейшим действиям и давал знать, что всё спокойно. Отойдя несколько шагов назад, я спрятался в тени на ступеньке траншеи. Пока всё шло хорошо. Прислушался: кроме обычных звуков ночи как с нашей стороны, так и с немецкой, ничего особенного не слышалось.

Я с удовлетворением отметил, что моё сердце билось теперь хотя и чаще, чем обычно, но ровно и спокойно. У меня родилась твёрдая уверенность в благополучном выполнении поиска. Однако ждать оставшиеся минуты было необычайно тягостно, и я то и дело смотрел на часы. Но это мало помогало: минуты тянулись и тянулись, длинные, как бесконечность, в то время как хотелось, чтобы они летели с быстротой ветра. Наконец вдали послышался знакомый и долгожданный размеренный топот солдатских сапог по настилу: приближался патруль. Наступал решающий момент. Но вместо возрастающего волнения я почувствовал себя легко и свободно: ещё несколько минут — и всё будет кончено.

Невидимый в тени окопа, я слышал нарастающее топанье, наконец два неясных силуэта вышли из-за излома траншеи и неторопливо приблизились к Голенцову. Остановились. Негромкая команда. Но... рука «наблюдателя» молниеносно выбросилась вперёд и, сжав горло солдата, бросила его на землю. В то же время крылатая тень, возникнув на бруствере, упала на другого немца и опрокинула его: это Анисимов накинул полотнище палатки на голову унтер-офицера и сбил его с ног.

Перескочив через Голенцова с его противником, я схватил за голову немца, полузадушенного Анисимовым, и, легко разжав ему челюсти, яростно засунул тряпку в раскрывшийся рот. Подняв ошеломлённого врага, мы быстро связали ему руки на груди. Унтер-офицер, в полтора раза выше и толще Анисимова, оторопело водил глазами. Повелительным шёпотом я сказал ему по-немецки несколько точных и ясных для него слов. Немец вытянулся: сказалась привычка безропотно повиноваться офицеру.

К этому времени Голенцов уже управился с солдатом и, не задерживаясь, пошёл к тому месту, где мы входили в траншею. Анисимов, дав пленному знак, пошёл за Голенцовым. Немец, опасливо озираясь на распростёртое тело солдата, с готовностью двинулся за Анисимовым. Я шёл сзади, прикрывая отход и помогая пленному набирать необходимую скорость.

Кое-где практиковался тогда способ с наименьшими усилиями доставлять захваченного пленного: его подкалывали. Потеряв некоторое количество крови, пленный слабел и в дальнейшем обычно не сопротивлялся. В команде Муромцева подобные приёмы не находили применения, так как он считал их недостойными русского солдата. Кроме того, часто случалось, что впопыхах пленного подкалывали слишком сильно, в результате притаскивали только его труп, теряя попусту усилия многих дней, а иногда и людей.

Наш пленный шёл быстро. Когда вышли на уровень прохода, с бруствера протянулась железная рука Голенцова, схватила немца за воротник, так как со связанными руками сам он не мог вылезть из траншеи, и, как мешок, втащила его наверх. Голенцов пополз к проволокам. Понятливый пленный пытался сам передвигаться на коленях. Тряпка во рту мешала ему правильно дышать, и он сильно пыхтел и сопел, но усердно передвигался вперёд. Анисимов полз рядом с пленным и помогал ему. Мне казалось, что они двигаются слишком медленно — так хотелось скорее пройти немецкие проволоки и очутиться в своих окопах. Тем не менее пришлось оставаться на бруствере и ждать, пока Анисимов и пленный не скрылись в проволочных заграждениях.

Было пока спокойно: немцы ещё ни о чём не догадывались. Наш поиск почти закончен, пленный есть — задачу свою мы выполнили. Однако торжествовать ещё рано: мы должны возвратиться без потерь. Кинув последний взгляд на немецкую траншею, я пополз к проволокам. Когда миновал их, Анисимов и Голенцов уже ушли с пленным. Я остановился в нашей яме, ожидая отхода Грибова с разведчиком, а затем Серых с его группой.

Только Грибов прополз мимо, как внезапно слева поднялся столб яркого оранжевого пламени, осветив фигуры четырёх лежащих разведчиков: кто-то из них при отходе раздавил трубочку с дистанционным порошком. И хотя огонь тут же был погашен опытным солдатом, засыпавшим его песком, всё же немедленно десятки немецких ракет взлетели в ночное небо, ярко осветили местность, и застрочили пулемёты справа и слева от меня. С нашей стороны огонь не открывали, и пулемёты немцев постепенно смолкли. Мы получили возможность продолжать отход. И опять не повезло: в самом начале движения разведчики Серых раздавили ещё одну трубку. Яростный огонь немцев ответил на вспыхнувший и сразу же погашенный огонь. На этот раз наши пулемёты ударили по немецким, и грохнули две окопные пушечки. Дело осложнялось. Теперь немецкие мины уже взрывали землю между рекой и ямой, где я лежал, а через минуту к ним присоединился огонь тяжёлой артиллерии. Вслед за этим ярко освещаемые своими же ракетами немецкие окопы затянулись облаками дыма и пыли, повсюду на них возникали десятки фонтанов земли и грязи. Это наша артиллерия, как и было условлено, открыла огонь по пулемётам и миномётам немцев.

Картину бушующего огня дополнил прожектор, откуда-то слева, с шоссе, осветивший наши окопы и межпозиционное пространство. Видимо, немцы не на шутку всполошились — им с перепугу померещилась, чего доброго, наша ночная атака.

И подумать только: весь этот переполох, шум и гром вызвали несколько разведчиков да пара раздавленных трубочек с дистанционным порошком! О возвращении в свои окопы нечего было и думать, приходилось пережидать. До рассвета оставалось ещё порядочно времени. Я взглянул вверх. Если на земле стоял неумолчный грохот разрывов, взлетали фонтаны земли, сыпались кругом осколки и бушевал артиллерийский и миномётный огонь, а среди этого хаоса, приникнув грудью к земле, лежали несколько человек, то в небе всё было благостно и тихо. Лишь с запада надвигалась туча, но и она не портила общей тишины неба, а только подчёркивала её. Этот контраст между тем, что происходило на небо и на земле, напомнил мне обычное церковное моление «слава в вышних богу и на земле мир, в человецех благоволение». Где тут мир, где благоволение в «человецех»? Кругом убийство и жажда убийства. Убийство по долгу, по присяге, убийство только потому, что, если ты не убьёшь, убьют тебя самого. Хорошее благоволение! Всё это вызвало во мне досаду и раздражение. А в это время орудия и миномёты обеих сторон продолжали под аккомпанемент пулемётной стрельбы соревноваться в расходе снарядов, мы же, осыпаемые взрытой землёй, прижимались к пей, как к своей матери-спасительнице. Наконец наша артиллерия, как по команде, прекратила огонь, замолчали и пулемёты. Очевидно, пленный был доставлен, Муромцев понял, что вся моя группа успела выйти из-за немецких проволок и нет необходимости продолжать огонь. Немцы, видимо, устыдились своего напрасного испуга и постепенно приходили в себя: сперва погас прожектор, потом умолкла артиллерия, а за ней миномёты. Только пулемёты ещё заливались вовсю. Но понемногу замолчали и они. Наступила какая-то странная после ожесточённой канонады и страшного грохота тишина. На луну набежала туча, и сразу всё потемнело. Высокая трава зашуршала под крупными каплями дождя. Теперь можно было идти. Серых со своей группой прополз мимо ямы, вслед за ним тронулся и я, приказав наблюдателям идти вслед.

Пока мы шли до наших окопов под дождём, скрывавшим нас и глушившим звук наших шагов, я думал: вот только что мы убили двоих немцев, могли и сами быть убитыми, а никаких признаков угрызения совести, как этому полагалось бы быть, судя по многочисленным прочитанным мной романам, нет; да нет, пожалуй, и особого торжества от удачно выполненной задачи. Что я чувствую? Только усталость, как результат пережитого за эту ночь. Чего хочу? Отдохнуть и спать. Так всё просто и до неприятного прозаично. Действительно, нет романтики в разведке, как говорит Муромцев, а только тяжёлая, напряжённая работа, опасность и необходимость убивать каждый раз, когда участвуешь в поиске.

«Домой» мы добрались без всяких приключений, несмотря на вспышки пулемётного огня да отдельные очереди мин, рвавшихся в пунктах в строгом соответствии с виденной мной у Николая Петровича схемой. Мы пережидали огонь, лёжа в мокрой траве, до нитки промокшие и грязные.

Муромцев встретил меня у блиндажа командира батальона, коротко поздравил с успехом и сказал, что потерь в группе нет, пленного доставили живым и невредимым. Крепко пожав мне руку, Муромцев осведомился, как я себя чувствую.

Ещё по дороге к нашим окопам у меня почему-то болело правое колено, по тогда не было времени разбираться с ним. Теперь же, когда я провёл рукой по мокрым шароварам, острая, режущая боль заставила сжать зубы. Подоспевший фельдшер обнаружил широкую, хотя и неглубокую рану. Вероятно, небольшой осколок мины скользнул по колену, разодрав кожу, но не причинил серьёзного вреда. После перевязки, довольный, но смертельно усталый от всего пережитого, я направился в свою землянку и без сновидений проспал до утра.

Проснувшись, вспомнил прошедшую ночь и подумал, что я что-то сделал. После завтрака прошёл к разведчикам, думая, что они на меня будут смотреть по-особому да и сами будут выглядеть по-иному. И был разочарован. Всё выглядело, как обычно: Анисимов проверял чистку оружия после разведки, Голенцов рассматривал свою физиономию после бритья. Все разведчики отдыхали и на меня смотрели, как всегда.

Днём командир полка вызвал меня и удостоил личной беседы.

   — Организованность, смелость, смекалка и пример опытного начальника, — увесисто говорил генерал, — всегда обеспечат успех.

Я чувствовал себя не совсем ловко: сделал не больше любого разведчика моей группы, особенно много потрудились Анисимов и Голенцов, а хвалят только меня. Я взглянул на присутствовавшего при беседе Муромцева. Кому другому, как не ему, известны те, кого действительно надо благодарить. Николай Петрович ответил мне успокаивающим взглядом и слегка наклонил голову, как бы говоря: «Не волнуйтесь, подпоручик! Всё идёт как надо».

   — Благодарю вас, подпоручик от лица службы за славную работу. Я очень рад, что в вашем лице нашёл достойного преемника нашему герою Ивану Андреевичу Гусакову.

Генерал торжественно пожал мне руку.

— Передайте, ротмистр, — продолжал он, обращаясь к Муромцеву, — моё спасибо молодцам-разведчикам.

Вечером отмечали успешный поиск, а одновременно и день рождения Николая Петровича.

С объявлением войны в Балтийский флот поступило весьма значительное число запасных, принимавших участие в матросских беспорядках в 1905—1907 и 1910—1912 годах. Этот неблагонадёжный элемент, при наблюдаемом ныне общем повышенном настроении матросов на почве недовольства их офицерами, носящими немецкие фамилии, и казённой пищей, несомненно, растлевающе действовал на всю массу нижних чинов флота.

По имеющимся в министерстве внутренних дел сведениям, Петроградский Комитет Российской Социал-Демократической Рабочей Партии (б), учитывая это настроение матросов, решил использовать настоящий, крайне удобный для пропаганды, момент и с этой целью принял меры к образованию на крупных судах Балтийского флота, также и в береговых командах Кронштадта, Ревеля и других балтийских портах, коллективов названной партии.

Главной задачей своей преступной деятельности коллективы ставят широкое развитие организаций среди судовых команд в течение настоящей войны, с целью подготовить широкие матросские массы к солидарному выступлению всего Балтийского флота по заключении мира, при демобилизации флота; ближайшей задачей коллективов является возможно широкое распространение среди судовых команд нелегальной литературы и пропаганды революционных идей...

С осени 1915 года в кронштадтское жандармское управление стали поступать негласные сведения, что среди судовых команд Балтийского флота заметно усилилась деятельность революционных организаций социал-демократического направления, стремящихся насадить во флоте наибольшее число своих сторонников, которые должны были подготовить судовые команды к выступлениям с различного рода требованиями ко времени окончания войны.

Указанная деятельность, как показывали события, сильно влияла на настроение команд, и дело в конце концов вылилось в крупные беспорядки 19 октября 1915 года на линейном корабле «Гангут», участники которых, в числе 26 нижних чинов, по приговору военно-морского суда от 17 декабря того же года и понесли наказание.

Подобные же беспорядки возникли в то же время и на крейсере «Рюрик».

Наличие такой пропаганды подтверждалось участившимися и на других судах беспорядками на почве недовольства со стороны команды пищей и офицерами с немецкими фамилиями.

Параллельно с этими данными петроградское охранное отделение также получило сведения о возникновении военной организации Российской Социал-демократической Рабочей Партии среди судовых и береговых команд Балтийского флота.

Согласно этим сведениям, на каждом военном корабле образовались социал-демократические кружки, имеющие представителей в общем руководящем комитете. Последний, устраивая собрания на берегу — в чайных и ресторанах, — главным образом, как указывали эти сведения, направляет свою деятельность к разъяснению матросам текущих событий в желательном освещении, с целью создать среди них атмосферу недовольства.

Приём этот, видимо, успел оказать влияние на матросов, создав среди них крайне приподнятое настроение, хотя никаких других оснований к этому не замечается, но идейные руководители движения всячески стараются удерживать матросов от одиночных беспорядков, дабы иметь готовую обстановку на случай общих выступлений, учитывая возможность активного движения со стороны рабочего класса, могущего оказать решительное влияние на изменение существующего государственного строя.

Каких-либо выступлений к определённому сроку пока, по сведениям агентуры, не намечено, и вообще вся революционная работа проявляется лишь в области организационной. Поэтому, успев создать желательное настроение на судах флота, руководители испытывают затруднение в задержании одиночных выступлений, и в этом отношении на них произвело неприятное впечатление открыто выраженное недовольство на линейном корабле «Гангут».

Хотя кружки возникли на судах флота и самостоятельно, без влияния функционирующей в Петрограде группы, присвоившей себе наименование «Петербургского Комитета Российской Социал-Демократической Рабочей Партии», тем не менее руководящий комитет судовых организаций, со времени своего возникновения, искал случая связаться с «Петроградским Комитетом», что ему и удалось через одного из активных деятелей рабочего движения, являющегося представителем «Петроградского Комитета» от Выборгского партийного района...

...Кружки эти поставили своей целью в течение настоящей войны не делать активных выступлений, вроде бывших на линейном корабле «Гангут», так как таковые, вредя общему делу, возбуждают чрезмерную бдительность судового начальства, а в то же время приложить все усилия к дальнейшему широкому развитию кружков, чтобы подготовить их к общему выступлению Балтийского флота по окончании войны, когда наступит время демобилизации.

Наряду с этим агентура охранного отделения указывала, что деятельность «Петербургского Комитета» направлена главным образом к проведению массовой политической стачки, приуроченной ко дню 9 января как годовщине крупного события в истории освободительной борьбы.

Имея в виду весьма короткий срок, оставшийся до дня осуществления массовой стачки, и предполагая возбудить рабочую массу, путём распространения возможно большего числа воззваний, «Петербургский Комитет» всё время стремился распознать, какое воздействие имеет на неё распространяемая им нелегальная литература, и на пути в этом направлении встретился с циркулировавшим в рабочей среде слухом о том, что будто бы в настроении нижних чинов войсковых частей имеется благоприятная почва...

...Что же касается нижних чинов сухопутных войск, то агентура отметила там призванного на военную службу и уволенного по болезни глаз мещанина Соломона Рошаля, который, по возвращении в столицу, войдя в связь с «Петербургским Комитетом», взял на себя революционную работу среди призванных в ряды войск, а именно: твёрдо поставить дело распространения среди них нелегальной литературы и подготовку выпуска ко дню 9 января особого воззвания к солдатам.

С приближением дня 9 января «Петербургский Комитет», как удостоверяла агентура, стал проявлять усиленную энергию и принял все меры, чтобы как можно больше заготовить к этому дню прокламаций и воззваний к солдатам. Последние, по сообщению агентуры, должны были печататься при содействии вышеупомянутого Рошаля в Петрограде по Екатерингофскому проспекту в доме № 15, кв. 6. Серьёзность момента — возможность активных выступлений в день 9 января и попытки к воздействию на нижних чинов привели к необходимости изъять наиболее деятельных представителей «Петроградского Комитета»...

...По словам представителей рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета, рабочий пролетариат столицы близок к отчаянию, и будто бы «достаточно какого-нибудь одного даже провокационного сигнала, чтобы в столице разразились стихийные беспорядки с тысячами и десятками тысяч жертв».

Почва для подобного рода эксцессов вполне готова: экономическое положение массы, несмотря на огромное увеличение заработной платы, более чем ужасно. В то время как заработная плата у массы поднялась всего на 50 процентов и лишь у некоторых категорий (слесаря, токаря, монтёры) на 100—200 процентов, цены на все продукты возросли на 100—500 процентов. По данным, собранным больничной кассой завода «Треугольник», заработок рабочего до войны, считая посуточно, был:

Чернорабочего --- 1 руб. — 1 р. 25 к., теперь же 2 р. 50 к. — 3 руб.

Слесаря --- 2 руб. — 2 р. 50 к., теперь же 4 руб. — 5 руб.

Монтёра --- 2 руб. — 3 руб., теперь же 5 руб. — 6 руб.

и т. д.

В то же время и стоимость предметов потребления рабочего изменилась следующим невероятным образом:

Угол оплачивался --- 2-3 руб. в месяц, теперь же 8-12 руб.

Обед (в чайной) --- 15-20 коп., теперь же 1 руб. — 1 р. 20 к. там же

Чай ... 7 коп., теперь же 35 коп.

Сапоги . . . 5-6 руб., теперь же 20-30 руб.

Рубаха . . . 75-90 коп., теперь же 2 р. 50к. — 3 руб.

и т. д.

Даже в том случае, если принять, что рабочий заработок повысился на 100 процентов, то все же продукты повысились в цене на 300 процентов в среднем. Невозможность добыть даже за деньги многие продукты питания и предметы первой необходимости, трата времени на простой в очередях при получении товаров, усилившиеся заболевания на почве скверного питания и антисанитарных жилищ (холод и сырость из-за отсутствия угля и дров) и прочее — сделали то, что рабочие, уже в массе, готовы на самые дикие эксцессы «голодного бунта».

Но, помимо тяжёлого экономического положения, «политическое бесправие» рабочих сделалось за последнее время совершенно «невыносимым и нетерпимым»; отсутствие простого права свободного перехода с одного завода на другой, по мнению социал-демократов, превратило пролетариат в «бесправное стадо», пригодное лишь к «убою на войне».

Запрещение рабочих собраний, — даже в целях устройства лавочек и столовых, — закрытие профессиональных организаций, преследование активных деятелей заводских больничных касс, приостановление рабочих органов печати и прочее заставляют рабочие массы, руководимые в своих действиях и симпатиях наиболее сознательными и уже революционизировавшимися элементами, резко отрицательно относиться к правительственной власти и протестовать всеми мерами и средствами против дальнейшего продолжения войны.

Социал-демократы, между прочим, выражают надежды на то, что рабочие сумеют выразить свой протест против продолжения войны полным бойкотированием нового государственного займа, протестующими резолюциями и петициями и устройством уличных демонстраций и выступлений...

...Близкие сношения столичных рабочих с солдатами также показывают, что и в армии настроение стало очень и очень неспокойным, если не сказать «революционным»: дороговизна жизни и недостаток продуктов, переносимые с трудом солдатками, очень хорошо известны в армии через самих солдат, разновременно приезжавших сюда на «побывку». Циркулирующие в армии слухи о голоде в Петрограде достигли невероятных размеров и сейчас определённо граничат с областью чистой фантазии: по словам самих солдат, в армии имеются сведения, что в столице «фунт хлеба теперь стоит рубль», что «мясо дают только дворянам и помещикам», что «уже будто бы открыто новое кладбище для умерших от голода» и т. д. Беспокойство солдат за оставленные на родине семьи более чем понятно и законно, но скверно то, что оно с каждым днём всё более и более увеличивается и является весьма благоприятной почвой для успеха пропаганды не только революционной, но, при известных условиях, и германской. Больничные кассы крупных заводов заваливаются письмами и сообщениями «товарищей» и к «товарищам» с фронта: письма п и полны брани по адресу «виновников дороговизны» и угрожают «настоящим расчётом», когда война закончится или прервётся.

Конечно, социал-демократы спешат всячески использовать создавшееся положение: выдают двойные пособия жёнам арестуемых рабочих, помогают беглым солдатам «пробраться на Кавказ», устраивают сборы в пользу семейств, лишившихся казённого пайка вследствие добровольной сдачи нижнего чина в плен, и т. д... на заводах всё чаще раздаются речи активных «пораженцев», то предлагающих применять итальянскую забастовку в деле изготовления военных заказов, то сообщающих ложные и сенсационные сведения об окончательно уже решённой и намеченной на конец октября месяца всеобщей забастовке. Речам подобных ораторов не всегда и не везде верят, но к ним весьма охотно прислушиваются, что соответствующим образом и учитывается социал-демократическими деятелями, сообщающими невероятные слухи и сведения о намерениях и деятельности правительственной власти...

...Дороговизна жизненных продуктов и продовольственные затруднения создали среди населения массу недовольных распоряжениями высшей и местной правительственной власти, и так как социал-демократы большевики не могли не учесть этого обстоятельства как фактор, способствующий революционизированию толпы, то ими в октябре сего года была выпущена листовка на тему о дороговизне и продовольственном кризисе и с призывом в духе Циммервальдской и Кинтальской конференций немедленно закончить войну; подготовив же рабочие массы такими способами, 13 октября в Петрограде намечались повседневные митинги, на коих предполагалось произвести аналогичные зажигательные речи...

...Социал-демократы объединенцы ничем себя не проявляют, и вся их деятельность выражается лишь в стремлении слиться с большевиками, ибо они сознали своё полное бессилие...

...Для оценки настроений и положения дел в среде социал-демократов следует отметить, что после продолжительного затишья большевики, хотя и с большим трудом, но успели сорганизовать руководящий коллектив, который пытается использовать благоприятный момент и направляет свои действия к революционизированию народных масс с целью толкнуть их затем на бунтовщические проявления своего недовольства...

Забастовки 17—20 и 26—31 октября сего года возникли на нижеуказанных фабриках и заводах Петрограда по неизвестным причинам, так как рабочие предприятий прекращали работы без объяснения причин и без предъявления к администрации предприятий каких-либо требований. Лишь путём окольных сведений, получаемых через мастеров предприятий и через отдельных рабочих, до администрации предприятий доходили сведения, что забастовки 17—20 октября производились в целях протеста против продовольственной неурядицы в городе Петрограде, выражающиеся в дороговизне и затруднении доставать некоторые предметы потребления.

Забастовки же 26—31 октября производились с демонстративными целями, по одной версии как протест против военно-полевого суда над матросами, а по другой версии как протест против военно-полевого суда над призванными на военную службу военнообязанными, имевшими столкновение с полицией при казармах на Большом Сампсониевском проспекте, близ завода «Русский Рено»...

...Всего 17 октября бастовали на семи предприятиях . . . . . . 20 300 рабочих

...Всего на 18 октября бастовали на 26 предприятиях . . . . . . 41 705 »

...Всего на 19 октября бастовали на 45 предприятиях . . . . . . 66 625 »

...Всего 20 октября бастовали весь день на 15 заводах . . . . . . 14625 »

кроме того: на 4 фабриках 20 октября бастовали до обеда . . . . 4125 »

21 октября работали все промышленные предприятия и забастовки представляются прекратившимися.

20 октября в районах промышленных предприятий, где имели место забастовки, было вывешено объявление Главного начальника Петроградского военного округа, при сем представляемое...

...Всего 26 октября бастовали на

9 предприятиях . . . . . . 17237 рабочих

...Всего на 27 октября бастовали на

33 предприятиях . . . . . . 46122 »

...Всего на 28 октября бастовали на

58 предприятиях . . . . . . 61902 »

...Всего на 29 октября бастовали на

48 предприятиях . . . . . . 57460 »

Распоряжением Главного начальника Петроградского военного округа были закрыты, впредь до его распоряжения, бастовавшие заводы: 1) завод Русского общества соединённых механических заводов («Старый Лесснер» — Сампсониевская набережная, д. № 3), 2) Минный, снарядный и сталелитейный завод Русского общества для изготовления снарядов и военных припасов (Чугунная ул., д. № 2) — 5500 рабочих, 3) завод русского акционерного общества «Л. М. Эриксон и К°» (Большой Сампсониевский проспект, д. № 70) — 2376 рабочих, 4) завод акционерного общества машиностроительного завода «Людвиг Нобель» (Сампсониевская набережная, д. № 15) — 1600 рабочих, 5) завод Петроградского арматурного электрического акционерного общества (Александровская ул., д. № 1) — 920 рабочих, 6) завод товарищества машиностроительного завода «Феникс» (Палюстровская набережная, д. № 29-а) — 2200 рабочих, 7) завод акционерного общества «Русский Рено» (Большой Сампсониевский проспект, д. № 77) — 1300 рабочих, 8) завод Русского общества соединённых механических заводов «Новый Лесснер» (Большой Сампсониевский проспект, д. № 78—80) — 7400 рабочих, 9) завод акционерного общества механических, трубочных и гильзовых заводов П. В. Варамовского (Выборгская набережная, д. № 19) — 4500 рабочих, 10) Петроградский металлический завод (Палюстровская набережная, д. № 19) — 6300 рабочих, И) Палюстровский завод акционерного общества «Промет» (Палюстровская набережная, д. № 5-а) — 900 рабочих, 12) ситценабивная фабрика администрации по делам бр. Леонтьевых и К° (Ждановка, д. № 31) — 450 рабочих, 13) Старая и Новая ткацкие фабрики общества Российской бумагопрядильной мануфактуры (Уральская ул., д. № 15— 16) — 2100 рабочих. Всего 36 537 рабочих...

Ликвидация, произведённая 21 июля сего года, лишила социал-демократов большевиков их руководящего коллектива и целого ряда крупных партийных работников, а с арестом последних упали партийные стачки по фабрично-заводским предприятиям и совершенно прекратилось разросшееся до весьма солидных размеров печатание и распространение нелегальной литературы.

После указанной ликвидации некоторое время социал-демократы большевики совершенно прекратили свою работу, но затем понемногу был снова создан путём кооптации руководящий коллектив и восстановлены связи с периферией. По мере того как крепло партийное строительство, на очереди стал вопрос о снабжении организаций подпольными листками, для чего необходимы были люди, деньги и материальная часть техники.

Во избежание провала последних Исполнительная комиссия Петербургского Комитета постаралась настолько их законспирировать, что даже члены Петербургского Комитета не были осведомлены о технических средствах и месте их нахождения.

Людей, подходящих для технической работы, скоро удалось найти, денежные средства были пополнены путём процентного отчисления от заработка всех сорганизованных рабочих социал-демократов большевиков, а материальная часть техники была использована частью оставшаяся от прежних техник, а частью была пополнена вновь.

Как неоднократно указывала агентура, [кроме] печатания в подпольных техниках, для революционных целей были использованы и легальные типографии, в коих печатались различные бланки для всевозможных нелегальных документов на жительство и освобождающих От воинской повинности, а равно и прокламации.

Долгое время агентуре не удавалось установить места нахождения техники и лиц, причастных к ней, но в то же время поступили вполне определённые сведения о готовящихся к новому выпуску некоторых листовках, брошюре «Кому нужна война» и очередном номере большевистской газеты «Пролетарский голос».

Наконец, 9 декабря агентура вверенного мне отделения указала, что происходит печатание брошюры «Кому нужна война», и было указано несколько адресов, в коих должны были находиться техники, паспортное бюро, склады литературы и ряд нелегальных лиц, причастных к технической работе. Кроме того, агентурой было отмечено, что в типографии «Орбита» (Ижорская улица, д. № 11) служит много нелегальных лиц, связанных с нелегальной техникой и пользующихся типографией «Орбита» для изготовления нелегальных документов...

...Ввиду срочности полученных сведений была спешно в тот же день подготовлена и произведена ликвидация...

...Итогом ликвидации 9—10 декабря явилось обнаружение трёх нелегальных техник, нелегального паспортного бюро, целого ряда нелегальных лиц, а также была застигнута легальная типография, использованная социал-демократами большевиками для печатания подложных документов для партийных надобностей...

В дополнение к докладу моему от 19 декабря сего года за № 25742 имею честь донести нижеследующее:

При ликвидации социал-демократов большевиков в городе Петрограде в ночь с 9 на 10 декабря сего года было обнаружено 3 нелегальных техники, нелегальное паспортное бюро, застигнуто печатание в легальной типографии нелегальных документов, освобождающих от воинской повинности, и был арестован ряд нелегальных лиц, являвшихся активнейшими работниками подполья.

Уже задолго до этой ликвидации от секретной агентуры вверенного мне отделения стали поступать сведения, что руководящий коллектив социал-демократов большевиков, именующий себя «Петербургским Комитетом Российской Социал-Демократической Рабочей Партии», решил выпустить № 4 подпольной газеты «Пролетарский голос», и фактическое исполнение задуманного было возложено на «Исполнительную комиссию», а эта последняя организовала «техническую группу».

Работы по изданию № 4 «Пролетарского голоса» были начаты, но ликвидация 9 декабря разрушила все планы, так как оказалась арестованной не только нелегальная техника, предназначавшаяся для печатания газеты, но и набор большей части статей «Пролетарского голоса»...

...Исполнительная Комиссия решила всё же выпустить «Пролетарский голос» и тем самым показать, что ликвидация не убила сил большевиков. Для исполнения задуманного, за неимением подпольной техники, решено было использовать одну из легальных типографий и отпечатать в ней газету захватным порядком.

Выбор пал на типографию Альтшуллера, помещающуюся по Фонтанке, в доме № 96.

Печатание газеты началось вечером 17 декабря и к утру работа должна была уже быть оконченной, и газету в 7 часов должны были доставить по транспортным квартирам.

В печатании газеты, как указала подведомственная мне агентура, должно было Припять участие несколько лиц, частью указанных мне агентурой. Ввиду того, что участники печатания были подобраны все из наиболее активных и старых партийных работников печатников, последние захватили с собою несколько револьверов и до 300 штук патронов, дабы при возможных столкновениях с чинами полиции выстрелами очистить себе дорогу и, таким образом, уйти от ареста.

Участники печатания «Пролетарского голоса» ворвались в типографию Альтшуллера с револьверами в руках, и, захватив и типографии двух рабочих, пришедших для выполнения срочных заказов, они, угрожая револьверами, заперли их в одну из комнат, где эти рабочие и просидели около 10 часов до прибытия полицейского наряда, который и освободил их из запертого помещения.

Ворвавшись в типографию около 9 часов вечера, было приступлено к работе, которая выразилась в следующем: был сделан набор «Пролетарского голоса», отпечатана газета на трёх страницах в количестве около 2 тысяч экземпляров, сделан набор резолюции большевиков по вопросу о желательности заключения мира, и последняя была тоже отпечатана. Бумага, краска, шрифт и станки (две большие печатные машины) были использованы принадлежащие типографии, а уходя из последней была написана записка с приложением партийной печати, в которой было принесено извинение владельцу типографии за захватное пользование его типографией и материалами и к этому было добавлено, что к такому способу они прибегли в силу ареста нелегальной техники.

К 6 часам утра были подведены полицейские наряды и установлено филёрское наблюдение с целью выяснения мест, куда будет отправлена литература, чтобы таким образом не только захватить участников печатания, самое печатание и всю приготовленную литературу, но и ликвидировать все транспортные квартиры...

...После ряда весьма чувствительных ударов, нанесённых социал-демократам большевикам ликвидациями 9, 10, 18 и 19 декабря 1916 года, во время которых было отобрано у них 3 нелегальные типографии, 2 нелегальных паспортных бюро, застигнуты 2 легальные типографии во время печатания: одна — нелегальных документов, а другая — органа Петербургского Комитета Российской Социал-Демократической Рабочей Партии «Пролетарского голоса», — отобрано до 2 десятков пудов типографских наборов брошюры «Кому нужна война», «Пролетарского голоса» и т. д., и был арестован целый ряд крупнейших и активнейших партийных работников, — руководящий коллектив социал-демократов большевиков всё же остался цел и продолжал свою подпольную работу, имея твёрдое намерение показать правительственным властям свою живучесть и что меры розыскного органа для них мало чувствительны. Кроме того, перед руководящим коллективом стала новая задача: выяснить, кто виновник всех провалов, и подготовить выступление пролетариата города Петрограда к 9 января.

22 декабря 1916 года получены были агентурные сведения, что на Петроградской стороне, по Большому проспекту, д. № 21, кв. 51, должно состояться собрание Петербургского Комитета, на котором и предполагалось обсудить все намеченные вопросы. Установленным наружным наблюдением собрание было отмечено и часть его участников разведена по квартирам, но на этом собрании были сделаны только доклады с мест, а после этого участники собрания разбежались, заметив, что за квартирой наблюдают.

Так как розыскному органу необходимо было знать, каковы намерения Петербургского Комитета на ближайшее будущее, то допущено было ещё одно собрание коллектива 28 декабря, происшедшее в одном из пригородов столицы.

На этом последнем собрании коллектив, заслушав доклады с мест (районные) и избрав следственную комиссию для расследования источников провалов последних дней, постановил: выпустить листовку с призывом к однодневной стачке на 9 января, устроить демонстрации на улицах с пением революционных песен, доводя их в отдельных случаях даже до столкновения с чинами полиции и вообще своими действиями доказать, что минувшие ликвидации не сломили их сил. Так как нелегальных типографий в распоряжении социал-демократов большевиков не оказалось, то печатание прокламаций решено было выполнить частью в легальной типографии, а частью по районам, куда, по мере возможности, предполагали вручить стереотипы (всего от 8 до 12 экземпляров), и часть прокламаций должна была изготовиться уже по районам.

Наконец, было объявлено, что последние указания к 9 января будут переданы 2 января от 7 до 9 часов вечера на явке по Суворовской улице, д. № 31, кв. 6, где следовало спросить «Фёдора» (пароль).

Ввиду того, что окончательные решения должны были от Петербургского Комитета последовать именно на явке 2 января и на этом же собрании предполагалось разрешить и последние технические вопросы, мною было признано необходимым произвести 2 января ликвидацию Петербургского Комитета, для каковой цели и за 1 час до явки на Суворовскую улицу, д. № 31, кв. 6, был отправлен полицейский наряд и чины вверенного мне отделения, кои, накинув поверх форменного платья статские пальто, незаметно дошли до указанной квартиры и, войдя в такую и арестовав всех находившихся в квартире, устроили в ней засаду в ожидании прихода всех членов Петербургского Комитета и представителей его Исполнительной комиссии...

...Указанным способом было арестовано 10 человек, в числе коих оказался целиком весь состав Петербургского Комитета Российской Социал-Демократической Рабочей Партии с представителем от Исполнительной комиссии и при них отобран нижеследующий весьма солидный партийный материал...

...Таким образом, Петербургский Комитет не только не успел сделать своих последних распоряжений по поводу 9 января, но и сам в полном составе оказался арестованным...