В. Армилев
В ДЫМУ ВОЙНЫ
В окопах всё наоборот.
Ночь и день помолились ролями.
Ночью мы бодрствуем, а днём спим.
Первое время чрезвычайно трудно приучить себя к такой простой вещи.
Ночью клонит ко сну, днём трещит голова. Да и трудно загнуть в связывающей тело одежде, в сапогах. Когда неделю не разуваешься — сапоги кажутся стопудовыми гирями, их ненавидишь, как злейшего врага.
А распоясываться, когда противник находится в ста шагах, нельзя.
— Всего можно ожидать, — глубокомысленно изрекает Табамок. — Ты не смотри, что он молчит. Он, немчура, хитрее чорта. Молчит, молчит, да как кинется в атаку, а мы без порток лежим. Тогда как?
Все помешались на неожиданной атаке. Её ждут с часу на час. И поэтому неделями нельзя ни раздеваться, ни разуваться.
В геометрической прогрессии размножаются вши.
Это настоящий бич окопной войны.
Нет от них спасения.
Некоторые стрелки не обращают на вшей внимания. Вши безмятежно пасутся в них на поверхности шинели и гимнастёрки, в бороде, в бровях.
Другие — я в том числе — ежедневно устраивают ловлю и избиение вшей.
Но это не помогает. Чем больше их бьёшь — тем больше они плодятся и неистовствуют. Я расчесал всё тело.
Днём мы обедаем и пьём чай.
И то и другое готовят в третьей линии.
Суп и кипяток получаем холодными. Суп в открытых солдатских котелках — один на пять человек — несут три километра ходами сообщения. Задевают котелками о стенки окопа — в суп сыплются земля и песок.
Суп от этого становится гуще, но не питательнее. Песок хрустит на зубах и оказывает дурное влияние на работу желудка.
Все страдают запором. Горячей пищи мало, едят всухомятку.
Балагур и весельчак Орлик приписывает запор наличию песка в супе и каше.
Охота на вшей, нытье и разговоры — всё это повторяется ежедневно и утомляет своим однообразием.
* * *
Воды из тыла привозят мало.
Берём воду в междуокопной зоне, в ямках, вырытых в болоте.
Но вот уже целую неделю это «водяное» болото держит под обстрелом неприятельский секрет. Он залёг в небольшой сопке в полуверсте от наших окопов и не даёт набрать ни одного ведра воды.
За неделю у колодца убиты пять человек, ранены три.
Командир полка отдал лаконический приказ:
— Секрет снять. В плен не брать ни одного. Всех на месте.
...Ходили снимать.
Командовал нами подпоручик Разумов. Операция прошла вполне удачно.
Закололи без выстрела шесть человек. С нашей стороны потерь нет.
На обратном пути Разумов делится со мной впечатлениями.
— Ловкое обделали дельце, а не радует что-то, знаете ли... Мысли дрянные в башку набиваются. Хорошо посылать людей на смерть, сидя где-нибудь в штабе, а вести на смерть даже одно отделение трудно. Двадцать человек вверили тебе свои жизни: веди, но не подводи, чорт возьми! Ведь каждому конопатому замухрыжке, наверное, жить хочется.
Вон плетётся сзади Семён Квашнин. Смотреть не на что. Фамилия несуразная — не человек, а знак вопроса, но ведь жизнь ему не надоела.
У него обязательно где-нибудь остались жена, дети. Ждут его домой. Вздыхают о нём ежедневно. Молятся за него.
Издали это всё не так страшно: вблизи ярче и страшнее.
С завизгом проносится серебряная ракета, вычерчивая над головами замысловатую траекторию.
Вслед за ней — другая, третья. Падая на землю, они шипят, как головешки, и подпрыгивают на невидимых ногах.
— Отделение, ложись! — глухо командует Разумов.
Разорванная шеренга немых фигур падает в липкую грязь, как пырей, подрезанный мощным взмахом косы.
Чья-то мокрая подмётка упирается мне в подбородок. Ракетная свистопляска усиливается.
Противник нащупал нас.
Подпоручик Разумов, лёжа рядом со мной, шепчет:
— Влипли, кажется, ребятки! Побежим — постреляют, как страусов. Ну, ничего, спокойно... Дальше нужно ползком. Сейчас поползём.
Чётко лязгнула стальными челюстями немецкая батарея.
И один за другим, громыхая в бездонную темь, летят злобно ревущие сгустки железа и меди, сгустки человеческого безумия.
Там, где безобидно шипели, догорая и брызгая каскадом красного бисера, ракеты, взвился крутящийся столб огня, вырвал огромную воронку земли и поднял её вверх, чтобы потом развеять во мраке.
Кого-то ожгло. Кто-то призывно крикнул. И в этом выкрике была внезапная щемящая боль и тоска по жизни. Этот вскрик — последний вздох бренного солдатского тела, вздрагивающего в липкой паутине смерти.
— Ползком за мной! — командует Разумов.
Извиваясь змеями, уходим из-под обстрелов в свои окопы.
Первым встречает фельдфебель Табалюк.
— Ну, как, анафемы, все целы?
Подпоручик Разумов мрачно бросает:
— Четверо там остались...
— Немчура, он лютой! — философствует Табалюк. — Его только тронь. Не рад будешь, что связался. Места пустого не оставит. Всё вызвездит. Секрет-то хоть сняли всё-таки, ай нет?
— Сняли...
— Ну, слава богу! Марш отдыхать в землянку!..
Стряхивая с себя налипшую грязь, заползаем каждый в своё неуютное логово, чтобы забыться на несколько часов в коротком сие.
Пушки противника тарахтят реже, сдержаннее. Снаряды рвутся где-то за второй линией...
Наши батареи не отвечают совсем. [...]
* * *
В наши окопы пробрался удравший из немецкого плена рядовой Василисков.
Рассказывает о немцах с восторгом.
— Бяда, хорошо живут, черти.
Окопы у них бетонные, как в горницах: чисто, тепло, светло.
Пишша — что тебе в ресторантах.
У каждого солдата своя миска, две тарелки, серебряная ложка, вилка, нож.
Во флягах дорогие вина. Выпьешь один глоток — кровь по жилам так и заиграет. Примуса для варки супа. Чай не пьют вовсе, только один кофий да какаву.
Кофий нальёт в стакан, а на дне кусков пять сахару лежит.
Станешь пить какаву с сахаром — боишься, чтоб язык не проглотить.
— Сладко? — спрашивают заинтересованные солдаты.
— Страсть до чего сладко! — восклицает Василисков. И тут же добавляет: — И где нам супротив немцев сдюжать. Никогда не сдюжать! Солдат у его сыт, обут, одет, вымыт, и думы у солдата хорошие. У нас что? Никакого порядку нету, народ только мают.
— Чего ж ты удрал от хорошей жизни? — шутят солдаты над Василисковым. — Служил бы немецкому царю. Вот дуралей!
Он недоумённо таращит глаза.
— Как же это можно? Чать я семейный. Баба у мене в деревне, ребятишки, надел на три души имею. Какой это порядок, ежели каждый мужик будет самовольно переходить из одного государства в другое. Они — немцы — сюды, а мы — туды. Всё перепутается, на десять лет не разберёшь.
* * *
В окопах меняются радикально или частично представления о многом.
В Петрограде учили, что «внутренний враг» это те, которые... А на фронте стихийно вырастает в немудром солдатском мозгу совсем другое представление о «внутреннем враге».
В длинные скучные осенние вечера или сидя в землянке под впечатлением адской симфонии полевых и горных пушек мы иногда занимаемся «словесностью».
Кто-нибудь из рядовых явочным порядком присваивает себе звание взводного и задаёт вопросы.
На вопрос, кто наш внутренний враг, каждый солдат без запинки отвечает:
— Унутренних врагов у нас четыре: штабист, интендант, каптенармус и вошь.
Социалисты, анархисты и всякие другие «исты» — это для большинства солдатской массы — фигуры людей, которые идут против начальства, хотят не того, чего хочет начальство.
А офицер, интендант, каптёр и вошь — это повседневность, быт, реальность.
Этих внутренних врагов солдат видит, чувствует, «познает» ежедневно. [...]
* * *
Завтра на рассвете идём в атаку.
Сегодня с утра началась артиллерийская подготовка. Наши глухонемые батареи обрели дар слова и бойко тарахтят на все лады.
Артиллерийская канонада действует на нервы убийственно. Но когда бухает своя артиллерия, на душе чуть-чуть легче. Солдаты шутят.
— Веселее сидеть в окопе, когда земля ходуном ходит от взрывов...
Немцы подозрительно молчаливы, точно вымерли. Когда противник молчит, в душе невольно нарастает тревога. Немцы, конечно, чувствуют, чем пахнет сегодня в воздухе.
Наши истребители жужжат пропеллерами, пробираясь в сторону противника.
Нам выдали по триста пятьдесят патронов, по две русских гранаты-«бутылки».
Винтовки у всех вычищены и смазаны, как перед парадом. Рёбра штыков отсвечивают мертвенно-холодным лоснящимся Плеском.
Отделённые сбились с ног, снаряжая нас. Наполняем баклаги кипячёной водой, пригоняем ранцы, мешки. Всё должно быть на своём месте, снаряжение не должно греметь и стеснять движений.
Война — это охота, спор. Но спор неблагодарный и опасный.
Перед наступлением в окопах глубокая тишина. Такая тишина бывает в тюрьме перед казнью осуждённого, если об этом знают все остальные заключённые.
* * *
Мы ещё ночью местами перерезали свои проволочные заграждения и раздвинули рогатки для выхода в сторону немецких окопов.
В три часа утра, когда смолкли на минуту пушки, переливаясь, прозвенели слова команды.
Выскакиваем из окопов и, беспорядочно толкая друг друга, цепями двигаемся в сторону противника.
Немцы откуда-то издалека обстреливают нас редким «блуждающим» ружейным и пулемётным огнём. Но этот огонь почти не причиняет нам вреда.
Бежим вперёд, не останавливалясь и не оглядываясь по сторонам, низко пригибаясь к влажной бахроме росистой травы.
Ворвались в переднюю линию немецких окопов и оцепенели в недоумении: окопы пусты!
Не хотят принимать атаку? Отходят без боя? Эти вопросы вспыхивают в сознании, но отвечать на них некогда. Сзади наседают новые цепи наших резервов.
И от центра к флангам несётся энергичная команда:
— Вперёд!!! Вперёд!!!
* * *
Во второй и в третьей линии неприятельских окопов также ни одного немца.
Лёгкость победы радостно кружит головы и в то же время пугает.
Вопросы, от которых каждый из нас отмахивался в первой линии, в третьей снова встают во весь рост.
Не может быть, чтобы немцы отступили без всякого умысла?
Что у них на уме?
На что рассчитывают?
Но каждый инстинктивно чувствует, что стоит только на секунду остановиться или повернуть назад, как затаившийся где-то в земляных норах незримый сторожкий противник оскалится тысячами смертей...
Через наши головы непрерывно бухает тяжёлая и лёгкая артиллерия.
Канонада постепенно усиливается.
Одни снаряды дают перелёт, другие рвутся над нашими головами.
Бешено ревущая, сверкающая полоса огня и железа точно пологом накрывает поле.
Густая полдневная мгла, содрогаясь от взрывов, шарахается огромными воронками, спиралями, водовертью сбивает с ног.
Кроваво-красные зарева взрывов тонут в фонтанах вздыбленной мелкой земли и пыли.
Слова команды, передаваемые по цепи, плывут медленно, они едва слышны. Щеголеватых адъютантов не видно.
Стрелки и вестовые часто перевирают и путают распоряжения начальства. Получаются курьёзы, недоразумения.
Да, кажется, никакой команды и не нужно в бою.
Люди стреляют, перебегают, встают, ложатся и меняют положение тела безо всякой команды; руководствуются инстинктом, рассудком.
* * *
Кто-то обезумевшим голосом громко и заливисто завопил:
— У-рра-а-ааа!!
И все, казалось, только этого и ждали. Разом все заорали, заглушая ружейную стрельбу. На параде «ура» звучит искусственно, в бою это же «ура» — дикий хаос звуков, звериный вопль.
«Ура» — татарское слово. Это значит — бей! Его занесли к нам, вероятно, полчища Батыя.
В этом истерическом вопле сливается и ненависть к «врагу», и боязнь расстаться с собственной жизнью.
«Ура» при атаке так же необходимо как хлороформ при сложной операции над телом человека.
* * *
За третьей линией немецких окопов живописными изломами змеилась лощина, усечённая зеркальной полосой небольшой речонки. Слева на горизонте выступала огромная каменистая масса гор.
Окрылённые и смущённые мимолётным успехом, выбегаем из ходов сообщения в лощину и, потеряв направление, волчком кружимся на месте.
Над головами, невидимые, поют пули. Пляшет жёлтая земляная пыль.
Одна из наших резервных цепей бьёт через нас в предполагаемого противника.
Командиры приводят в порядок цепи, распутывают сбившиеся звенья, отделения, взводы.
— Направление на впереди лежащую горку... — несётся крутая команда. — Справа по звеньям начинай!
...На горке оказались замаскированные немецкие окопы.
Немцы встречают нас густым убийственным огнём. Бьют без промаха. Пристрелка сделана заранее с точностью до двух сантиметров.
Визжит под пулями начиненный огнём и железом воздух. Захватывает дух.
Железный ветер — ветер смерти — дыбит свалявшиеся на потных макушках пучки волос. Сметает, убаюкивает навсегда взвод за взводом.
Один за другим в муках и судорогах падают люди на влажную траву, вгрызаясь зубами в мягкую, дремлющую в весенней истоме землю.
Живые перескакивают через мёртвых и бегут, оглашая рёвом долину, с ружьями наперевес, с безумным огоньком в глазах.
И опять перемешались все звенья, взводы. Никто не слушает команды.
Методический клёкот сотен пулемётов, работающих без перебоев, напоминает работу какой-то большой механической фабрики.
Огонь. Стихия. Хаос. Люди, обезумевшие перед лицом смерти. [...]
