То было в конце февраля 1676 года, в пасмурный зимний день; серые сплошные тучи однообразно расстилались над древней Москвой. Из массы пёстрых деревянных домов и хором с причудливыми крышами и посреди множества церквей и различных зданий выделялись зубчатые белые стены Кремля. На тёмном фоне неба вырисовывались золотые купола его церквей и кресты на колокольнях. Площади внутри Кремля были пусты, только около Теремного дворца виднелась небольшая толпа всё больше молодых людей. Они стояли на площадке так называемого Постельного крыльца, ожидая приказаний и распоряжений из дворца — таков был ежедневный порядок.

В передней дворца, как называлась большая первая приёмная комната, толпились имевшие право на вход в неё старые заслуженные бояре, окольничие и думные люди. Бояре в цветных одеждах, обложенных соболями, разделялись на небольшие кружки, в кружках велись беседы. Все вновь входившие в переднюю спрашивали у прежде находившихся здесь о здоровье великого государя Фёдора Алексеевича, присутствующие бояре отвечали, что всё ещё нездоров государь — из комнаты своей не выходил сегодня и что в комнату государя позван был его бывший учитель Полоцкий и боярин Артамон Сергеевич с доктором.

В эту минуту растворилась дверь, ведшая из передней в комнату государя, и на пороге её появился боярин Артамон Сергеевич Матвеев с расстроенным и задумчивым лицом. За боярином Матвеевым вошёл в переднюю князь Василий Васильевич Голицын и объявил боярам, что государь милостиво отпускает их по домам и нужды в них сегодня не имеет. По нездоровью желает государь ныне отдыхать; он много печалится всё о кончине своего батюшки, покойного царя Алексея Михайловича.

— Как не печалиться, — тихо проговорил боярин Артамон Сергеевич Матвеев со вздохом.

— Как не печалиться, — повторило большинство бояр.

— Оставил нас государь в такие времена, когда поднялись, восстали на нас разные народы, на всех окраинах Русской земли; все заботы молодому государю! — проговорил боярин Матвеев, обращаясь к боярам, стоявшим ближе к нему.

— Так вот что так много боярина нашего, Артамона Сергеевича, печалит, что на нём и лица нет!.. — послышались вполголоса произнесённые слова из дальнего угла передней, где гневно блеснули, взглянув на боярина Матвеева, очи боярина Милославского.

— О всех ли нас печалится? Или о себе одном забота у него? — тихо смеясь, говорил стоявший подле Милославского боярин Хитрово.

Матвеев меж тем перекрестился, поклонился на все стороны безмолвным поклоном и, бросая подозрительные взгляды в сторону, где стояли говорившие бояре, отворил дверь передней и вышел в сени. Глубоко надвинув на лоб свою высокую меховую шапку, он сошёл с крыльца и пешком пошёл к саням, ожидавшим его, по обычаю, несколько поодаль от дворца. Кони тронулись и увезли севшего в сани боярина, опустившего на грудь свою отягчённую глубокой заботой голову. Боярин чуял, что со смертью царя Алексея Михайловича сила его при дворе исчезла и враги его возвышали голос!

Вслед за Матвеевым разошлись и разъехались, верхами или в санях, остальные бояре, обязательно являвшиеся каждый день во дворец за приказаниями. Разошлась и молодёжь, и незнатный люд, ожидавший приказаний на Постельном крыльце; когда всем было объявлено, что никаких распоряжений на сей день сказано не будет, князь Василий Васильевич Голицын вернулся в комнату государя доложить, что объявил его волю боярам, после чего и князь Голицын был отпущен.

Молодой царь Фёдор Алексеевич остался один в своей комнате с бывшим учителем своим Симеоном Полоцким. Постельничий царя Языков и стольничий Лихачёв находились в другой комнате. Царь сидел в большом своём кресле, стоявшем в переднем углу и обитом бархатом, подле большого стола на позолоченных, в виде львиных лап ножках и покрытого червчатым сукном; на столе разложено было несколько книг. Молодое лицо царя Фёдора, которому едва исполнилось четырнадцать лет, было худо и бледно. Длинная, широкая верхняя одежда из голубой шёлковой материи казалась ещё длиннее и шире на его тонком стане и на узких его плечах. Он был довольно высок для своего возраста, преждевременно вытянувшись тонкой былинкой. Голубые глаза его смотрели спокойно и светло, когда он оставался один или был окружён людьми, которые ему нравились. И теперь взгляд его не бегал так беспокойно, как бегал за несколько минут перед тем, когда бояре Матвеев и Голицын докладывали ему вести, полученные из войска, находившегося в Украйне, и вести, привезённые гонцом из Сибири о возмутившихся инородцах. Боярин Матвеев приказом заведовал Посольским и ведал дела Украйны, о которых докладывал царю. Теперь глаза царя смотрели спокойно в лицо Симеона Ситиановича Полоцкого. Царь Фёдор поправил на голове своей золотую парчовую шапочку, обложенную чёрным соболем, и развёл под нею, по сторонам высокого лба, русые и негустые волосы; уста его раскрылись от показавшейся на них улыбки.

— Ныне нам не до книг, — проговорил юный царь с сожалением в голосе, — теперь едва выберется часок, когда можно заглянуть в книгу; боюсь, и перезабуду всё!

— Всему, государь, будет время. Покончив слушанье дел с боярами, можно иногда и почитать будет; я могу прочесть тебе по твоему приказанию, — говорил Полоцкий голосом вкрадчивым, но сохраняя достоинство и важность своей монашеской осанки.

— Скоро пожалует ко мне царевна Софья с сёстрами, — сказал царь, озабоченно поглядывая на большие часы, стоявшие перед ним на столе, поодаль от его серебряной чернильницы и лебяжьих перьев, которыми обыкновенно писал он.

— Я удалюсь пока, государь, буду ждать, когда снова ты потребуешь меня к себе.

— Ужо вечером, отдохнув после обеда… — проговорил юный царь, — а пока уходи, Ситианович.

Глубоко поклонившись, с рукой на груди, задумчиво улыбавшемуся государю, Симеон Полоцкий вышел. Царь Фёдор поглядел вслед уходившему, а потом снова взглянул на часы. Затем рассеянно окинул он взором всю свою комнату, расписанный изображением святых потолок и обтянутые червчатым сукном стены. Он взглянул на свои книгохранилища, шкапы у стен и снова задумался. Взгляд его остановился на тяжёлой бархатной занавеси противоположной двери, которая различными переходами вела на половину царевен, сестёр его. Тяжёлая занавесь зашевелилась.

— Войдите, я жду вас, — проговорил Фёдор, посылавший за сёстрами.

Занавесь отклонилась в сторону, и на пороге двери показалась рослая и крепко сложенная сестра больного царя, царевна Софья.

— Мы к тебе, государь-братец, — произнесла она сильным грудным голосом, который подходил к её наружности. — Слышали, что дозволил ты нам, сиротам, навестить тебя, государь, — сказывал нам наверху князь Василий Васильевич. Как твоё царское здоровье? — спросила царевна, подходя ближе.

— За твою заботу обо мне благодарствую. Входите!.. — говорил Фёдор, продолжая глядеть на отворенную дверь, в которую одна за другою входили пять остальных сестёр его. Появление молодых царевен в богатых цветных нарядах развлекло на минуту раздумье юного царя. Он с любопытством оглядел их богатые одежды, их атласные и бархатные шубки, как назывались широкие верхние платья, с висячими до подола рукавами, из-под которых видны были на руках узкие рукава верхней шёлковой сорочки, набранные на руку густыми сборками и стянутые запястьем из жемчуга и золота у кисти рук. На головах царевен блистали золотом и жемчугом с цветными камнями девические повязки, напоминавшие короны; лёгкие белые покрывала накинуты были на головы сверх этих повязок; такие покрывала всегда дополняли женский наряд того времени.

За царевнами вошла пожилая, приближённая их, боярыня, высокая, худая, с истомлённым лицом. Это была Анна Петровна Хитрово, славившаяся своею набожностью и строгим постничеством.

Сёстры по очереди подходили к царю, кланяясь перед ним, и каждая спрашивала его о здоровье.

— Чувствую себя полегче ныне; опухоль в ногах поуменьшилась, спасибо за вашу заботу обо мне! — ответил юный царь.

— Как нам о твоём здоровье не пещись? Ты один у нас остался покровитель наш! — проговорила царевна Софья, опустив на грудь опечаленную голову. Одна из сестёр её подняла к глазам своим шёлковую, шитую золотом ширинку, чтобы вытереть навернувшиеся слёзы при словах Софьи.

— Все мы сироты, — продолжала свою речь царевна Софья, — без отца и…

— И без мачехи… — проговорил юный царь, значительно взглянув на сестру, по лицу которой мелькнула сдержанная усмешка.

— Правда? — проговорил брат, от которого не укрылась её улыбка.

— Все мы готовы исполнять приказанья твои, не сетуем на них, — ответила царевна, низко наклоняя перед братом голову. Она поняла намёк брата на удаление из кремлёвских дворцов мачехи их, овдовевшей царицы Натальи Кирилловны. Софья снова весело подняла голову, гремя при этом подвесями бархатной головной повязки, походившей на корону.

— Я не видел на тебе прежде такой красивой повязки, — проговорил Фёдор.

— Новая повязка, государь. По моей просьбе вышивальщицам заказывали. Кто ныне был у тебя, государь, из бояр? — спросила царевна.

— Был боярин Матвеев, — ответил царь, задумчиво всматриваясь в лицо сестры.

— Всё он! — проговорила царевна Софья, значительно взглядывая в глаза брата.

— И всюду он, — с ударением произнесла боярыня Хитрово. — Посещает он тебя, великий государь, и водит доктора, и заправляет аптекой; а болезнь твоя не покидает тебя за всё долгое время! А мы за тебя непрестанно молимся, чтоб исцелил тебя Господь. Глядит ли боярин Матвеев усердно за аптекой, допивает ли он после тебя, государь, остатки лекарства?

— Как велено, всё исполняет, кажется, — проговорил юный Фёдор, но на лице у него пробежали тени неудовольствия, и брови сдвинулись на лбу его.

Если посещение царевен-сестёр сперва приятно развлекало его, то долгое пребывание боярыни Хитрово под конец волновало Фёдора и утомляло. Сама царевна Софья и её приближённая боярыня, эта великая постница, внушали ему тревожные мысли и подозрения. Лицо его при них теряло свою ясность. Под видом заботливости об его здоровье они пользовались возможностью набросить тень на лица, не любимые ими. В особенности нападали они теперь на боярина Матвеева, опасаясь, что, оставаясь в милости при юном государе, он по-прежнему, как было то недавно ещё при жизни царя Алексея, будет держать всё в своих руках и станет у них на дороге. Заметив молчание и смущённый вид Фёдора, царевна поспешила, однако, переменить разговор.

— Ты что-то читал, государь? — спросила она, указывая на книги, лежавшие пред ним на столе.

— Нет. Я отпустил от себя Симеона Ситиановича: ожидал, что придёшь ты навестить меня.

— Так мы не станем мешать тебе, государь! — сказала Софья. — Позволь лишь поглядеть, что за книги это, не новые ли?

— Кажется, читывал их Симеон Ситианович и тебе, царевна.

— Да, государь! Много ему благодарна и молю за него Господа за то, что открыл Симеон Ситианович свет очам моим своим учением! — говорила царевна Софья, перебирая книги.

Она нашла между книгами царя «Беседы Иоанна Златоуста», переведённые с греческого языка. Прочла заголовок книги: Василиологион, сборник историй о царях: «персоны Ассирийских, Перских и Греческих и Римских царей», как гласил заголовок книги, построенной, по выражению того времени, в Посольском приказе. Тут же была книга «О избрании на царство Михаила Фёдоровича» и лежало несколько стихотворных произведений самого Симеона Полоцкого, учёного монаха, призванного когда-то самим царём Алексеем из Полоцка во время похода царя в Литву.

— Мы все с благодарностью чтить должны Симеона Ситиановича, — говорил царь Фёдор, пока сестра его рассматривала книги, — учит он легко, словно забавляет ученика; а сам он много трудится; он составил столько книг, из них же каждый, когда прочитает их, узнать может много полезного, чему не учился, в ребячестве быв.

— Вся жизнь его обращена на пользу людям всем, — подтверждала Софья похвалы брата Симеону Полоцкому.

— Он же советует и нам, — продолжал Фёдор, — устроить школу для детей боярских и духовных лиц, чтобы могли они учиться языку греческому и другим наукам.

Царевна внимательно слушала речи брата и, развернув стихотворный сборник Симеона Ситиановича, прочла несколько отрывков из его вирш своим звучным и сильным голосом, причём яркий румянец от смущения и удовольствия разлился по её лицу, дышавшему здоровьем, которого так недоставало четырнадцатилетнему царю, её брату!

Она читала:

Двумя последними строфами царевна закончила своё чтение и взглянула на брата, которого желала ободрить намёком на сходство будущих его планов с деятельностью короля французского.

Но лицо брата было задумчиво, и, встретив пылкий взгляд блестящих чёрных глаз сестры, он опустил свои ресницы скромно и набожно, не приписывая себе ещё не свершённого подвига.

— Симеон Ситианович держится православного вероисповедания, он стихотвор и богослов и служит на защиту православия против раскола. За то и мы должны его жаловать, — проговорил царь.

— Боюсь утомить тебя, государь! — скромно проговорила царевна Софья.

— Скоро час обеда, — прибавила боярыня Анна Петровна, — дай Бог государю кушать во здравие!

— Позволь тебе откланяться, — сказала Софья, отвешивая брату низкий поклон головой, блиставшею золотой повязкой с цветными камнями.

Простясь с братом, сёстры одна за другой ушли тихой и плавной походкой, шурша своими тяжёлыми шёлковыми одеждами, и скрылись снова за тяжёлой занавесью двери.

Фёдор снова остался один. Глаза его поднялись на изображение святых на потолке комнаты, а в уме его возникали все слова, сказанные сестрой и боярыней её, и указание на Артамона Сергеевича Матвеева.

«Допивал ли он остатки лекарства?.. — припоминал Фёдор. — Не приметил я…» И вспомнил он в эту минуту рассказ бояр Милославских, родных со стороны покойной матери царя. Рассказывали они, что в ту ночь, когда скончался царь Алексей Михайлович, Матвеев убеждал бояр выбрать на царство Петра, сына мачехи его, Натальи Кирилловны.

«Матвеев воспитывал мою мачеху, он её приближённый… — раздумывал про себя царь. — Он говорил в ту ночь, что я болен и не могу ходить…»

И Фёдор припоминал все подробности той ночи, когда он лежал совершенно больной, с опухшими ногами, и был испуган, услышав стук в запертую крепко дверь. Ещё больше встревожен был он, когда видел, что дверь ломали и, сломав замок, вошли к нему бояре Милославские и боярин Юрий Долгорукий, назначенный ему в опекуны покойным отцом его.

— Вставай, молодой государь, — тихо говорили ему Милославские, приподымая его, — отец твой, царь Алексей, скончался! Тебя благословил на царство. Молод ты, но брат твой Пётр ещё моложе тебя; отрок он, и всё перейдёт в руки твоей мачехи и Матвеева, её приближённого… Вставай, осиль себя ради нас и сестёр твоих! — шептали ему Милославские, подымая его.

— Патриарх слышал, как отец указал и благословил тебя на царство, государь! — громко сказал боярин Долгорукий.

И, больной, он приподнялся тогда, понял всю важность того, что от него требовали. Его одели в золотую одежду и надели венец. Он робко озирал бояр, жалея, что между ними не было Симеона Ситиановича: при нём он бы не тревожился. Напрасно искал он его в толпе вошедших, но глаза его остановились на лице Языкова, он заметил и Лихачёва, и взор его повеселел тогда; ему нравились эти молодые и открыто глядевшие лица. Боярин Милославский пропустил их ближе к Фёдору.

Припоминал Фёдор, как окружившие его бояре подняли его на руки, причём он старался не выказать, какую боль испытывал он во всех членах, и бодро глядел на всех. Впереди несколько бояр шли с шандалами, в которых зажжены были восковые свечи, освещавшие его и толпу бояр, разнообразно и спешно одетых, нежданно собранных в эту ночь Матвеевым и патриархом, находившимся при последних минутах царя Алексея. Больного тогда его, четырнадцатилетнего юношу, посадили на престол, и все подходили к руке его, земно кланяясь и поздравляя его со вступлением на царство. К руке его подходили также Языков и Лихачёв; Фёдор помнил, что их подвёл боярин Милославский, и он ласково глядел на них тогда, протягивая свою руку.

В конце палаты было не совсем светло; помнил Фёдор, что он едва мог разглядеть там уходившую из палаты мачеху свою Наталью Кирилловну с отроком Петром. Они не подходили к его руке, но быстро уходили к двери, и их провожал боярин Матвеев. Он припомнил это теперь, после речей боярыни Анны Петровны и речей сестры, царевны Софьи. Он видел теперь и верил, что боярин Матвеев стоял за Петра, а его, Фёдора, пожалуй, извести пожелает… — мелькнуло в мыслях больного Фёдора.

Такие думы бросали тень тревоги и уныния на лицо молодого царя. Он начинал бояться своей болезни, ему рисовались печальные картины недавних похорон отца его, царя Алексея. Вспоминались плачущие бояре и служилые, ратные люди, плакавшие сёстры и провожавшая гробницу царя в церковь овдовевшая царица-мачеха.

«Что, если печальному шествию суждено скоро повториться?» — мелькнуло в его мыслях. И он сурово настраивался против Матвеева: ведь он заведовал аптекой…

И под влиянием опасения за свою жизнь всё росло недоверие к этому боярину, недавно ещё властно всем распоряжавшемуся во дворце. В это время, осторожно приподняв тяжёлую занавесь двери, вошёл в комнату государя его постельничий Языков, напомнивший ему, что уже был час кушать.

Мы оставим юного царя за богато убранным столом в его столовой; на столе расставлены были различные кушанья, из которых каждое должны были отведать кравчий и стольник, прежде чем ставили их на стол. Блюд за столом было очень много. Тут были издали привезённые рыбы, домашняя птица и дичь. Больной царь едва дотрагивался до этих яств и, в знак милости своей, рассылал кушанья те боярам и служилым людям. Стольники рассылали эти блюда со строгим приказанием служителям: «Доставьте всё в целости, — если что будет растеряно или съедено дорогой, за то быть вам в ответе!» Но, несмотря на строгое приказание слугам, часто подавались на них боярами жалобы и челобитья, в которых заявлялось, что пожалованные кушанья получены не были.

После стола государь прошёл на послеобеденный отдых в свою опочивальню. Пока он спокойно спал на своей высокой постели с тяжёлыми занавесями, в соседней комнате должен был находиться его постельничий и другие дежурные служители. После отдыха царя снова собрались во дворец бояре и другие чины, и вместе с ними государь прослушал вечерню в домовой церкви. После вечерни он один прошёл в свою комнату, куда был послан Симеон Полоцкий, и остальной вечер провёл Фёдор, беседуя с ним.

Всё было тихо в остальных покоях и палатах дворца. Начинало смеркаться; короткий зимний день незаметно сменился сумрачным вечером. В окнах дворца почти нигде не светились огни; окна тогда, по обыкновению, плотно завешивались вечером и заставлялись; тем более что для окон не было тогда двойных рам и самые стёкла часто заменялись слюдой. Огни не светили наружу. На площадях Кремля, далеко не таких обширных, какими они являются в наше время, было темно и пусто. Одиноко пробирался кто-то по ним, опираясь на дубовую толстую палку и направляясь ко дворцу. На высокой и худой фигуре проходившего человека развевалась от ветра лёгкая летняя сорочка, белая, чистая и очень длинная; ноги были обуты в новенькие лапти, а на голове вместо шапки стоял целый сноп густых русых кудрей, подстриженных и торчавших кверху. В сумерках нельзя было разглядеть лица проходившего, но по его свободной и лёгкой походке, по развязным и стройным движеньям легко было признать в нём человека ещё молодого. Пришедший подошёл к страже дворца и остановился. Стража глядела на него спокойно, как на привычное явление.

— Куда идёшь, человек Божий? — спросил один из стрельцов, державших караул.

— Пропусти раба Божия Ивана наверх к царевнам, — проговорил пришедший тонким ребяческим голоском, который не шёл, казалось, к его высокой и крепкой фигуре.

Стража пропустила его ко дворцу, как везде и всегда пропускали Ивана. Иван взобрался на крыльцо дворца; он шёл медленно, но с кошачьей лёгкостью; и дальше сторожа не задерживали его. Внутри дворца один из служителей повёл его по длинным переходам и сеням и привёл к лестнице, ведущей в терема царевен. Пришедший остановился и, пошарив в кармане, отыскал тонкую восковую свечу.

— Зажги Ивану… — просил он служителя.

Служитель, опустив по цепочке висевший у стены фонарь, отворил одну из его стеклянных сторон и зажёг свечу Ивана.

Пришедший поднёс свечу к самым глазам и любовался на её пламя. «Это свет Божий!» — говорил он внушительно. Он поднял свечу над головой, и бледное пламя осветило его высокий лоб, мягкие черты лица и кротко светившиеся глаза темно-янтарного цвета.

— А дашь мне копеечку? — спросил его служитель.

— Нету у Ивана копеечки, — ему не надо! — ответил тонкий голосок.

— У Ивана большие пустые карманы, — проговорил служитель смеясь.

— Ивану ничего не нужно, — всё роздал бедным, — ответил Иван.

— Ну вот, возьми копеечку на бедных, — сказал служитель.

Лицо Ивана просияло.

— Слава Богу! — говорил он, крестясь. — Есть и в тебе искра Божия. Она ярко в душе светит и спасает! — говорил он задумчиво и неопределённо, глядя куда-то вперёд перед собою.

— Ну, пророчь, что мне будет? — спрашивал служитель с серьёзным лицом.

— Что будет?.. — повторил Иван вдумчиво. — Кротость спасёт тебя! Смиренные угодны Богу! Ты не носишь меча и не погибнешь от него. — Слова эти произносил Иван расстановочно и вдумчиво, будто стараясь сам понять каждое слово, всем существом отдаваясь своим мыслям. Эта работа ума и желанье добра проникало трогательным выражением все черты его, и они получали привлекательность в эту минуту.

— Ну, иди дальше, блаженный! — проговорил служитель, внимательно выслушав его речи.

— Идёт Иван, раб Божий, — проговорил Иван, раскачивая головой в виде поклона служителю.

— Иди, святой, не кланяйся мне, грешному, — остановил его служитель.

— Так не говори! — внушительно сказал Иван. — Я служу всем святым, и ты можешь служить им, и мы равны; тем от греха избавляемся! И диавол… — воскликнул он, но служитель прервал его.

— Иди с Богом! — крестясь, проговорил он и быстро ушёл от него в ту сторону, откуда он провожал Ивана. Служитель уходил, зная способность Ивана проповедовать по целым часам, забывая, куда он шёл и о тех, кто его слушал. Но теперь, лишась слушателя, Иван опомнился и начал подниматься вверх по лестнице. Он шёл, едва касаясь пальцами ног каждой ступеньки, будто взлетая на них неслышными шагами, светя на лестнице тонким пламенем маленькой восковой свечи; его высокая белая фигура скоро исчезла вверху на повороте лестницы.

Наверху, в тереме царевен, светились уже лампады у образов, спускались на серебряных цепочках в виде паникадил. В комнате царевны Софьи на длинном столе зажжены были восковые свечи в высоких шандалах. Царевна Софья сидела подле стола на большом кресле, обтянутом золотистой кожей, на столе перед ней раскрыта была Библия, — то был новый перевод, недавно исправленный и напечатанный. Царевна читала из Библии вслух сидевшим около стола сёстрам и боярыне Анне Петровне. Анна Петровна прерывала по временам чтение, желая втолковаться в прочитанное, объясняя его себе и сёстрам царевны. Царевны казались утомлёнными и толкованьем её, и чтением, и длинным вечером, тянувшимся безо всякой перемены. Царевна Софья сложила книгу и поглядывала на часы, стоявшие на окне на большой подставке с красивой резьбой; часы показывали семь. Она поглядывала на дверь, кого-то поджидая, и на её лице видно было также утомленье, а может быть, и скука. Пестро и богато убрана была комната царевны; тут были и турецкие ковры, и бархатный покров на столе, много было красивых вещей из золота, с резьбой и фигурами людей или зверей, расставленных на стенных поставцах. На окне стояла огромная клетка с заморскою птицей попугаем, задремавшим теперь и свесившим вниз зелёную, блестевшую отливами голову, опираясь крепко сильною лапой на перекладинку в клетке.

В шкапах у царевны много книг. Стены комнаты царевны расписаны изображениями Христа, Иоанна Предтечи и сцен из Евангелия; на сводах потолка видны херувимы и серафимы; всё украшено на загляденье в этой комнате, где проводится весь день и вся жизнь в безвыходном затворничестве самой царевной и её пятью сёстрами. Но они давно, конечно, нагляделись на всё их окружавшее и жадно вперяли взоры на двери, будто ожидая свежей струи воздуха, желая, чтоб она ворвалась в душную атмосферу их терема, где слышится запах курения смесью душистых трав и розовой воды.

— Придёт ли сказочница сегодня? — спросила одна из меньших сестёр царевну Софью.

— Нет, сегодня не обещала прийти, — ответила ей боярыня Анна Петровна. — Сегодня пятница, а в день поста старица наша сказок не сказывает — греха боится.

— Завтра она грех отмолила бы, — проговорила Софья, улыбаясь.

В это время Иван, взбиравшийся по лестнице, стоял уже у двери в комнату царевен и тихо стучался в неё, по своему обыкновению. Приотворив дверь, он показался на пороге из-под поднятой тяжёлой занавеси.

— Ваня! Иван-блаженный! — раздались голоса царевен.

Он стоял, вошедши в комнату, скромно опустив глаза в землю и спрятав свои худые руки в длинные рукава рубашки.

— Озяб, блаженный? — спрашивала его боярыня Анна Петровна.

— Ничего Ивану. Ноги не мёрзнут, — ответил Иван, выставляя одну ногу, уже совершенно разутую, босую. Лапти сбросил он на лестнице перед входом в покои.

— Напоить тебя сбитнем горячим? — спросили его.

— Спасибо, пищу принимал, довольно. Пищу ото всех принимать можно, денег не нужно брать, — ответил Иван.

— Ты и от пищи готов бы отказаться, как отказывался от тёплой одежды! — говорила боярыня, глядя на Ивана с особым набожным выражением и в душе завидуя его подвижничеству. — Садись ближе к печи, на скамье, — указала она место блаженному.

— Где ты побывал сегодня, Иван? — спросила одна из царевен.

— Был у боярина Артамона, наказал приходить завтра, денег разнести по нуждающимся, — ответил Иван.

— Милостыню раздаёт, народ чтобы любил его, — язвительно говорила боярыня Хитрово, обводя взглядом лица всех царевен, как бы спрашивая, как они это находят. Царевна Софья сидела с широко раскрытыми глазами и недоброй улыбкой на румяных и полных губах.

— Что ты там ещё слышал? Кого там видел? — расспрашивала боярыня Хитрово Ивана.

— Много книг видел, — ответил Иван, — все святые книги, сказывал он. Монахов видел, что из Киева сюда пришли, книги исправляют. Молятся они, чтобы Киев, святой град, не достался навеки полякам!

— Ты всё это сам понял или толковали тебе? — спросила царевна Софья, изумясь осмысленной речи Ивана, обыкновенно говорившего мало и коротко.

— Помню всё, что слышу, — сказал Иван.

— Монахи-то о больном нашем государе молятся ли? — спросила боярыня.

Иван посмотрел на неё искоса и подозрительно.

— За хороших людей все молятся! — ответил он, опуская глаза. — Царь молодой, добрый, Богу угождает, и за него надо молиться.

— Все мы за него молимся, — внушительно говорила боярыня, — и молимся, и постимся не так, как другие, что с латынью водятся и потешные зрелища любят.

— Боярыня! — окликнул её Иван, подымая на неё глаза. — Не надо на людей зла держать, и посты не зачтутся, если любви нет в человеке!

— Язык мой всегда правду скажет! — проговорила боярыня.

— Покажи свой язык, боярыня! — пискливо прокричала вдруг дурка, до тех пор смирно сидевшая у печки.

— Зачем тебе? — сурово спросила боярыня.

— Хочу поглядеть, каково он длинен, такой ли у святых бывает, — тихо посмеиваясь, болтала дурка. Ей наскучило молчать, как приказала ей боярыня, пока читали Библию, и она обрадовалась, что могла выместить на ней свою сдержанность и сорвать улыбку у царевен.

Царевна Софья не улыбалась. Она смотрела на Ивана, о чём-то раздумывая, озабоченно поднялась со своего кресла и вышла в другую комнату. Пока Анна Петровна бранила дурку за болтовню, журила Ивана за его слова, царевна Софья приготовила у себя в опочивальне какую-то книжечку и деньги и кликнула к себе блаженного, показавшись на пороге. Иван послушно встал со скамеечки и подошёл к двери следующей комнаты.

— Войди на малое время, помолись со мной… — приказала царевна. Всегда готовый к благочестивым излияниям, Иван обрадовался и подошёл к образам крестовой комнаты, как называлась молельня, находившаяся перед опочивальней царевны и вся расписанная изображениями святых.

— Помилуй, Господи, и просвети на всё доброе рабу Твою, царевну Софию! — молился он, кланяясь земно. Царевна крестилась и склоняла перед иконами свою голову, нетерпеливо ожидая окончания его молитвы.

— Иван! — окликнула она его, когда он кончил. — Не рано теперь, пора уходить тебе. Возьми вот книжечку, в ней написано, сколько выдать от меня бедным, а ты отнеси книжечку к князю Василию…

— Знаю, хаживал, — проговорил Иван тонким своим голоском. — Бог да хранит тебя, царевна, от чужих людей! — докончил он, задумчиво глядя на иконы.

— Что ты, Иван, или опасаешься идти к князю!

— Иван за себя не боится, а за тебя на сердце непокойно. Давно хожу к Василию, и к другим ты людей посылаешь, то мне боязно на сердце. Бывает добро, бывает и худо.

— Ну, что же? — спрашивала царевна не без суеверия, отыскивая значение в словах блаженного.

— Меня люди не обижают, а тебя да хранит Господь. Ныне день, а завтра, смотришь, и другой: так Создателю нашему угодно было! Прощай, царевна, я пойду, я тебя послушаю. Тебя и все слушают, царевна! — прибавил он, и Софья усмехнулась самодовольно. Она проводила Ивана через другую комнату до лестницы, чтоб устранить от него расспросы боярыни Анны Петровны.

— Час поздний, — сказала она, вернувшись от лестницы. Все поспешили свернуть свои работы и оставить царевну Софью одну в её покоях, простясь с нею. К ней тихой поступью вошла её постельница, чтобы, по обыкновению, приготовить постель царевны. Постельница вошла из крестовой комнаты в опочивальню, у двери которой на одной стене было нарисовано изображение царя Давида, молившегося на коленях.

— Все тебя слушают… — повторила Софья слова блаженного. — Да, он смекает, при всей простоте своей! Не старшая я сестра, меня слушают, сами сёстры смирны, покорливы, без меня постригли бы их давно; ничего не смекают; поддержки у нас нет, кроме боярина Милославского… — закончила Софья и боязливо подняла глаза свои на иконы, перед которыми в виде паникадила висела серебряная лампада; её слабое пламя одно освещало молельню. Постельница, молодая женщина, с бойким и смышлёным видом, вышла между тем из опочивальни царевны и ждала, не взглянет ли, не спросит ли о чём Софья.

— Спасибо, Фёдорушка, — обратилась к ней царевна, — время теперь помолиться перед сном…

Смышлёная женщина поняла, что не время ещё приступать к своим обычным пересказам всего совершившегося днём в тереме и в городе, и вышла в другую комнату, присела там на скамеечке, у печки с расписными изразцами. Оставшись одна, царевна тревожно расхаживала по комнате около окон; не могла она сразу приступить к молитве; походив в раздумье, она остановилась, наконец, перед иконами и начала читать молитвы. Но молитва её была непродолжительна: в сердце не было кротости и смирения, с которыми и душа настраивается к молитве.

Окончив краткую молитву, царевна перешла в свою опочивальню, где была приготовлена постель на высокой кровати с богатой резьбой колонок и с тяжёлым постельным занавесом, спускавшимся с потолка на золотой цепи с круглым позолоченным шаром. Царевна села на большое кресло с резной спинкой и протянула руки к стоявшему на столе подле неё ларцу, украшенному богато инкрустациями из перламутра, с тонкой позолотой по дереву. Вынув из ларца круглое ручное зеркало, она сняла повязку, распустила волосы и внимательно всматривалась в своё лицо. Она видела в зеркале отразившееся свежее, полное лицо и полную шею; тёмные глаза глядели на неё из зеркала с привычным ей проницательным напряжением; лицо царевны приняло выражение самодовольное, она успокоилась, оглядев себя в зеркале, но, опустив зеркало на колени, сидела она, глубоко задумавшись.

«Увижу ли я князя Василия завтра? Что-то он ответит на письмо, что Иван понёс к нему?..» — думала она, и потом проносился целый ряд мыслей и вопросов в голове её; глаза глядели озабоченно куда-то; они проникались внутренним огнём от беспокойных мыслей и чувств.

«Ведь живут же иначе, не по-нашему, в иностранных землях, царевны… — думалось ей. — Если бы Бог дозволил мне устроить себе другую, счастливую долю! Выходят же там на престол и царствуют царевны… Фёдор болен, но мачеха у нас на дороге у всех. Теперь хотя в тереме живётся свободней и чужих допустить можно…»

— Да! Фёдора!.. — кликнула царевна, желая расспросить постельницу.

— Здесь я, царевна, что приказать угодно? — говорила, входя к ней, смуглая Фёдора, и говорила, изменяя звуки русской речи на украинский манер. Постельница была родом из Украйны и взята во дворец по сиротству её. Лукавством и сметливостью она умела приобрести доверие Софьи, искавшей помощников для своих планов. Снимая с себя дорогие серьги и другие украшения, царевна передавала их Фёдоре, помещавшей всё в стоявшем на столе ларце. Когда постельница приблизилась, чтобы снять с полных ног царевны сафьяновые, шитые золотом сапожки, Софья спросила её:

— Что слышно о царице Наталье?

— Слышно, что тужит царица о сынке своём, говорит, что обижен он и позабыт всеми. А сынок такой бойкий и затейливый, сказывала мне царицына постельница.

— Кто там у них бывает? — спросила царевна, уже заплетая волосы и готовясь прилечь на своё высокое изголовье.

— А всё боярин бывает у них, Матвеев Артамон Сергеевич, да бывают братья царицы, Нарышкины.

Царевна была уже в постели, подле неё на полу приготовила себе постель Фёдора, продолжая пересказывать всё слышанное про Наталью Кирилловну. И в тишине, при слабом освещении горевшей лампады, царевна прислушивалась к пересказам своей приближённой, узнававшей днём всё, что желала знать царевна о селе Преображенском. В Преображенском жила теперь овдовевшая царица с трёхлетним сыном Петром и дочкой Натальей. Рассказывала Фёдора обо всём, что болтал живущий в Москве народ и что делалось в Стрелецкой слободе, куда ходила к знакомым по поручению царевны. Софья Алексеевна выслушивала, сколько ей надо было для своих планов, и, наконец, выслушав достаточно, говорила: «Ну, прощай, спи себе, Фёдорушка!» И всё смолкало в теремном покое.

Наступившая ночь на время убаюкивала заботы и злобу дня. Засыпала вражда и алчность, засыпала и ненависть притеснённых и недовольных; но они просыпались наутро с той же силой, стремясь истребить всё, что угнетало или стояло преградой к разгулу или довольству. На время отдыхала и Москва от прекратившейся смуты; притихала борьба на Украйне; но то был краткий и обманчивый отдых. Дикие толпы татар и турецкие нашествия продолжали грозить издали. Они накликались то Польшей, то запорожцами и проходили по Украйне как ураган, всё истребляя, сжигая города и сёла, уводя в полон толпы малороссов и не щадя на пути и семейства польских шляхтичей, невзирая на договоры с Польшей. Опасность грозила на окраинах Руси, но ещё опаснее было накипавшее недовольство стрелецкого войска в самой Москве. А из терема, где с сёстрами и тётками взаперти скучала и боялась будущего смышлёная голова царевны Софьи, то и дело бросали искры в готовый вспыхнуть порох Стрелецкой слободы. Общие надежды и выгоды соединяли эти далёкие концы Москвы.

Боярин Артамон Сергеевич Матвеев был очень не весел. Он только что вернулся в свои хоромы в Москве из села Преображенского, где жила недавно овдовевшая царица Наталья Кирилловна с сыном своим, тогда ещё малым отроком Петром; она жила здесь, удалённая от Кремля и его дворцов и от не любивших её падчериц. В селе Преображенском находился тот загородный дворец, который был устроен покойным царём Алексеем Михайловичем по своему вкусу и на утеху себе и любимой семье своей. Преображенское лежало на берегах речки Яузы, от него тянулось сокольницкое поле до самой рощи, которая и ныне зовётся Сокольниками и составляет любимое место жителей Москвы для гуляний. В окрестных рощах происходила обыкновенно любимая потеха царя Алексея Михайловича — соколиная охота. В загородном Преображенском дворце шли другие забавы; в нём была выстроена особая палата, «комедийная храмина»; в ней давались представления с содержанием, взятым из Библии. То были самые начальные, одни из первых представлений на Руси. Они были устроены по желанию царя Алексея Михайловича, после возвращения его из похода на Литву, где он ознакомился с театром в больших городах, им же присоединённых к России.

В селе Преображенском всё напоминало боярину Матвееву то счастливое время, когда он был в силе при молодом царе Алексее Михайловиче, когда он был любимцем царя, и позднее, после второй женитьбы его на царице Наталье Кирилловне, воспитавшейся в доме Матвеева. Всё изменилось с неожиданной кончиной ещё нестарого и, казалось, сильного царя Алексея. Овдовевшая царица была удалена от падчериц и молодого царя Фёдора. Артамон Сергеевич Матвеев остался предан овдовевшей царице и её сыну и был в немилости у её падчериц и молодого царя. Он часто навещал Наталью Кирилловну в её изгнании в Преображенском; он посетил её и сегодня и нашёл её невесёлой и в большой тревоге.

— Свет ты мой, Артамон Сергеевич! — говорила ему царица Наталья Кирилловна, заливаясь слезами. — Слухи дошли до меня через мою постельницу, — от служителей во дворце она слышала, что хотят сослать тебя из Москвы!

— Не верь слухам, царица, то нарочно смущают тебя! Успокойся, дорог мне покой твой и счастье твоё и сына твоего!

Так успокаивал царицу боярин Матвеев, сам неспокойный в душе. Он знал, что теряла она в нём преданного слугу и советника для себя и для сына. Чтобы рассеять страх её, боярин притворялся, что не верит таким слухам. Он заговорил с ней о сыне, желая направить внимание её в другую сторону, и просил позволения присутствовать при его потешных забавах. Вместе с царицей пошли они взглянуть на игры царевича Петра, на его полк, набранный из маленьких ровесников его, боярских детей. Между детьми в полку его было несколько взрослых людей, но карликов и подходивших по росту к детям; так один из них, прозванный Никита Комар, был пристроен к полку в помощь малолетним детям-воинам. Полюбовавшись несколько времени играми царевича, здорового и неутомимого, Артамон Сергеевич поспешил к себе домой. Он торопился призвать к себе Симеона Полоцкого, теперь близкого к царю и бывшего его учителя. Матвеев просил Полоцкого посетить его, имея в виду узнать от него о настроении при дворе против него, Матвеева. Он знал вражду к нему бояр Милославских, ближайших родственников молодого царя. Боярин Артамон Сергеевич всё ещё занимал почётные места; он заведовал Посольским приказом, ведал дела с иностранными державами и дела по войнам в Малороссии. Но недавно отняли у него заведование царской аптекой, и Матвеев предвидел в этом недоверии начало опалы. Он понял, что совершилось это по наветам Софьи, сестры больного царя, и по наветам её верховой, приближённой боярыни Хитрово.

Около вечера Артамон Сергеевич сидел в своей большой приёмной палате и ждал к себе Симеона Ситиановича Полоцкого; он надеялся ещё, может быть, воспользоваться его влиянием на царя. Пригласил он его под предлогом взглянуть на книги, только что построенные, как тогда говорилось, и принесённые из книгопечатни Матвеева.

Дом боярина Матвеева был убран роскошно и с уменьем: у него первого можно было встретить всё, что тогда считалось редким и новым, чего не умели сделать на Руси. Кроме ковров, обтянутых сукном или бархатом стен и чистых стёкол в окнах, украшали комнаты прекрасно разрисованные потолки, а на окнах стояли часы немецкой работы. У стен стояли большие зеркала в хрустальной раме, украшенные резьбой из кости, с изображением людей и зверей; другие зеркала в деревянных станках с менее затейливой резьбой на дереве. В хоромах боярина были и картины, и персоны, то есть портреты, и фряжские листы, то есть эстампы, вставленные в рамы. На поставцах и полках, висевших по стенам, расставлены были бокалы, чарки, шандалы с фигурами птиц и зверей или с красивой золотой резьбой. Для самого хозяина стояло в переднем углу палаты большое кресло, резное, с позолотой; кругом было несколько стульев с высокими спинками.

По обычаю, показавшиеся на пороге палаты служители ввели к боярину Симеона Полоцкого, который приоделся в монашескую рясу чёрного тонкого сукна, жалованного царём; высокий монашеский клобук увеличивал рост его; большой перламутровый крест, висевший на груди, скрашивал его мрачную одежду. Симеон Ситианович, стоя на пороге, поклонился боярину низким поклоном и, приближаясь ко встречавшему его боярину, наклонился вперёд, уставив на него свой проницательный взгляд, будто желая угадать, о чём думает боярин, пригласив его к себе.

— Здоров ли, боярин Артамон Сергеевич? Время ныне так изменчиво, — значительно проговорил Симеон Ситианович.

— Желал бы побеседовать с тобой о многом, уважаемый отец Симеон, — ответил хозяин.

— Не о книгах одних?.. Угадал я?..

— Ты двадцать лет прожил в нашем царстве и ведаешь обо всём, что творится в нём.

— Долгая жизнь поучает, — ответил Симеон.

— Мы сядем здесь, — говорил хозяин, — и подождём наших помощников; монахи принесут вновь построенные книги. Отпустив их, скажу тебе всё, что на душе у меня лежит тяжёлым камнем.

— Все святые да помогут тебе! Я же — грешный и смертный человек и не всемогущ! — грустно произнёс Симеон.

— Но царь и царевны уважают слова твои… — проговорил Артамон Сергеевич.

— Всё в воле Господа! — сказал Симеон, спокойно расположившись для беседы на стуле с высокой резной спинкой и обратив глаза на расписной потолок палаты. Он спокойно прислонился к резной решётке стула, и слова полились у него, видимо услаждая собственный слух его. Симеон и писал, и говорил красно.

— Высоко над нами небеса, — говорил Симеон, как бы задумавшись, — и всегда ли может быстро проникнуть и достичь их молитва наша? Может ли вознестись она до третьего, самого высокого неба? Может ли защитить нас от клеветников и злобников? Не заградить им уста жезлом, как псам лающим! Буесловцы и козлища нечестивые!

Боярин слушал Симеона; ему так знакомо было его красноречие; он узнавал и выражения, и мысли, часто попадавшиеся в его книгах.

— Ты угадал, отец, о чём я думал говорить с тобой! Уповаю, что твои словеса, исполненные мудрости, смирят восставших на меня! — сказал боярин Матвеев.

— Ангел-хранитель не покинет тебя! Ведома Господу вся любовь твоя к свету книжному и желание внести учение в страну мрака и невежества! — говорил учёный монах.

— Но да идёт ли мимо меня чаша страданий? Известно ли тебе что-нибудь о том?.. — спрашивал, содрогаясь, боярин.

— Антихрист сеет плевелы ненависти и во образе женском является, — вполголоса добавил Симеон Ситианович значительно. — Но венец веры поддержит и спасёт тебя в страдании. Всё здесь временно. Служат антихристу диаволы и полудиаволы в образах человеческих, и служит пол женский, тля! Но земля возродится в новом блеске, и цветы расцветут на радость.

— Да не на радость мне слова твои, отец: вижу, чуешь ты долю мою, что лежит предо мной, — прервал Симеона боярин Матвеев, сокрушённо склоняя голову свою на руку, облокотившуюся о стол. В глазах боярина стояли слёзы; он думал о царице Наталье Кирилловне, его собственная судьба огорчала его не менее её сиротства.

— Не обманывают тебя разум и зрение; но борьба и вера спасают нас, — проговорил Симеон.

Тронутый словами и звуками голоса монаха, боярин вслушивался в каждое его слово; но сам Симеон не мог заглянуть в далёкое будущее, грозившее поглотить и потопить всё доброе в смутах, поднятых накопившейся ненавистью и мелкими происками запертых в терем разнообразных сил и самолюбивых желаний, ради которых не жалели никого вокруг себя.

На пороге палаты появились помощники Симеона Полоцкого по исправлению книг церковных. То были монахи, переселившиеся в Москву из Киева ещё со Славинецким; тут был и грек Арсений, исправлявший старые книги по греческим образцам и рукописям. С поклонами приблизились вошедшие монахи.

— Вот книги, вновь отпечатанные: здесь и переводы святых отцов, составленные Епифанием Славинецким, — сказал монах Чудовского монастыря Евфимий, глубокий поклонник Славинецкого. Монах разложил на лавке у стены большую кипу принесённых им книг; другие вошедшие с ним также раскладывали свою ношу, чтобы Симеон мог обозреть все их.

— Да! Епифаний Славинецкий был один из первых прибывших к нам из монастыря Киевского братства. И жил он далеко, на краю Москвы, у Воробьёвых гор, в Андреевском Преображенском монастыре. При нём было наше первое училище, — задумчиво вспомнил боярин Матвеев.

— Пришлось ему на долю поучать у нас на Москве, а сам учился в иностранных землях! — говорил монах Чудовского монастыря Евфимий. — Трудился он много и в нашем Чудовском монастыре и в достойный вид привёл наше богослужение. Он указал нам, как должны мы совершать всё при богослужении, во славу Господа. Большую часть жизни провёл он в нашей обители и похоронен у нас, — закончил монах.

— Да, конечно, великий труженик и учёный человек был Епифаний, но любил скрываться от мира и не открывал своих познаний, — сказал Симеон Полоцкий.

Отец Евфимий метнул на говорившего взгляд, загоревшийся неудовольствием, но тотчас опустил голову, скрывая своё неодобрение к словам Симеона Ситиановича.

— Вот, отец Симеон, моя просьба к тебе! В случае я умру, а ты переживёшь меня, то все книги из нашей книгопечатни собери и сохрани; прошу, передай все их в училище и академию Заиконоспасского монастыря, когда устроите вы её с царём Фёдором Алексеевичем. И вы все, братие, помяните мою просьбу! — закончил боярин Матвеев, обратясь к монахам.

Все переглянулись между собой и поняли, что боярину Матвееву грозила большая беда и несчастие. В душе творили все за него молитву.

Тоскливые предчувствия боярина Матвеева скоро сбылись на деле. На другой же день, когда он шёл во дворец, ему показали указ великого государя, и Родион Матвеевич Стрешнев объявил ему: «Указал великий государь быть тебе на службе воеводой в Верхотурье».

Это было только началом опалы. Преследование боярина Матвеева мало-помалу разгоралось так сильно, как была сильна ненависть к нему бояр, окружавших четырнадцатилетнего государя.

— Знаешь ли, в чём обвиняют меня? — говорил боярин Матвеев сыну своему, вернувшись с допроса. — Говорят, что я будто не допивал лекарств после больного царя, да ещё меня обвиняют в том, что вызывал я нечистых духов! Всё показано на меня было доктором Берловым да моим карликом Захаркой. Захарка подтвердил всё под пыткой. Подготовили мне погибель!

По указу царскому боярин Матвеев выехал из Москвы вместе с сыном своим на Верхотурье. Его сопровождал обоз с прислугой и вещами его. Боярин Матвеев не успел достичь Верхотурья: в Казани нагнал его другой указ царский. По указу этому объявлено было боярину, что он лишился боярства, что велено отобрать у него все вотчины и дом его в Москве, слуг его отпустили всех на волю, самого же боярина вместе с сыном его приказано сослать в Пустозерск. Вслед за Матвеевым сосланы были братья Натальи Кирилловны, Нарышкины; партия Милославских усилилась и выхлопотала всё это у юного царя.

Здоровье царя начинало крепнуть. Царевна Софья Алексеевна выказала особую привязанность к больному брату и усердно ухаживала за ним в его болезненном состоянии. Царевна ежедневно приходила в комнату больного брата и проводила большую часть дня с ним; она не избегала присутствия бояр, приходивших в комнату государя; напротив, она входила в беседы с ними, осведомляясь о государственных делах, толковала с царём и боярами о затруднениях, в которые поставлена Россия войнами на Украйне и в Сибири. Постоянно видела она в покоях царя его постельничего Языкова и стольничего Лихачёва; царевна Софья замечала их влияние на царя и старалась привлечь их к себе, приобрести их доверие. Но ей удалось скорее расположить к себе боярина и князя Василия Голицына, который был тоже приближен к царю Фёдору: с ним было легче сблизиться царевне Софье, над ним приобрела она большое влияние. Князь понял, что честолюбивая царевна, заняв влиятельное положение при брате, выдвинет и его самого; ему нравились её смелость, честолюбие, и он начал служить и помогать ей. Князю нравилась и наружность царевны, молодость и сила, хотя в наружности Софьи было мало женственного и в красоте проглядывала жестокость её нрава. Царевна Софья часто обращалась к Голицыну за советами; она писала ему о своих планах, и мы видели, что письма эти передавались иногда через Ивана-блаженного. Но в последнее время Ивана не было видно; он не показывался ни наверху, в тереме царевен, ни в храмах Кремля. Исчез он с той поры, когда побранили его в царском тереме. Пришёл он раз вечером и плакал в покоях царевны Софьи. Он рассказывал, что Артамон Сергеевич Матвеев убивался больно и тосковал, что расстался он с царицей Натальей Кирилловной и сыном её Петрушей.

— И я по боярине плачу и убиваюсь, — прибавил он. — Когда же вернут нам боярина Матвеева? — спрашивал он у Софьи. На это царевна Софья, а ещё больше боярыня Хитрово побранили Ивана и пригрозили ему, запретив навсегда расспрашивать о Матвееве:

— То ведает Бог да царь, а тебе, Ивану, молчать о том надлежит.

— Прощай, царевна! — молвил он, привстав со своей скамьи. — Вижу, ты его не жалела, не станет и Иван жалеть о тебе! — кротко проговорив эти слова, Иван выскользнул из терема и быстро сбежал по лестнице; без оглядки пробежал он по площади Кремля, и с той поры его не видали ни около дворца, ни в храмах Кремля.

— Прикажи, князь Василий, отыскать Ивана-блаженного, — просила царевна Софья Голицына, — не с кем рассылать мне милостыню нищей братии без Ивана, — прибавила она, взглянув на князя с милостивой улыбкой.

Понял боярин, что нужен был ей Иван для передачи писем её и других поручений. Князь распорядился и приказал своим слугам и служилым людям в Стрелецкой слободе отыскать Ивана. Обегали все монастыри, осмотрели по всем церквам в Москве и в окрестности, но нигде не нашли блаженного. Несмотря ни на какие допросы в семье, где давали угол Ивану для житья, ничего о нём не узнали.

— Ушёл от нас, а куда пошёл, не ведаем! — другого ответа не получали, хотя искали блаженного весь месяц.

А блаженный был меж тем далеко от Москвы и шёл всё дальше на север, пробираясь к Пустозерску. В зимнее время пешком и без денег, не зная пути, он шёл от села к селу, от огорода к огороду, везде спрашивая дорогу дальше. Добрые люди жалели его; около Вологды предлагали ему тёплый бараний тулуп, но он не принял его. Он брал подаяние в виде хлеба и другой пищи и редко брал деньги. Почти безостановочно, днём и ночью, продвигался он вперёд к своей цели, распевая молитвы. Силы его поддерживало желание порадовать сосланного боярина своим появлением, остаться жить при нём и помогать и служить огорчённому боярину, чем он мог служить ему в его пустыне. И если бы понадобился ему посланный в Москву, он так же терпеливо пустился бы и в обратный путь.