Наступил октябрь. На хуторе Харитонова, близ Киева, не только замолкло пение птиц в саду и в рощах, но и в самом доме сержанта царствовала тишина с той поры, как он проводил в Петербург старшую дочь свою, Анну.

По приказанию графини Разумовской, жившей теперь вместе с сыном своим, гетманом Кириллой Григорьевичем Разумовским, в Батурине, Анну уведомили, что, по ходатайству графини, она принята и зачислена фрейлиной при самой императрице Елизавете. После этого уведомления не было уже на хуторе никаких слухов о графине. Ольга считала теперь выдумкой, составившейся в воображении Анны, ожидание какого-нибудь сватовства со стороны графини; но Анна думала иначе. Ей довольно было одного полученного известия для того, чтобы все мечты её подкрепились новыми надеждами. Не без слёз простилась Анна с сестрой и отцом, которого боялась уже не увидеть более. Растроганная, приняла она его благословение, стоя перед ним на коленях. Уехала она в сопровождении родственницы старого сержанта, нарочно выписанной для этого из Москвы. Что же касалось тётки-карлицы, то она и на этот раз лишилась удовольствия увидать Петербург и весь двор. Сержант очень боялся её диких выходок и согласился отпустить Анну только с условием, чтобы карлица не ехала с нею.

Афимью Тимофеевну утешили обещаниями, что она когда-нибудь навестит Анну в Петербурге.

— И каков этот Петербург? Посмотрела бы хоть одним глазком. Сколько лет прошло с тех пор, как он на болотах вырос, а мы его не видали! Уж не будет он красотой лучше старой Москвы. Отпиши, Анна, каким тебе новый город покажется.

Анна обещала обо всём отписать Афимье Тимофеевне. Больших хлопот стоило приготовить всё Анне на дальнюю дорогу. Путь от Киева до Петербурга был далёкий. Часть этого пути предстояло проехать на своих лошадях с остановками и днёвками для отдыхов и корма лошадей. От Москвы предполагалось нанять лошадей, а своих отослать обратно в хутор. Надо было запастись съестными припасами на весь этот путь до Москвы, чтобы ни в чём не нуждаться при остановках, которые могли приходиться в таких местах, где нельзя было найти для пищи ничего подходящего к привычкам Анны. В деревнях, лежащих на пути, иногда ничего нельзя было найти, кроме молока и хлеба. За экипажем Анны следовала повозка, наполненная припасами для неё и запасом овса для лошадей. В этой же повозке помещались её прислуга и несколько провожатых, без которых небезопасно было пускаться в дальние путешествия. Чтобы избавляться от дорожной скуки, Анна взяла с собой несколько французских книг, продолжая и дорогой упражняться в любимом и употребительном теперь языке при дворе. Тяжело казалось это путешествие Анне, привыкшей к домашним удобствам. Её тяжёлая карета, с позолотою снаружи и обитая малиновым бархатом внутри, не представляла больших удобств. Тяжесть кареты замедляла езду по дорогам, размытым осенними дождями, и по грязи, застывшей в виде высоких твёрдых кочек. По сторонам виднелись степи и пустые сжатые поля да изредка попадались селенья из маленьких хат — мазанок, которые заменялись чёрными, курными избами по мере того, как карета подвигалась ближе к северу и проезжала по провинциям, прилегавшим к Московской губернии. Впервые в жизни приходилось Анне входить в курные избы, видеть, как русские крестьяне спокойно работали и ели, не стесняясь клубами дыма, проходившими в избу из печи без трубы, — тогда как дым этот захватывал дыханье Анны, и она предпочитала и ночью оставаться на холоде, помещаясь в своей карете. Она входила в избы на несколько минут посмотреть на великорусский народ, на беловолосых, прятавшихся от барыни, босых ребят, на застенчивых девушек, сидевших за гребнем со льном, прикрываясь от неё рукавом грубой, но вышитой красным рубахи. Только словоохотливые старушки, повязанные белым полотенцем поверх высокой кички, расспрашивали боярыню, куда она путь держала. Потом просили поклониться от них в ножки государыне и просить, чтобы их не забывала и миловала! Анна с любопытством слушала их твёрдое великорусское наречие и смеялась их болтовне. Старухи рассматривали шубку, опушённую соболем, большую боярскую меховую шапочку и хвалили все, причмокивая и прищёлкивая языком, как дети. Рассматривала Анна по дороге новые для неё города, хотя они казались ей меньше Киева и не такие красивые. Но вид издали раскинувшейся перед нею самой Москвы, казалось, не уступал Киеву; она удивила её пёстрыми церквами о пяти и о семи главах, с золочёными крестами и куполами, и дворцами, и зубчатыми стенами Кремля. Ей позволено было остановиться в новом дворце государыни, только что выстроенном над набережной реки Москвы по плану итальянского художника-архитектора Растрелли. Ей отвели уголок в помещении, назначенном для фрейлин, и по просьбе её дозволили посмотреть весь дворец, все покои государыни, убранные пышно, с мягкою мебелью в новом вкусе. Анна посетила и старые дворцы прежних московских государей. Старые дворцы показались ей далеко не так роскошны, как новый дворец Елизаветы. Правда, в некоторых покоях стены были обиты бархатом и золотые звёзды украшали потолок, сложенный в виде купола, но мебель была незатейлива; в иных покоях стоял один только дубовый стол да одно тяжёлое кресло с позолоченными толстыми ножками и ручками, — кресло, назначенное только для обладателя или обладательницы этой комнаты, причём не было мебели для приходящих. В больших палатах дворцов висели портреты царей и царевен. С особенным интересом всматривалась Анна в портреты Петра I и Алексея Михайловича, отыскивая в них сходство с портретом царевны Елизаветы, нынешней государыни. Она знала лицо её не только по портрету, — она помнила императрицу Елизавету, которая посетила Киев, и Анна видела её. Правда, это было много лет тому назад, Анна была ещё девочкой лет десяти, не более, но она хорошо помнила всё. Она помнила, как толпа народа ждала выхода императрицы из церкви Печерской лавры и приветствовала её громкими криками. С тех пор памятны остались всей Малороссии слова, которые Елизавета произнесла как привет народу.

— Возлюби меня, Господи, в Царстве Небесном, так как я возлюбила этот добрый, незлобивый народ! — сказала Елизавета, обратясь к толпе народа. Анна помнила, что тогда поразила её величественная осанка и добродушная улыбка императрицы.

Помолясь в Москве в кремлёвских соборах, Анна спешила в дальнейший путь с своею спутницею, чтобы вовремя прибыть на место, в Петербург. Чем ближе была она к цели, тем больше уменьшалась её бодрость и смущение одолевало её при мысли, что скоро она должна представляться государыне и появиться в новом, блестящем и незнакомом окружении. Наконец въехали они в Петербург по большому Лесному проспекту, и въехали в улицы, далеко не оправдавшие ожидания Анны. Улицы были пусты и здания небогаты. Попадались большие дома, пышные дворцы, но окружённые бревенчатыми, мазанковыми строениями; самые тротуары поросли кой-где травою. Путешественницы проехали мимо Летнего дворца, на который взглянули мельком, и повернули в сторону к Охте, где находился прежний увеселительный Смольный дворец Елизаветы, построенный ещё Петром I и обращённый теперь императрицей Елизаветой в Новодевичий монастырь. Отец Анны условился с нею, что она остановится сначала в Новодевичьем монастыре, под покровительством настоятельницы, к которой отец достал для неё несколько рекомендательных писем. Монастырь этот, недавно учреждённый, был ещё не вполне отстроен; при нём строились ещё три новые церкви, всё по плану Растрелли, — Елизавета желала украсить ими эту новую обитель. Покровительство монастырям и основание храмов вытекало из её глубокой набожности; носились даже слухи, что императрица намеревалась докончить последние годы свои в этом монастыре и для себя устраивала его. В обители этой Анна провела несколько времени в различных приготовлениях к новому своему поприщу. Пожилые монахини и сама настоятельница радушно подавали ей советы относительно её нового положения. Несмотря на удаление от света, им были хорошо известны придворные партии и разделение двора на старый двор, Елизаветы, — и молодой двор племянника её, Петра Фёдоровича, и Екатерины, жены его; так были и две партии при дворе, враждовавшие друг с другом, кроме многих ещё партий, имевших в виду свои различные интересы. В монастыре разумно советовали Анне держаться дальше от всех, быть как можно сдержанней и не высказывать своих мнений новым друзьям, не уверившись в них. Инокини просили её не забывать среди придворной суеты храмов Господних и их обители! Анна от души благодарила их за советы, тем более что она робела и теряла самоуверенность.

Монахини Новодевичьего монастыря в свою очередь внимательно слушали Анну, расспрашивая её о Киеве. Так провела Анна в тихом монастыре первые дни по приезде в Петербург, когда тихому окружению не соответствовало её внутреннее бурное настроение, наполненное страха и надежд. Выезжала она только для покупок в Гостином дворе, выстроенном на Троицкой площади вместо сгоревшего здесь старого Гостиного двора. И новое здание было нещеголевато; это была длинная галерея, построенная из брёвен, лавки выходили на обе стороны галереи, с крышею от дождя; одна сторона галереи выходила на площадь, а другая — на внутренний двор. Петербург не имел ещё того блестящего вида, который он принял в царствование Екатерины II, когда посещавшие его иностранцы уже говорили о нём как об одном из красивейших европейских городов.

Несмотря на робость, овладевшую Анной, первое представление её ко двору прошло для неё гораздо легче, нежели она ожидала. Когда государыня дозволила представить ей несколько вновь пожалованных фрейлин, им назначено было приехать утром, в простых белых платьях с открытым воротом, с гирляндами голубых цветов на головах. Наряд этот казался Анне очень прост, и к сожалению её, как все должны были одеться одинаково, то она ничем не могла выдаться и отличиться от других, чтобы обратить на себя особенное внимание, как ей было бы желательно. В 10 часов утра за ней была прислана придворная карета, и она вошла в неё с некоторой дрожью в членах, как будто она очень озябла, несмотря на тёплую бархатную шубку. У подъезда дворца она нашла уже приехавших, других фрейлин; они вместе поднялись по лестнице, камер-лакей в придворной ливрее отворил им двери дворца, и их встретила одна из статс-дам императрицы, которой поручено было представить их государыне. Внимательно осмотрев их, статс-дама расспросила их об именах, и на произнесённое имя Анны Ефимовской она проговорила протяжно: «Да… знаю! Слышала, что вы должны представляться сегодня. Прошу вас идти вперёд», — прибавила она. Статс-дама провожала их через большие залы дворца, по дороге Анна всматривалась в большие зеркала, украшавшие залы, стараясь узнать себя между отражавшимися в них фигурами, одинаково одетыми.

Ей легко было отличать себя между другими, её рост был выше и вся фигура роскошней. Она осталась бы довольна собою и меньше бы робела, если б ей дозволено было остановиться и взглянуть на себя в этих больших зеркалах: она была хороша в этом простом наряде. Она бросалась в глаза своею свежестью; густые каштановые косы видны были из-под гирлянды голубых васильков, тёмные глаза, робко потупленные, изредка бросали быстрый взгляд вокруг себя и были оживлены любопытством, с которым она желала всё осмотреть. Фрейлин остановили в длинной галерее перед большой залой, в которой находилось много офицеров гвардии, собравшихся группою в ожидании выхода императрицы. Им дозволено было собраться сегодня, благодарить государыню за пожалованные ею повышения и ордена. Фрейлины должны были выждать, пока окончится эта церемония и наступит их очередь представляться. Прошло несколько времени ожиданья, наконец дверь отворилась, и императрица вышла. Она подвигалась навстречу представлявшимся гвардейцам. В эту минуту Анна забыла всё на свете и, вперив взор на государыню, осталась неподвижна. Она всматривалась в счастливый рост и красивую фигуру Елизаветы; заметила её прекрасную шею, украшенную жемчугом, и уже не сводила глаз с приятного лица её, с светлыми, большими голубыми глазами и доброй улыбкой. Тёмно-русые волосы государыни были приподняты и зачёсаны назад; собранные наверху головы, они связаны были розовою широкою лентою, концы которой свешивались и развевались при движениях головы; на лбу лежала бриллиантовая диадема. Елизавета остановилась, приблизясь к группе гвардейцев, и ласково поклонилась, слегка наклонив голову. К ней подходили с глубоким поклоном гвардейцы Измайловского полка: генерал-майоры, премьер-майоры и потом один секунд-майор, произведённый из капитанов, прослуживши десять лет в этом чине. Принимая благодарность пожалованных чинами, императрица остановила секунд-майора и спросила:

— Каков ты в своём здоровье? — Раздавшийся голос императрицы напомнил Анне голос, слышанный ею в детстве, в Киеве; она прислушивалась, но уже слышен был ответ гвардейца; голос секунд-майора доносил о себе, что хотя он имел в себе болезнь с давних лет, но по временам бывает ему лучше, а по временам тяжелее!..

— Будь здоров, — раздался снова голос императрицы, — я тебе желаю больших чинов.

Тронутый и обрадованный таким приветом, секунд-майор преклонился к ногам её величества, причём она старалась остановить его, милостиво протянув ему руку с улыбкою. Наклонённый, он поцеловал её руку. Фрейлины из галереи смотрели в дверь залы на представление гвардейских офицеров, и незаметно наступила и их очередь представиться. Гвардейцам дозволено было явиться к обеденному столу императрицы, и после того они были отпущены.

Императрица опустилась на кресло и указала на другое кресло, подле себя, канцлеру, присутствовавшему здесь и подошедшему к императрице. Она сделала ему несколько вопросов и внимательно выслушивала его ответы; лёгкая тень пробежала по её лицу, брови её сдвинулись, и глаза смотрели серьёзней.

Но канцлер Бестужев скоро отошёл в сторону. Государыне доложили о фрейлинах, которым она позволила войти. Всмотревшись во всё, Анна успела овладеть собою настолько, что вошла в залу вместе с другими фрейлинами уже привычной своей, твёрдой и свободной поступью и была замечена среди своих робких спутниц. Государыня взглядывала на неё несколько раз, принимая других фрейлин, в то время как статс-дама называла имена их императрице, которая приветствовала их, то поздравляя, то расспрашивая о их родителях; и когда было произнесено имя Анны Ефимовской, она ласково кивнула ей головою, говоря: «Знаю… дочь сержанта гвардии, Харитонова, его падчерица… Передай от меня поклон отцу в своём письме. Распорядитесь оставить её во дворце при мне», — докончила государыня, обращаясь к статс-даме, и протянула Анне руку с такой доброй улыбкой, что Анна уже без особой робости поцеловала эту руку под обаянием тёплого привета.

Она вышла из дворца со светлыми мыслями и вернулась в той же карете в обитель Новодевичьего монастыря, чтоб ожидать там распоряжений от двора. Распоряжения не замедлили. Прошло ещё несколько дней, и ей было объявлено, что она была принята во фрейлины при самой государыне, и ей прислан был подарок на туалет.

Золотые сны сбывались наяву: прошёл какой-нибудь месяц с тех пор, как придворная карета снова привезла её во дворец, где теперь ей уже назначена была особая комната для житья — и Анна уже совершенно освоилась с своим положением.

Она тщательно исполняла свои обязанности на дежурстве при императрице и держала себя осмотрительно и очень осторожно, но в ней не узнавали уже той робкой фрейлины с потупленными взорами и сиротливым видом, которая боязливо всходила по ступенькам лестницы и проходила по залам дворца в день её представления. Анна снова приподняла кверху свою красивую головку, а глаза её ни перед кем не потуплялись. Со свойственной ей догадливостью она понимала отношения различных лиц враждебных партий и осторожно лавировала между ними. Скоро голова её закружилась от веселья; она наслаждалась общей приветливостью, с которой новое ей общество относилось к ней, любуясь её красивой наружностью. Она была счастливо поставлена; ей никто не завидовал; к ней обращались как к бедной сироте, которая скоро будет за кого-нибудь пристроена в награду за старую службу отца; и все оказывали ей покровительство. Анна появлялась на балах и спектаклях, блистая нарядами и весельем, и мысленно выбирала, кому решится она со временем отдать свою руку. При дворе была весёлая пора; празднества шли одни за другими; по случаю бракосочетаний лиц, близко поставленных ко двору, давался ряд балов, маскарадов и весёлых ужинов во дворце и в городском обществе. Анна особенно любила общественные балы, которые ей позволялось посещать с другими фрейлинами и на которых она свободней могла веселиться и блеснуть роскошным нарядом. Пропускать танцы ей не приходилось: молодые и старые спешили пригласить её наперерыв: на балах было много танцоров и много женихов, как ей казалось, — оставалось только обдумать и выбрать, как думала она.

О жизни Анны, о первых впечатлениях её по приезде в Петербург можно вернее узнать из писем её к отцу и к сестре, которым она писала обо всём, причём она успела усвоить себе несколько шероховатый и спутанный стиль того времени, непохожий на её привычный разговорный язык, и употребляла французские слова на русский лад, как делали все в те времена.

«Ноябрь, 1751-го г.

О том, что я милостиво была принята государынею при своём ей представлении, я уже вам писала, и в каком я тогда находилась в смущении! Но при всём том то был для меня наиприятнейший день в моей жизни. С того времени как я во дворце, на службе, нахожусь, я во всех увеселениях принимаю участие и всё видеть случай имею, а также и танцевать на балах все разноманерные танцы. Недавно был бал по случаю бракосочетания князя Т. в доме родителей его. Зала была превеликая, наполненная множеством людей обоего пола. Между ними все были люди роскошно одетые, наблюдали они всю благопристойность, приличную кондуиту. Веселились все до самого утра, причём окружена я была наилюбезными услужливостями танцоров моих.

Прошу вас отписать мне о себе и о своём здоровье. Будь здоров, отец, и не пропускай случая сберегать себя для твоей наипокорнейшей дочери, Анны».

В другом письме, к сестре, находится описание маскарадов того времени.

«Дорогая сестра Ольга!

Спасибо тебе за письма, из коих ведаю о твоём и об отце здоровье. Желаю тебе здоровья и благословения Божия. Ты не пишешь мне ничего о том, назначена ли твоя свадьба, или вы почему-либо умедляете её? Думаю о тебе и жалею, что ты во всех весёлостях принять участие не можешь.

На днях имела я случай видеть, когда по желанию государыни лейб-гвардии штаб- и обер-офицеры трактованы были обеденным столом. Накрыты были столы, представляя собою фигуру наподобие короны. При обеденном кушанье, с пушечной пальбой, пили бокалы за здоровье государыни, и потом, с пальбою же из пушек, пили за здоровье гвардии штаб- и обер-офицеров. Вместе с ними за столом сидела государыня, так как она именуется полков лейб-гвардии полковником. На государыне было при торжестве этом великолепное белое платье с серебряными позументами, а на голове была диадема из бриллиантов.

Ещё недавно была свадьба графа Г — а, и по обвенчании был устроен богатый вечерний трактамент; вечером была иллюминация из разноцветных огней, и в середине иллюминации поставлена была большая картина; а на улицах фигурами расставлены были плошки. После ужина начался бал. Если бы ты слышала музыку и пение при дворе, — как поют итальянцы! На балу же пел итальянец же, буфон, разные с шутками смешные песни. Бал кончился около пяти часов пополуночи. Видела я также при дворе бывший недавно метаморфоз, т. е. маскарад, где все дамы были в мужском платье, а кавалеры были одеты в женских костюмах, и всех забавляло такое переодеванье.

На Новый год я получила в подарок от государыни богатое ожерелье, и если бы ты видела, как оно мне хорошо, и сама я в зеркало на него засматриваюсь. О замужестве я пока не помышляю, а желаю пожить и повеселиться, сколько милостию Божиею дозволено будет. Обо мне ведай, что я жива и здорова.

Сестра твоя Анна».

Нельзя сказать, чтобы Ольгу радовали такие письма. Она боялась да и предвидела, что Анна закружится и растеряется в веселье и привыкнет только шутить со всеми. Соображения Ольги оправдывались на деле. В каждом новом письме Анна сообщала ей новые планы и надежды; после каждого бала передавала она, как влюблён в неё такой-то граф или такой-то князь, — и позднее она же сообщала о женитьбе их на других невестах, сетуя, что они были предпочтены ей за большое богатство и знатность. Ольга начинала понимать, что Анной будут только играть, не предлагая ей руки и сватаясь к другим; она собиралась даже писать ей, чтобы предостеречь её. Но в ближайшем письме Анна снова сообщала, что теперь дело, кажется, затевается серьёзное, что её любят и она не могла бы найти партии лучше. Правда, все стараются отклонить от неё и увлечь этого богатого искателя, но она намерена употребить все усилия, чтобы достичь цели, потому уж, что чувствовала большое расположение к этой особе. Таковы были планы Анны, она не придавала никакого значения предостережениям и советам сестры держать себя серьёзней и дальше от искателей, не предлагавших руки; самоуверенность и честолюбие ослепили её. Она ещё раз писала сестре, что всё шло хорошо, а службой её были довольны и к ней были благосклонны.

«Ещё ожидает нас новое удовольствие, — писала она дальше, — с Нового года государыня приказала выписать в Петербург русских актёров, всю труппу Волкова из Ярославля, о которой много похвал до нас доходит.

Хотя кроме итальянской комедии и певцов, находившихся при дворе, давались и представления на русском языке, но играли до этого времени в русских пьесах кадеты, воспитанники Шляхетского корпуса, очень молодые люди, исполнявшие также и женские роли. Представления эти шли довольно удачно, государыня поощряла их и устраивала эти представления во дворце. Но что до труппы Волкова, — писала Анна, — то она настолько игру их превосходит, по сравнению очевидцев, что даёт гораздо большее удовольствие. Особенно хвалят видевшие труппу Волкова прошлого лета в Ярославле, — актёра Нарыкова и некоего молодого Яковлева, один голос которого зачаровать может слушающих. Притом актёры эти — люди образованные и многие языки изучили.

Государыня пожелала, чтобы труппа их дала несколько представлений при дворе для поощрения её. Государыня любит искусство и поощрять старается всех, кто к оному склонность имеет. Нередко беседует она с членами де сиене-Академии и оказывает всякое им покровительство».

Весь Петербург не менее Анны толковал о приезде русской труппы Волкова, который уже вошёл в известность тем, что был учредителем первого возникшего в России частного театра. При дворе уже давались русские пьесы, и в этом году игралась пьеса Сумарокова «Хорев», доставившая автору её известность в русском обществе, выдвинувшая его как талантливого и первого писателя того времени.

Ожидая новую труппу, новых празднеств по этому случаю, Анна занялась придумываньем себе новых нарядов. Наряды были и у всех на первом плане, в них наиболее проявлялось начало развития вкуса, они считались внешним проявлением образования. Сама императрица Елизавета любила роскошные костюмы во французском вкусе и любила носить светлые, дорогие ткани. Гардероб её отличался необыкновенным количеством платьев и других принадлежностей туалета.

Анна радовалась, что с приездом труппы Волкова для императрицы также явится новое развлечение, что было очень нужно в последнее время. Известно было, что на государыню находила по временам тоска; она задумывалась, и часто заставали её в слезах, когда она оставалась в своих апартаментах. Её озабочивали все неблагоприятно сложившиеся обстоятельства по управлению государством, и окружавшие её партии при дворе, и затруднения в отношениях к другим государствам Европы, стремившимся извлечь пользу из сил России, воспользоваться союзом с ней для личных выгод, ничего не предоставляя ей в вознаграждение потерь, которые она могла претерпеть. Это были трудные задачи, вызывавшие уныние и слёзы императрицы. Могла ли она вполне верить окружающим и опираться на них в своих заботах? Ещё недавно она должна была удалить от себя одного из старых преданных ей людей, старинного доктора Лестока, знавшего её ещё в юные лета, преданно служившего ей при вступлении на престол. Он был обвинён в том, что поддался подкупу французского двора и выдавал всю тайную политику России; и после долгого ареста и следствия был он удалён в Вологду. Долго не соглашалась Елизавета на это, несмотря на все убеждения канцлера графа Бестужева; но все доказательства были налицо. В руках враждовавшего с Лестоком канцлера были его перехваченные письма… Императрица уступила по чувству справедливости: человек, так долго обманывавший её доверие, должен быть наконец наказан! Лесток был удалён. Но могла ли императрица верить остальным лицам вокруг себя, не могла ли подозревать даже и канцлера, о котором также ходили слухи о сношениях его с прусским и австрийским дворами ради своих личных выгод? А война, которую ей представляли как необходимость? Всё это тяготело над нею и озабочивало за будущее России. Тем более старались развлечь её все окружающие, отвлекая её внимание от самих себя. Но, приходя на дежурство, Анна видела часто императрицу грустною и больною, и, подавая ей чистый платок по её приказанию, она уносила другой, отданный ей императрицею и смоченный слезами. Не смея выразить своё участие в недоумении, почему так тяжело жилось государыне, Анна молча уносила платок, в свою очередь роняя на него несколько слёз, от мягкого и тёплого молодого сердца. Императрицу оставляют одну по её требованию. Анна, притаясь, стоит у её двери, не понимая, что совершается вокруг неё; она неопытна и несведуща в окружающей её жизни. Несколько дней проходят во дворце тихо и однообразно.

Но вот настал день празднества на половине его высочества Петра Фёдоровича, племянника и будущего наследника императрицы Елизаветы, — день празднества по случаю его рождения. Все готовятся к празднеству. Государыня присутствует на вечере и при ужине. После ужина начинаются танцы и государыня танцует. Ей лучше, она поздоровела; наследник внимательно следит за нею, — она ласково опять разговаривает с ним и с женою наследника, молодою ещё Екатериною. Мрачные мысли и предчувствия рассеялись, и недоверие исчезло, — опять светло и ясно всё окружающее. Анна присутствует на этом вечере и танцует изредка. В середине бала императрица делает ей знак подойти к ней и посылает её отыскать веер, оставленный ею на окне в одной из зал. Анна порхнула по паркету лёгкой своей и плавной походкой, она отыскивала веер, обтянутый голубым атласом, с нарисованными на нём розами и опушённый лебяжьим пухом. Комнаты полны посетителей, везде теснота; Анна спешит пройти пустым коридором с веером в руке. Но в коридоре она наталкивается на одного старого графа, который не пропускает спокойно молоденьких фрейлин. Старик загораживает ей дорогу, — она притиснута к стене и получает громкий поцелуй! Первым порывом её было желание опрокинуть, оттолкнув, некрепкого на ногах старца, но, опомнясь от такого порыва, Анна приседает к земле и быстро ускользает из-под руки старика, втиснув в эту руку веер императрицы. Она бежит вперёд и, стоя в дверях залы, говорит ему громко: «Граф! У вас остался веер императрицы, её величество требует свой веер и будет недовольна!» Граф спешит с веером; она скользит впереди него, подходя к императрице и указывая на графа.

«Граф отнял у меня веер, прижав меня к стене», — тихо говорит она, наклоняясь перед императрицею.

Императрица, смеясь, приняла от графа веер, слегка погрозив ему пальцем. Но тут же сидят старая графиня, её дочери и невестка; они все смотрят на графа не очень милостиво. Граф обернулся было к Анне с упрёком, но её уже нет; она танцует с кавалером в белом кафтане, расшитом золотом; длинный шлейф её бледно-голубого платья из тяжёлого глазета быстро вьётся вокруг неё, её грациозная головка с маленьким розаном на завязанных вверху волосах мелькает между напудренными головами пожилых зрителей, толпой собравшихся по краям залы. Сделав несколько туров вальса, кавалер опустил на стул Анну, немного уставшую, на другом конце залы. А возле неё является другой старик, он медленно подвигается к ней на тонких, подгибающихся ногах, но всё блестит на нём: шитьё кафтана, звёзды на груди и чёрные глаза, сохранившие жизнь на пожелтевшем, с морщинками лице. Но глаза живут, они кажутся ещё чернее в сравнении с белою пудрою парика его и смотрят на Анну вкрадчиво и лукаво. «Боже мой, от них нет нигде спасенья!» — говорит про себя Анна. Но, к счастью, к ней подходит другой танцор, он увлекает её в вальсе, а старик остаётся на месте, сердито топнув ногою вслед улетающей паре. Танцы продолжаются до света, императрица весела, она смеётся и шутит, возвращаясь домой, в свою половину дворца. Она входит в свою опочивальню и, усталая, спешит освободиться от стесняющего её наряда. Анна не уходит, исполняя её приказания. Наконец она отпущена и спешит к себе; у ней весело на душе, она повеселилась, чувствует здоровую, естественную усталость и уснёт крепко и спокойно.

Следующая неделя проходит тише, при дворе толкуют о короле прусском, канцлер часто просит аудиенции у императрицы. Она встречает его с серьёзным лицом, и хотя, находясь у двери, Анна не слышит их разговора, но слышит голоса их; ей кажется, будто канцлер возражает и убеждает, по тону голоса императрицы слышно, что она недовольна и отвечает отрицательно. Канцлер выходит озабоченный. Государыня зовёт Анну, чтобы докончить свой туалет, но ничем не остаётся довольна. День проходит без особенного оживленья.

На другой день, выходя на прогулку с другими фрейлинами, Анна видит канцлера, который вышел от великой княгини Екатерины; замечают, что граф Бестужев часто посещает и подолгу остаётся у ней в последнее время.

Анна также знает это, но она никому не передаёт своих замечаний намеренно, хотя часто ещё способна проболтаться по привычному простодушию, если её спрашивают о чём-либо. Фрейлины жалуются на однообразие этого дня, привыкнув к шумному веселью; в этой тишине чудится приближенье чего-то тревожного; все говорят о возможности войны.

Между тем Анна давно не получает вестей из дому, она начинает тревожиться и часто раздумывает о свадьбе сестры. «Её роман застыл», — думает она; но и собственный роман начинает тревожить её. Не слишком ли рано уверила она сестру, что дело идёт на лад? Молодой танцор в богатом кафтане, расшитом золотом, только раз протанцевал с нею на балу у его высочества! А как много танцевал с другими, к ней подходил только поболтать, обращался он с нею свободнее и развязнее, чем с другими, — к добру ли это? После таких мыслей погода показалась Анне невыносимо дурна, прогулка же утомительна, и она пожелала вернуться во дворец, в свою комнату. В её комнате, на полке с книгами, всегда был в запасе какой-нибудь французский роман, она брала читать его в такие минуты, когда её томили сомнения насчёт светлого будущего, которое она себе сочинила. Часто она читала рассеянно, не помня прочитанного, и начинала перечитывать ту же страницу сызнова, а мысли работали в стороне, перед ней проносились сцены бала. «Долго ли придётся мне жить при дворе? — думает она. — И останется ли он в Петербурге, может быть, он уедет в армию? Неужели русские примут участие в войне?» В первый раз появилась у Анны охота читать газеты, чтобы знать, не грозят ли войной России, и не придётся ли ей расстаться со своим поклонником. Но она узнает обо всём этом из общих толков, а чтенье газет выдаст, пожалуй, её особенное участие к этому вопросу, когда наступит её дежурство, она услышит все толки об этом вопросе! Остановясь на этом решении, она снова принимается читать роман и мало-помалу увлекается чтением; она находит особенное удовольствие в чтении французских книг. Французский язык и французские книги увлекают всех в Петербурге и при дворе, как и французские костюмы и убранство комнат в парижском вкусе. Дворец блистал французскими обоями, тяжёлыми штофными занавесями, выписанными из Лиона, откуда выписывали и все дорогие материи для платьев. И частные лица, живущие в Петербурге, старались подражать роскоши придворной жизни и щедро рассыпали казну свою; и не одно состояние взлетало на воздух, а владельцы его отправлялись в дальние губернии, в свои вотчины, «чтоб экономию соблюдать и дела исправить». В начале царствования Елизаветы выходили указы от двора, которыми приказывалось «давать балы и маскарады тем из знатных лиц, которыми они в прошлом году не давались», но теперь уже не нужны были такие поощрения; маскарады, балы и ужины не прекращались и давались одни за другими то в том, то в другом знатном доме вельмож, и вина лились без конца: за один ужин выпивалось до 500 бутылок французских вин. Пить много давно вошло в обычай; обычай этот унаследован был от предков. Но при такой жизни все нуждались в деньгах и старались добывать их, не пренебрегая и не брезгая никакими путями. При вечном веселье и роскоши и сотни тысяч доходу не казались достаточными средствами. С европейским образованием привились и слабости европейского общества того времени; слепая страсть к роскоши и наслаждениям проникала в русское общество скорее других сторон цивилизации. Анне исстари ещё приходилось всё это по вкусу: и роскошь, и веселье, и поклонники, расшитые золотом!

«А где он? И что у него на уме?» — спрашивала она себя не один раз в день; но ей скоро пришлось узнать эту загадку.

Через несколько дней назначен был спектакль при дворе; давалась итальянская опера и потом пьеса Мольера. Спектаклей этих Анна ждала всегда как любимейшего праздника, они составляли высшее и самое утончённое наслаждение того века, среди пиров и кутежей.

Вечер спектакля наступил, собрались все, получившие приглашение от двора, кому разосланы были билеты, и зала спектакля мало-помалу наполнилась дамами в пышных придворных туалетах, блестящих шёлковых платьях, с ожерельями из драгоценных каменьев; не менее богаты были костюмы кавалеров и мундиры гвардейцев. Шла пьеса Мольера. Анна, коротко освоившаяся с французским языком, наслаждалась, внимательно вслушиваясь в каждое слово длинных монологов и любуясь костюмами на сцене: высокими причёсками молодых людей, игравших женские роли, и искусством, с которым они справлялись с длинными шлейфами своих платьев. Анна сидела в самом дальнем ряду кресел; пьеса уже подходила к концу и часто прерывалась сдержанным смехом и лёгкими аплодисментами публики в то время, когда кто-то занял место подле Анны и смело поставил ногу свою на её атласный башмачок на высоком каблуке. Быстро обернув голову, Анна очутилась лицом к лицу со своим поклонником и танцором; она смотрела на него напряжённым взглядом и с невольным немым вопросом, выражавшимся в этом взгляде. В блестящем золотом кафтане, расчёсанный, раздушенный, поклонник её был прекрасней, чем когда-либо, он смотрел на неё смело, открыто и не опуская глаз перед её значительным взором.

— Вы хотите мне сообщить что-нибудь? — спросила, наконец, Анна простодушно и искренно, наклоняясь к нему, чтобы услышать то, что он собирался сказать ей, но в то же время с предчувствием чего-то недоброго и неиспытанного.

— Выйдите со мной из залы по окончании спектакля, когда начнётся суматоха разъезда, мы выйдем на площадку лестницы, и я объясню то, что давно храню на сердце, — тихо проговорил «золотой» поклонник.

— Отчего же вы не скажете мне этого здесь и теперь же? — спросила, удивясь словам его, Анна.

Он пожал плечами, будто смеясь её ответу.

— Выйдем сейчас, и я сообщу всё теперь же.

— Нет, после… — пообещала Анна.

Кавалер её оставался рядом с нею, он согласился ждать; но в лице его проглянуло выражение, такое странное и деспотическое, взгляд его был так резок, что присутствие человека, которого она так желала встретить, делалось ей жутко и неприятно. В смущении она уже не следила за пьесой, в ушах её раздавались только аплодисменты.

— Встаньте скорее, пойдём за мною, — настойчиво просил её «золотой» поклонник, вставая и останавливаясь взглянуть, идёт ли она за ним?

Анна на минуту крепко сжала лоб свой одной рукою, закрыв глаза и стараясь понять в эту минуту, на что ей следовало решиться: пойти и узнать, что всё это значило, — мелькнуло у неё в голове. Она встала и смело последовала за знакомым ей кавалером, он шёл вперёд, взглядом продолжая манить её за собою. Она прошла незаметно сквозь толпу прислуги до выходной двери на лестницу дворца. Прислуга толпилась и проходила, не обращая на них внимания; спутник Анны крепко сжал её руку, готовясь отворить другою рукою дверь, ведущую на лестницу; но она сильным порывом отвела его от двери.

— Говорите сейчас, что вы хотели сказать мне?.. — проговорила она, стараясь говорить спокойно.

— Увезти тебя хочу я! Идём же скорей!

— Увезти… Но куда же?.. — спрашивала Анна, едва скрывая испуг свой под притворным равнодушием.

— Не время расспрашивать, мы знаем давно, что мы любим друг друга, — говорил он, снова увлекая её к двери, и она чувствовала, что он осилит и увлечёт её.

— Погодите минуту, моя шаль осталась там, — проговорила она, принимая намеренно тот же интимный тон, с которым он к ней относился, и, быстро высвободив руку, улыбаясь и давая ему знак стоять здесь и ждать её, она в минуту вбежала снова в залу спектакля. Особенное счастье покровительствовало ей: она столкнулась почти у самой двери в залу с той самой статс-дамой, которая в первый раз представляла её императрице.

— Прошу вас! Ради бога, — просила Анна с умоляющим жестом, — прошу вас: подойдите сюда на минуту.

— Что тут случилось? — спрашивала статс-дама, невольно следуя за нею сквозь толпу прислуги.

— Вот, вот он! — говорила ей Анна, указывая на растерявшегося поклонника. — Вот тот человек, который сделал мне сейчас предложение увезти меня! Он предложил это мне, фрейлине государыни и дочери заслуженного, честного человека! Будьте свидетельницею такого оскорбления! — докончила она, заливаясь слезами, между тем как её поклонник, не оправдываясь, скользнул в дверь и исчез, спускаясь с лестницы.

— Успокойся, моя милая! Успокойся, опомнись! — говорила почтенная статс-дама, с участием взяв за руку Анну. — Бог защитил тебя, избавил от беды, а сердиться нечего! Молодой человек выпил где-нибудь через край, он известный шалун, и ему намоют голову по просьбе моей! А ты успокойся и оправься.

Анна пришла в себя настолько, что оправила волосы и вытерла слёзы, чтоб вернуться в залу спектакля вместе со статс-дамой, своей избавительницей. Она выбрала самое дальнее место от двери, в ряду других фрейлин. Занавес уже поднимался вновь, перед началом итальянской оперы. Дивная музыка и увлекательные голоса целительно подействовали на Анну, хотя она всё ещё дрожала от испуга, а гнев истерически сжимал ей горло; она боялась снова расплакаться. Но, слушая пение, она успокоилась постепенно: совесть её была спокойна, гордость была удовлетворена, — оскорбивший её человек сам бежал в испуге. Ошибка её была в любопытстве, с которым она последовала за ним. Тем лучше, что объяснилось теперь, какого рода чувство питал он к ней, — и роман окончен в самом начале; но она была сильно потрясена, и страстное пение итальянских певцов вызывало слёзы на глазах её; она скрывала их, вытирая одну за другою незаметно ни для кого. После спектакля она скрылась из залы, не желая участвовать в танцах и присутствовать при ужине, последовавшем за танцами. Удалясь в свою комнату, Анна под влияньем страха осмотрела все углы её со свечою в руках и тогда только успокоилась, когда убедилась, что она одна. Усталая, ложась в постель, она взяла книгу, чтоб отвлечь мысли от всего с ней случившегося; но не могла сосредоточить внимания на книге. Она потушила свечу, но сон не приходил. С открытыми глазами ненапряжёнными нервами она лежала в постели с бессильно брошенными руками и бледным лицом. Её богатый наряд, небрежно брошенный, лежал на соседнем стуле; на окне при слабом свете ночи блистали зелёные камни её богатого ожерелья; а сама Анна, без всяких нарядов, похожа была на бабочку, сломившую свои блестящие крылышки; и никогда ещё она не страдала так, как страдала теперь от вынесенного разочарования и оскорблённого чувства. И никогда ещё, казалось ей, ночь не тянулась так долго до рассвета, когда ей удалось наконец забыться хотя некрепким сном. Проснувшись утром, она чувствовала себя несколько спокойнее.

Вчерашнее приключение не имело никаких последствий, и принявшая её под своё покровительство статс-дама снова её успокаивала. На дежурстве государыня ласково принимала её услуги. Только сама Анна не могла забыть этого приключенья; оно заставило её передумать о многом и изменило её в короткое время. Она смотрела на всё серьёзней и холодно встречала ухаживанье новых поклонников на балах. Собственное положение её при дворе, казалось ей, немного обещало, а будущее было неопределённо. Жалуясь на судьбу, она откровенно написала обо всём сестре Ольге, но от неё не было ответа, и не было писем от отца. Всё это наполняло Анну тревогой за них и за себя.