На хуторе сержанта, где оставался Сильвестр Яницкий, всё было готово для встречи именитой гостьи, графини Разумовской. Сильвестр был далёк от мысли, что этот случайный проезд графини через хутор Харитоновых будет поводом к большой перемене в судьбе его и в судьбе всей семьи хозяина хутора. Быть может, что всё давно было готово к таким переменам, и достаточно было самого лёгкого прикосновения или столкновения с новыми лицами для того, чтоб вызвать всё наружу.

Когда один из провожавших графиню вестовых прискакал на хутор уведомить, что карета графини тотчас будет вслед за ним, то сержант Харитонов, одетый в лучший свой мундир и застёгнутый на все пуговицы, не отходил от ворот своего дома, поглядывая, не покажется ли карета. Старый казак увещевал его уйти в дом; он сообщил им, что графиня любила, чтобы её встречали попросту. Но вся семья собралась на крыльце дома, где казак пристально уставил глаза на Афимью Тимофеевну и развёл руками, словно хотел спросить: это что за диковинка? Честолюбивая карлица нарядилась в штофное платье с фижмами, немного полинялыми от времени, и дева поклонилась казаку; она боялась пропустить первое появление кареты гостьи, желая рассмотреть подробно её роскошный экипаж и наряд. Анна и Ольга стояли подле отца и приветливо разговаривали с казаком, успевшим стряхнуть пыль с своего дорожного казакина синего сукна, перетянутого алым шерстяным поясом. Он поправлял седые усы, хитро усмехаясь; живые глаза его глядели из-под густых бровей, напоминая глаза какой-нибудь хищной птицы, и перебегали от одной сестры к другой, когда он на вопросы их рассказывал о вкусах и привычках графини.

— Ей, барышни любезные, — говорил он с поклоном, — всё у вас понравится; она любит всё попросту.

Анна и Ольга были также нарядно одеты; шея Анны была украшена тяжёлым ожерельем из камней, обделанных золотом. Ожерелье это было вынуто на случай из хранилища семейных драгоценностей и могло бы составить приятное приобретение нынешних любителей археологических редкостей. Ольга, осматривая тяжёлое ожерелье, раздумывала: понравится ли графине, что Анна надела на себя столько драгоценных камней — если она любит всё попросту? Но экипаж графини подъезжал к крыльцу, некогда было и раздумывать. Афимья Тимофеевна смотрела и думала, что её обманывали: так просты были экипаж и наряд графини. Не то была она сама; придворная ливрея лакея, отворившего тяжёлую дверцу кареты, могла убедить в том хозяина хутора. Графиня была одета в тёмный шёлковый казакин; она и при дворе в Петербурге не расставалась с своей привычной одеждой, напоминавшей покроем платья малороссийских казачек; при ней было несколько прислуги, также одетой очень просто. Старый сержант, видевший и прежде графиню, представился ей, называя себя по имени, и по очереди подводил ей дочерей; он указал на Сильвестра как на знакомого ученика Киевской академии.

Афимья Тимофеевна готовилась было подойти с объяснением, «что и она когда-то посещала дворец царицы Прасковьи», но сержант обрезал её на первом слове и сказал за неё: «А это наша старая тётка, вот и вся семья!» С этими словами он заставил всех посторониться, вводя графиню в дом.

Афимья посмотрела со злобою вслед сержанту. «Он нам всё дело испортит», — прошептала она Анне.

Графиня была и приветлива «попросту», как выразился казак, её провожатый. Она оставалась той же простой и умной старушкой, какою знали её в Малороссии много лет тому назад, когда она жила бедной вдовой с двумя сыновьями в селе Лемешках в Черниговской губернии. Но с тех пор в жизни её совершилось такое быстрое и чудное превращение, о каких она слыхала только в сказках. Пение её старшего сына в церкви на клиросе и его привлекательная наружность были причиной такого превращения судьбы её. Проезжий полковник был так увлечён его мягким и сильным голосом, что увёз его с собою в Петербург; таким образом из сельского пастуха в деревне Лемешках, ходившего петь в церкви, Алексей Разумовский поступил в придворные певчие.

Елизавета Петровна была тогда ещё далека от престола, на который ей предстояло вступить много времени спустя. Она звалась цесаревною и жила в удалении от двора. При большой набожности, которой она отличалась, часто посещала церкви, так случилось ей услышать голос Разумовского и заметить его прекрасную наружность. Голос и прекрасный малороссийский тип лица его произвели на неё сильное впечатление, и она выразила желание приблизить к себе даровитого молодого человека. По просьбе её он был причислен к числу служащих при ней в качестве секретаря. Глубокая впечатлительность была в характере цесаревны Елизаветы, она быстро отдавалась возникавшему в ней чувству симпатии и сохраняла его надолго — если не навсегда. Сколько можно судить по бывшим близкими к ней личностям, симпатия эта возникла под впечатлением красоты, таланта или ума и образования.

Она не была изменчива в своих склонностях и была верна им, пока случайности жизни не удаляли от неё лиц, на которых сосредоточилась её симпатия. В свою очередь её живая душа вызывала симпатию и безграничную преданность приближённых лиц. Но многие из них увлекались корыстными целями и изменяли свою преданность, оказывались недостойными её милостей. Но Разумовский, которому открылась блестящая карьера с её воцарением, до конца сохранил свою преданность к ней и оставался всегда при своём прямодушии честною и светлою личностью среди вельмож, окружавших престол Елизаветы.

Ордена и титулы быстро сыпались на него с первых дней воцарения императрицы Елизаветы; прошёл ряд годов, покровительство её не ослабевало, и он скоро стал именоваться графом Разумовским и русским генералом-фельдмаршалом. Мать пожалованного графа Разумовского была вызвана к двору с меньшим своим сыном Кириллой Григорьевичем, её окружили роскошью и почестями. Когда меньший сын её был послан за границу для его образования, она оставалась в Петербурге, стараясь насколько могла приладиться к новой среде, привлекая к себе окружающих умом и добродушием, которые были врождёнными дарами в семействе Разумовских. Вместе с счастьем семьи их расцветала и судьба родного края, до сих пор забытой и подавленной Малороссии, мало-помалу освобождавшейся от гнёта тяжёлого и чуждого ей управления, осмелившейся послать своих депутатов просить императрицу Елизавету об облегчении своей участи, надеясь, конечно, на ходатайство лиц, не чуждых Малороссии.

Просьба была принята милостиво; и когда, по старому обычаю, дозволено было избрать гетмана для особого управления Малороссиею, гетманом, как было упомянуто выше, был избран Кирилла Григорьевич Разумовский. Итак, старая графиня Разумовская возвращалась на родину, к своему гетману!

Она высказала хозяину, сержанту, что рада была отдохнуть у него и взглянуть на его красавиц дочек; но видимо сторонилась от Афимьи Тимофеевны, напрасно расхаживавшей около неё. За обедом, для которого хозяйка постаралась приготовить всё, что можно было найти лучшего, а Афимья Тимофеевна пожертвовала лучшими павлинами из своей птичной, Разумовская поместилась рядом со старым сержантом. Она торжественно передала ему, что государыня вспомнила его, послала ему свой милостивый поклон и позволила обратиться к ней с просьбой, если он имел о чём просить её. Сержант только поклонился, тронутый, и заявил, что ежедневно молился за Елизавету и радовался её царствованию, продли его, Господь!

— Да, — промолвила Разумовская серьёзно. — Я слышала много о вас и о всех ваших прошлых невзгодах. Слышала, что вы и родителя государыни помните и при нём служили.

Сержант беседовал с графиней о старине, она расспрашивала о его старых походах. К сожалению, к концу обеда карлица нашла случай прервать их беседу и обнаружить своё соболезнование о прошлом времени, когда держали в страхе Божием избаловавшийся ныне народ! Седой казак взглянул на неё исподлобья так строго, что она растерялась и не знала, как бы ловчее вставить свою речь; разговор меж тем перешёл на древние храмы Киева, о которых расспрашивали Сильвестра. Но после обеда, когда все были весело настроены и сидели на галерее, выходившей в сад, Афимья Тимофеевна была неудержима, как бурный поток, прососавший плотину; напрасно старый сержант неодобрительно кивал ей головой и даже грозил пальцем. С похвалами старому времени она высыпала весь запас своих воспоминаний о шутках и забавах, шутах и карлах при старых дворах. Графиня Разумовская слушала её не прерывая, но смотрела пытливо и удивлённо на её странности. От забав Афимья Тимофеевна перешла и к старым обычаям, сожалея о пытках и колесовании. Старый казак, издали наблюдавший за ней с усмешкой, заговорил теперь:

— Нам с вами, может быть, тогда всё лучше казалось, потому по нас было… А другим зато теперь всё больше нравится!

— Чему теперь нравиться и чем теперь забавляются, смею спросить?

— Много веселятся; даже так веселятся, — продолжал он с тонкой усмешкой, — что и дело иной раз застаивается.

— Вот, вот! Так и лучше было, когда шуты да шутихи плясали, самим-то не приходилось утомляться!

— Ныне это никого не забавляет, — толковал ей казак, — люди стали учены очень; им нужны театры, балы, маскарады. С иностранными послами, с учёными людьми разговоры ведут. А мы с вами этого не поймём, люди старые! Вам бы если б поколесовали кого-нибудь, вот бы вам представление было… А нынче императрица этого не терпит и не допускает.

— Нельзя не допускать-то. Ведь приходилось же императрице в начале царствования… Нельзя было оставить без наказания тех, кто удалял её от престола!.. — спорила карлица.

— Даже и тех государыня помиловала, назначенной казни им не допустила, — говорила Разумовская.

— Точно так, графиня! — с поклоном ответила Афимья Тимофеевна. — Зато другие нашлись, — только покажи милость! Нашлись же такие люди, которым беспременно нужно было языки укоротить! Отыскали честную компанию…

— Перестанешь ли ты? — строго сказал сержант, потеряв всякое терпенье.

— Такими же любителями, как вы, было подстрастно! — горячо заговорил казак. — А сама императрица сердцем чует, что довольно вы терпели на Руси, что к хорошему приучать нужно! Она пытки-то вместе с вашим шутовством уничтожила!

Неизвестно, куда завёл бы горячий спор; напрасно племянница силилась увести тётку, она стояла обиженная, не двигаясь с места. Но случай пришёл на помощь. Крестник её переменял в это время воду в многочисленных клетках, в которых сидели запертыми разнообразные птицы Афимьи Тимофеевны. Нечаянно ли, шутя ли, — он выпустил птичек на волю; пёстрые певушки порхали одна за другой на галерею и бросались по сторонам в испуге, попав в шумную толпу людей.

— Откуда эти красивые пташки вылетели? — спросила Разумовская.

— Боже мой! Это тётушкины птицы, — живо вскричала Анна и дала новую пищу взбалмошной карлице.

— Семён! Это он! — проговорила она и поспешно выбежала в отворенную дверь дома.

Все были видимо довольны происшествию с птицами, все развеселились. Разумовская весело заговорила с Анной, подошедшей к ней.

— Вот тётушке новое горе! Теперь позабудет свой спор. Старые люди так и хвалят старые годы. Не выучила ли она и вас хвалить старое? — спросила она смело.

— О нет! Мы всегда заодно с батюшкой, не нарадуемся переменам, наступившим с правлением императрицы Елизаветы Петровны! А я считала бы за великое счастье служить при дворе государыни, если бы имела случай просить места при ней… — проговорила Анна и с сильным волнением ждала ответа.

— Если бы вы пожелали, для вас нетрудно было бы испросить место. Батюшку вашего помнит государыня, она прислала поклон ему, — сказала Разумовская.

Растроганный сержант глубоко поклонился.

— Батюшка ваш может подать просьбу императрице, мы замолвим слово за вас, — докончила графиня.

Анне оставалось только глубоко поблагодарить её.

— Герасимов! — обратилась графиня к казаку, своему провожатому. — Запиши мне на память, что я обещала просить государыню за падчерицу Ивана Ивановича Харитонова, за Анну Ефимовскую, чтобы пожаловали её во фрейлины.

Грамотный казак, служащий при канцелярии гетмана, вынул из бокового кармана на груди небольшую, но толстую тетрадь и вписал туда всё, что приказала Разумовская; Анна преисполнена была радостью: план её выполнялся так легко, и без ходатайства тёти, которого она не желала теперь.

— А вы, может быть, тоже желали бы поступить во фрейлины государыни? — спросила графиня, обращаясь к Ольге.

— Одна из нас должна оставаться при отце, чтобы беречь его; и я охотно уступаю сестре эти почести, — ответила Ольга.

Взгляд её при этих словах невольно скользнул по лицу Сильвестра; глаза их встретились, и оба они потупились в замешательстве.

— Бог благословит за труд, на себя взятый вами, — покоить отца на старости! — сказала графиня Ольге. — И тут Господь найдёт вас и пошлёт вам всякое благо.

Ольга поклонилась ей, будто получала благословенье в словах престарелой графини.

— Я сама не оставлена детьми! — докончила старушка.

Глаза Ольги снова искали Сильвестра, по привычке искать у него одобрения своим поступкам. Сержант заявил, что он о себе не заботится и на всё готов для счастья дочерей, выросших на его глазах. Вечер кончился провозглашением сержанта, что они выпьют за здоровье дорогой государыни, даровавшей мир и жизнь всей Руси.

Когда Разумовская покидала хутор для дальнейшего пути, поблагодарив хозяина за гостеприимство, она просто и задушевно расцеловала молодых дочерей его. Сильвестра она просила напомнить о ней знакомым лицам Печерской лавры, которую она только что посетила. «Пусть и меня не забудут в своих молитвах», — сказала она. В добром настроении она потрепала по плечу и карлицу, говоря: «Худой мир лучше доброй ссоры. А всех не перелаешь!» — прибавила она на своём родном наречии. Карлица униженно припала к руке её, благодаря за милость, оказанную племянницам. Афимья Тимофеевна не могла, однако, не послать гневного взгляда старому казаку, сидевшему с некоторой удалью во всей фигуре его на передке экипажа Разумовской.

Проводив гостью, ещё долго поминали все умную, ласковую старуху и едкие речи казака, обращённые к тётке. Афимья Тимофеевна долго поминала, сколько она трудилась для приёма гостьи, и высчитывала, чего всё это ей стоило, потому что она желала задобрить гостью ради Анны!

Анна видимо изменилась после посещения графини. Она уже заранее видела себя фрейлиной и одевалась и говорила иначе, чем прежде. С Сильвестром Яницким обращалась она свысока, перестала интересоваться его книгами и рассказами. «Всё это хорошо для тех, кто готовится отречься от мира», — заявила она. По целым дням читала французские книги, оставшиеся у неё от бывшей учительницы, польки; она читала, твердила, делала выписки — словом, училась, потому что французский язык был в употреблении при дворе с тех пор, как немецкий был совершенно оставлен. Всё это задевало Сильвестра. Так сильно обнаружились в Анне тщеславие и гордость и, казалось, подавили все добрые свойства души её! Он проводил всё время с Ольгой, больше не к кому было ему обратиться на хуторе; сержант казался угрюм и нездоров; он был сердит на выходки Афимьи Тимофеевны при гостье.

— Что сталось бы с вашим отцом, если бы и вы были так же тщеславны, как сестра ваша! — высказал Сильвестр Ольге, когда они прогуливались в саду в тени густых вишнёвых деревьев.

— Не для того ли послал вас Господь, чтобы от вас запали во мне другие мысли? — ответила Ольга.

— Разве я внушил вам что-нибудь? — Сильвестр вспомнил при этом, как остерёг его Барановский на прощанье.

— Ваши беседы и книги не пропали даром! Столько лет провели мы с вами и почти оставили всех соседей в последние годы. Правда, я и прежде была набожна. Отец даже отпустил нашу учительницу — католичку, говорил, будто она повернула мне голову по-своему. Она читала мне о своих святых, и я целые часы проводила с ней. Сестра была всегда резвей меня и рассеянна. Она больше любила сказки Афимьи Тимофеевны.

— Может быть, и вам скоро полюбятся другие рассказы… — сказал Яницкий.

— Нет, нет! — горячо возразила Ольга. — С тех пор как мне… — Она замолчала на минуту; Сильвестр глядел на неё, желая угадать, чего она не досказала. — Мне нравится уже совсем другое, — добавила она, — и я не увлекусь мирскою суетой.

— Чего же вы хотели бы в жизни, какой путь изберёте вы? — спросил Сильвестр, и неожиданно для него сердце в нём замерло, он ждал и боялся ответа, будто брал его на свою совесть.

— Я не могу знать путь, назначенный мне Господом впереди. Но пока я буду счастлива, если останусь при отце, — отвечала Ольга, — это спасёт меня от ложного пути; я здесь могу следовать вашим советам.

— Что вы называете ложным путём? — спрашивал Сильвестр, участливо глядя на неё; он был растроган её кроткими, прямодушными речами.

— Путь тщеславия и ненужной суетности. В ней нет никому пользы и бывает много вреда. Я не боюсь за себя, пока я у отца. Но, может быть, мне грозит сватовство по обычаю, и сватовство, от которого нельзя будет отказаться. Тогда будет новая жизнь, — чуждо всё будет для меня! Не думаю, чтоб и Анна осталась довольна жизнью в будущем. Она тоже вступит в брак в угоду окружающим её и будет упрекать себя, когда с новым спутником надо будет забыть всё, что прежде ей внушали! Храни Бог от спутника, для которого придётся отказаться от указаний души своей! — договорила Ольга.

— Но вам не предлагают ещё такого спутника?.. — спросил Сильвестр, тревожась за Ольгу.

— До сей поры — нет. Но отцу могут посоветовать и потребовать согласия. Вот вы и скажите мне: чем я могу навсегда оградить себя от такого сватовства? Подумайте хорошенько и придумайте: я прошу вас, как брата, если вы согласны исполнить долг брата!

— Я обещаю вам; хотя ничего не могу сказать в сию минуту! Но обещаю вам исполнить долг брата и помочь вам советом, если придёт борьба для вас.

— Прощайте пока, мой названый брат! Придумайте, предложите мне… какое хотите средство, чтоб спасти меня навсегда! — проговорила Ольга с непривычною живостью и отрывисто. Краска бросилась ей в лицо, и она быстро ускользнула из аллеи, по которой они шли вместе. Сильвестр стоял растерянный; ему казалось, что она уходила недовольная, почему он не тотчас указал ей верное средство. И никогда ещё не говорила она так доверчиво, не выказывала такого расположения к нему. Он боялся, что это могло идти из другого источника, что это не была нежность сестры к брату, как она назвала его. Да, он не мог не понять в эту минуту, как дорога была ему Ольга и что семья сержанта была давно его родной семьёй. Кроме неё, у него и не было никого родного; тоска охватила его при мысли, что он потеряет навсегда семью эту; в тяжёлом раздумье ходил он один по саду, забираясь в самые дальние углы его. В ушах его раздавались просьбы Ольги — и он признавал за собой обязанность прийти ей на помощь. Новый план жизни начинал рисоваться в более ясных чертах в его голове. «Я ещё свободен, — выяснилось ему, — я могу посвятить жизнь свою на благо семьи сержанта; это не помешает другим моим планам», — добавил он уверенно.

Сильвестр отдавался новому чувству и новым мыслям со всею подвижностью его натуры, даровитой, но мягкой и неопределившейся. Такие натуры, с влеченьем к добру, быстро создают себе новые планы и поклоняются на время всему, что создали в голове своей, или поддаются вполне чужому влиянию и более твёрдой воле. До сих пор им владели другие; другие выбрали ему призвание почти с детства; когда он не знал ещё жизни — его приучили готовить себя для неба. И он любовался этим небом, живя в мирной семье на малороссийском хуторе, где оно так приветно раскидывало свой купол над роскошно растущими деревьями, над свежими лугами и синими водами. Пока, любуясь природой, он считал, что она, отделив его от шумной суеты остального мира, всё свободнее возносила к небу, — между тем живая жизнь всё более опутывала его, всё теплее проникала в него и пускала крепкие корни. Он должен был сказать себе, что уже давно живёт под влиянием Ольги и разделил её живые чувства, глубокие и всегда сдержанные, но проявлявшиеся для него в тихой улыбке и долгих взглядах. Сильвестр понял приходившее к нему счастие и вспомнил слова Барановского. Он начал обдумывать новую жизнь, ему представлялась прелесть призвания преподавателя; разве он не возвысит ум учеников своих, передавая им разум древних авторов, изучая с ними литературу и философию? Смышлёные и бойкие товарищи Сильвестра по академии говорили недаром о нём, что «мудрый Сильвестр стоял на распутье».

Прошло несколько дней, он был озабочен, но не избегал Ольги, не отходил от неё, помогая ей в хозяйственных занятиях.

Вечером, когда она поливала цветы в цветнике перед домом хутора, Ольга спросила его:

— Помните ли вы, о чём я вас просила? Придумали ли вы что-нибудь?

— Я всё решил в своих мыслях, — отвечал Яницкий с свойственною ему торжественностью.

— Помните, что если вы обречёте себя в монастырь, то покинете нас навсегда, — сказала она, быстро взглянув в лицо его.

— Я решил, что я буду преподавателем, чтоб не покинуть вас без поддержки!

Ольга расцвела и просияла, она выиграла половину дела.

— Это не помешает вам уехать далеко отсюда, — сказала она немного спустя.

— Где бы я ни был, я приеду, как только вы призовёте меня, — обещал ей Яницкий.

— И останетесь здесь? Навсегда?.. — спрашивала она, пытливо вглядываясь в лицо его.

— Навсегда?.. Но… — хотел он возразить.

— Сильвестр! — прервала его Ольга. — Обдумайте, согласитесь ли вы остаться здесь навсегда, если вас попросят об этом.

— Но для чего? — спросил Яницкий, ожидая, чтоб Ольга уяснила мысль свою.

— Для чего люди заключают союз… навсегда? — проговорила Ольга живо и не глядя на него.

— Если бы я думал, что это возможно, — сказал Сильвестр нерешительно и смущённо.

— Всё возможно для того, кто твёрдо идёт к тому, чего желает, — внушала Ольга. — Спросите только себя, не противоречит ли вашим склонностям такой союз… со мною? — докончила она.

Сильвестр стоял погруженный в себя, он приходил в положение человека, которому снятся счастливые сны; но Ольга ждала ответа.

— Я думаю, что нет, я не решился бы сказать вам только…

— Вы думаете, что согласны на такой союз? — спрашивала она, протягивая ему руку. Яницкий робко взял в обе руки протянутую руку Ольги и наклонился поцеловать эту руку.

— Боже мой! — послышался за ними громкий голос Анны. — Что же это за представление? — говорила она, подходя к ним ближе. — Что тут случилось?

— Я после скажу тебе, — отвечала Ольга спокойно.

— А вот и отец, он искал тебя, Ольга.

— Я после скажу всё отцу, — отвечала Ольга, думая только о случившемся и не отвечая на голос отца.

— Занята, что ли, чем? Чего вы не откликаетесь? — спрашивал сержант и, смеясь, махнул на них рукой.

Яницкий молча продолжал поливать цветы, улыбаясь как во сне и бессознательно заливая цветы водою.

— Ведь вы целый потоп в цветнике сделаете! — сказала Анна. — Бросьте лейку, отец зовёт нас с собою на пасеку. Идём, Ольга, скорее, — звала она сестру.

— Вы пойдёте, Сильвестр? — спросила Ольга.

— Я пойду вслед за вами, я догоню вас. Зайду только прибрать книги у себя и закрою окно.

Девушки пошли обе с отцом в ту сторону от дома, куда тянулось поле, потом начиналась степь с буераками, то есть небольшими овражками, в которых разрастались иногда густые лески, они поднимались по отлогим горкам, составляя отдельные рощи, острова и стенки, как их называют в Малороссии. В такой стенке леса помещалась пасека хутора с небольшой избой сторожа-пасечника. Солнце опускалось, свет его падал слабее, принимая красноватый цвет, и длинные тени расстилались на траву от деревьев и от проходящих людей.

Сильвестр скоро догнал сержанта и дочерей его. Он не пошёл за ними тотчас, чтоб дать себе время оправиться от охватившего его смущения. С ним так быстро совершилась перемена, мысль о которой ещё недавно не могла бы прийти ему в голову; как он был доволен смелостью Ольги, которой у него не хватило бы! Она сама предложила ему союз навсегда, предпочла его, безродного, какому-нибудь знатному и богатому жениху; предпочла из уважения к его душевным качествам и развитию умственному, — вот какова была Ольга! Такие мысли наполняли его между тем, как он догонял обеих сестёр почти у леса. Он поравнялся с ними и хотел идти рядом с Ольгой, но сестра её, Анна, стала между ними. Яницкому показалось, что она не желала оставить их вдвоём и нарочно мешала им говорить между собою. Он пошёл рядом с сержантом. Издали он слышал голос Ольги, её тихий серебристый смех; она была весела и шутила над Анной, которая спорила и серьёзно возражала ей недовольным тоном. На пасеке сержант спросил у деда-сторожа, есть ли у него подрезанные соты, и велел принести их. Все сидели на опушке, куда дед-пасечник принёс на маленьких глиняных тарелочках соты и свежего чёрного хлеба. Анна и тут не отходила от Ольги или сама угощала Сильвестра и разговаривала с ним. Яницкому раз только удалось подойти к Ольге на обратном пути домой, подойти так близко, что он мог сказать ей тихо:

— Завтра я дам вам ответ на все ваши вопросы.

— Решительный ответ? — спросила она и добавила: — В полдень я приду в сад к пруду.

Вечером, вернувшись с прогулки на пасеку, Яницкий уже не видал более Ольги. Сёстры обе оставались в своих комнатах; случайно проходя мимо их окон, Яницкий мог слышать, что там шёл оживлённый говор, похожий на спор.

— Что ты призадумался, батюшка Сильвестр? — спрашивал сержант, замечая, что его что-то заботило. — Да тихий какой стал, точно малый ребёнок! Нету Стефана, тот бы нас развеселил.

— Да и я желал бы с ним поговорить сейчас, — отвечал Сильвестр, невольно высказывая своё желание посоветоваться с любящим его человеком.

К ужину Анна вышла одна, Ольга не приходила; Анна объяснила её отсутствие усталостью, головною болью. Сильвестр начинал тревожиться. Так ли он понял Ольгу и не жалела ли она, что поступила так решительно? Она была всегда очень сдержанна, что же принудило её вдруг изменить своим привычкам? Одна Анна могла что-нибудь объяснить ему.

— Могу ли я предложить вам вопрос? — сказал он, подходя к Анне, когда она вышла на галерею.

— О чём? — сухо и неохотно спросила Анна.

— Если позволите, я спрошу у вас о том, что касается вашей семьи, но что и меня тревожит по привычному участию к ней.

— Вы говорите о головной боли у Ольги? — спросила Анна.

— Да, о её здоровье и о том тревожном состоянии, в котором я вижу её в последнее время. Я привык откровенно говорить с вами, и если наши отношения не совсем изменились…

— Нисколько. Я по-прежнему уважаю вас, — поспешила ответить Анна.

— Так не можете ли вы сказать мне: не предлагали ли сестре вашей какое-нибудь сватовство, которым она могла бы тревожиться?

— Я намерена была сообщить вам всё, что знаю об этом; вот что встревожило Ольгу: отец сообщил ей, что при прощанье Разумовская пожелала ему найти хороших мужей для его дочерей и сказала, что сама об этом постарается. Сообразив кондуит графини относительно нашей семьи, можно заметить, что она получила к нам особенное расположение! Меня это радует; но у Ольги другие понятия, она огорчена и тревожится. А почему? Вы, может быть, это лучше меня знаете?

— Я видел только, что Ольга чем-то особенно испугана, и благодарю вас за объяснение.

— Если говорить откровенно, то я не одобряю её кондуита, — закончила Анна, снова помещая в речь свою иностранное слово, как она всегда делала теперь, и уходя на зов отца в столовую.

Сильвестр простился с сержантом и ушёл к себе. Он боролся с новыми мыслями и не мог лечь спать. Ему казалось, что именно теперь следовало бы поговорить с Ольгой. Отчего она скрылась вечером? Сомневалась ли она в нём или сама прибегала к союзу с ним неохотно, чтобы избавиться от зла, более неизвестного? Вправе ли они были оба вступить в брак на таком основании и благословит ли Бог союз — без прямой, искренней любви друг к другу? Он не может дать ей ответ назавтра! Сперва следовало спросить Ольгу о многом. Потушив огонь в комнате, он подошёл к окну и глядел на звёздное небо, но мысли его были в беспорядке, и он не мог молиться. Он вспоминал все годы, пережитые на хуторе, и мог ответить за себя, что Ольга всегда привлекала его, он всегда предпочитал её Анне. Могла ли она сказать, что не любила никого другого? Если б Стефан был здесь, он, верно, распутал бы все недоуменья! «До завтра!» — сказал он и, перекрестясь, попробовал лечь и уснуть; но сон пришёл не скоро, и до утра он спал неспокойно, часто просыпаясь и сознавая что-то тяготившее его.

Утром — те же сомненья перед Ольгой. Он решился идти в церковь и после молитвы решить: должен ли он принять такой союз? В церкви сошло на него полное спокойствие; он решил, что не допустит Ольгу вступить с ним в брак без особой склонности к нему, он нашёл в себе силу отказаться от блеснувшей надежды на счастие — ради неё! Он объяснит ей, что не может воспользоваться её ошибкой, в которой она может раскаяться. Возвращаясь из церкви, он встретил Ольгу в саду и просил её тотчас же выслушать его, не дожидаясь полудня. По первому взгляду на Сильвестра Ольга угадала по его непривычной бледности, что ей придётся выслушать отказ, — но надо бодро выдержать необходимое зло. Ольга спокойно пошла с ним рядом, направляясь к пруду, в густую леваду из старых ив; там никто не мог помешать им. В густой роще из старых, частью посохших ив никого не было, только галки взлетали стаями с своих огромных гнёзд и, испуганные, улетали в луга.

Сильвестр и Ольга прошли в чащу по узкой, заросшей подорожником тропинке, они остановились над прудом, искрившимся на утреннем солнце; небо было над ними светло и приветливо, как и вчера.

«Что же он скажет сегодня?» — думала Ольга и молча ждала этих слов.

— Я должен сказать вам, Ольга, — начал Сильвестр, — что вы поступаете ошибочно и можете раскаяться и пострадать со временем, избирая меня своим спутником для того только, чтобы избежать какого-то неизвестного, пугающего вас брака. Я считаю долгом отказаться от такого счастья ради вас.

— Скажите лучше, — прервала его Ольга, глядя на него с упрёком, — скажите лучше, ради своего честолюбия, и притом не разделяя моей склонности, вам легко отказаться от ненужного вам счастья; и прекратим наш разговор! — докончила она, порываясь уйти.

— Нет, остановитесь на минуту! — удержал он Ольгу, готовую уйти. — Перед Богом, мне нелегко отказаться от счастья, и у меня нет планов честолюбия в будущем, я ещё никогда не решал его. Но чтоб союз был благословлён небом, надо с обеих сторон вносить в него любовь друг к другу.

— Да! И вы не находите её в себе, Сильвестр, довольно.

— Я не знаю, найду ли её в вас, Ольга. Я никогда не слышал от вас… — продолжал Сильвестр, смущённый, вглядываясь в выражение лица её.

Ольга молчала; она смотрела в сторону, слегка отворачивая лицо от Сильвестра, борьба выражалась на лице её. Ей было и без того неловко; солнце светило ей прямо в лицо, обливая всю её своим тёплым светом, а ветер относил в сторону белый кисейный шарф, служивший ей вуалем, длинные концы его падали на плечо Сильвестра, который бессознательно задержал один из них рукою. Ольга старалась надвинуть вуаль на свои шелковистые светлые косы, лежавшие вокруг головы, тёмные глаза её сумрачно глядели вдаль.

— Если вам нужно было, чтоб я высказала любовь свою к вам, то я скажу, что согласилась бы выйти замуж только за вас, — проговорила она и, огорчённая, продолжала отворачивать лицо своё.

— Что же мешало вам высказать это? Разве гордость?.. — спрашивал Яницкий, улыбаясь.

Они прошлись несколько раз по дорожке, огибавшей пруд, рука с рукою, перебирая в памяти все вчерашние события. Ольга рассказала ему, что Анна была, конечно, против её брака с Сильвестром и вчера же хотела восстановить против них отца, в то же время мешая им объясниться. Вот почему Ольга не вышла к ужину вечером. У них был продолжительный спор в их комнате.

Анна увещевала сестру не затевать неравного брака в то время, когда, может быть, её ждало богатое замужество. Она упрекала Ольгу в том, что она отвлекала Сильвестра от его призвания, когда его единственной блестящей будущностью могло быть монашество, которое привело бы его к высокому сану.

— Мне нужно только одного: чтобы моя будущность привела меня к полезной, благой деятельности, — прервал Яницкий рассказ Ольги.

— А я сказала Анне, что уступаю ей все почести, всех знатных и богатых женихов, и хотя бы и самого гетмана… После этого она поцеловала меня и мы помирились.

— Так вот как высоко она смотрит! — сказал Сильвестр, удивлённо пожимая плечами.

— Да, её желаньям конца нет; а я боюсь, что её же пылкость и надменность немало принесут ей горя, даже если она будет при дворе государыни.

— Мне надо знать ещё, что скажет мне наш почтенный сержант, ваш отец! Позвольте мне тотчас переговорить с ним и просить его согласия на брак наш. Тяжело мне идти к нему, не зная, как он это примет!

— Разве он не ласкает вас уже много лет, как родного сына! Он, верно, уже вчера всё понял, когда весело махнул на нас рукою. Идите смело. Анна сказала, что отец не только согласится на мой брак с вами, но даже отдал бы и её за Стефана, чтоб приобрести весёлого собеседника.

— В таком случае, я пойду к нему смело, — сказал Сильвестр и пошёл к дому решительною и твёрдою поступью.

Ольга смотрела вслед ему, радуясь его твёрдости. И кто бы не поверил ему в эту минуту, глядя, как он был бодр под влиянием минутного одушевления!

Яницкому не долго пришлось увещевать сержанта, которого он нашёл на галерее, выходившей в сад. Старик сидел за стаканом чая и медленно потягивал струи дыма из своей старой походной трубки. Когда Сильвестр заговорил с ним о своих братских отношениях к Ольге, о преданности семье сержанта, он долго слушал его молча и угрюмо; он дал ему вдоволь наговориться о его планах в будущем. Это молчание начинало уже пугать Сильвестра, когда вдруг сержант, посматривавший на него искоса, тихо рассмеялся.

— Да разве ж я не знал всего этого! — заговорил он наконец. — Анна вчера же мне на вас нажаловалась! Да я и сам давно видел. Бог да благословит вас! Я ведь Анне не товарищ в её затеях. Хороший, знакомый человек — самый лучший зять для меня; а кого выберут дочери, — это их дело; Анна может поступать как знает, а Ольга выбрала умно. Только не отняли бы тебя у нас, уж очень любят тебя в академии. Где ж Ольга? Пойдём к ней, марш!

Сильвестр обнял старика, тронутый его добродушием, и пошёл искать Ольгу. Ему приходилось изумляться, что всё это устроилось так скоро. Весной ещё он не позволил бы себе думать о женитьбе, и всего менее о женитьбе на одной из дочерей сержанта, — и вот он был уже женихом Ольги, почти неожиданно для него. Сильвестр мало изучал себя самого и не знал до этого времени, как он был способен подчиняться влиянью окружающих его людей и обстоятельств. Но теперь он отдавался счастью, с которым встретился в первый раз в жизни, не думая об остальном мире. Ясные дни шли быстро, как во сне, беззаботная весёлость овладела молодыми счастливцами; на хуторе раздавались песни и смех, все радовались с ними. Между тем в полях кончали жатву, плоды созревали в садах, и осень напоминала о предстоящей разлуке. Она наступила раньше, чем они ждали её. Уже в половине августа Яницкого вызвали в академию по случаю болезни ректора. Он звал Сильвестра на помощь для всех распоряжений перед началом преподавания. Ольга и Яницкий считали себя сильнее всех препятствий и не отчаивались при расставании. Стоило только ждать твёрдо и терпеливо, говорила Ольга, — и они расстались бодро и с надеждой на счастливое будущее.