В соседней горнице собрался чуть ли не весь наличный персонал врачебного дела того времени, подлежавший ведению Аптекарского приказа.

Аристократию здесь составляли доктора, под которыми подразумевались собственно врачи-терапевты, лечившие лишь внутренние болезни. Они стояли отдельно ото всех, держали себя до некоторой степени гордо, и по всему было видно, что они считают здесь себя «солью».

Здесь был лейб-медик Тишайшего царя, или его «собинный дохтур», Иоганн Розенбург, доктор Кёнигсбергского университета, бывший лейб-медик шведского короля, явившийся в Россию с репутацией учёного врача и автора нескольких печатных медицинских трудов, доставивших ему почётное имя в современной науке.

С ним стоял и разговаривал доктор Андрей Энгельгардт, воспитанник Лейденского и Кёнигсбергского университетов, явившийся в Россию с рекомендательным письмом от магистрата саксонского города Ашерслебена, где он занимал должность городского врача, и с аттестатом, подписанным всеми врачами города Любека, где он рекомендовался как «славнейший, честнейший и изряднейший врач».

К их разговору прислушивались и изредка вставляли свои замечания доктора Самуил Коллинс, учившийся в Кембриджском и Оксфордском университетах, и Лаврентий Блюментрост, явившийся в Москву со славою известного врача и с блестящими рекомендациями.

От этой кучки докторов к лекарям и аптекарям и даже алхимистам то и дело перебегал юркий, низенький человек. Это был доктор Степан Гаден, по происхождению еврей, он же, как его окрестили русские люди, Данило Ильич.

Отдельной группой стояли лекари, то есть хирурги, строго отличавшиеся от собственно докторов.

Среди них выделялся окружённый другими иностранными и русскими лекарями Сигизмунд Зоммер, впоследствии, подобно Гадену, возведённый царским указом в степень доктора медицины.

Из аптекарей явился только один, из старой царской аптеки, аптекарь Христиан Эглер, около которого толпился низший фармацевтический персонал: алхимисты (аптекарские ученики) и помясы.

Из окулистов, бывших в то же время и оптиками, на этот раз никто не явился.

В следующей, соседней горнице собрался низший врачебный персонал: цирюльники («барберы»), кровопускатели («рудометы»), «чечуйники», костоправы, «чепучинные лекаря», подлекари и часовых дел мастера, почему-то числившиеся в ведении Аптекарского приказа.

— Здравствуйте, государи дохтура и лекари, — кланяясь всем, сказал Матвеев и с некоторыми поздоровался по-европейски за руку.

— Будь здоров и ты, государь, — хором все отвечали ему.

— Собрал я вас сюда, государи мои, по делу зело важному, — продолжал Матвеев, садясь и рукою приглашая докторов и лекарей сесть за круглый стол. — Помогите разобрать его во славу Божию и во здравие и честь великого государя нашего. Чти, Андрей, — обратился Матвеев к Виниусу.

Дьяк развернул грамоту и начал:

— «Сего актомврия шестнадцатого дня у Богородицкого протопопа у Михайла умерла жёнка скорою смертью, и тое жёнку осматривали дохтур Лев Личифинус да лекарь Осип Боржо, да стрелецкого приказу подьячий Тимофей Антипин…»

Далее в грамоте говорилось, что хотя расспрос и осмотр ничего подозрительного не дали, но так как врачи не могли сказать, были ли на трупе замечены пятна «моровые язвы» или нет, то «по Государеву Царёву указу протопоп Михайло послан в свой дом, а дьяку Герасиму Дохтурову, и дохтуру Льву, и лекарю Осипу, и подьячему Тимофею Антипину велено быть на своих дворах, до Государеву указу съезжать им со своих дворов никуды не велено, и дьяк Герасим, и дохтур, и лекарь, и подьячий живут на своих дворах и с них не съезжают, и бьют челом Государю, чтобы Государь их пожаловать, велел их освободить».

— Как вы думаете, государи мои? — спросил Матвеев, когда дьяк кончил читать.

— Думаю, боярин, что времени прошло изрядно со дня заболевания протопоповой жёнки, — сказал, подумав, Блюментрост.

— За такое время всякая зараза могла пропасть, — подтвердил Энгельгардт.

— Так что вы думаете, что тех людей можно освободить? — спросил Матвеев. — И государеву здоровью от того вреда не будет?

— Не будет, боярин: время изрядное прошло.

— Ну, ин ладно! На том и покончим! — решил Матвеев. — Пиши, Андрей, «по указу его величества великого государя», — обратился он к дьяку. — Дохтура об этом сказали, с них и ответ спрашиваться будет. А ещё какое дело? — спросил он, когда указ был изготовлен.

— А теперь надлежит диштиллатору, Петру Фабрициусу, подписать наказ, — сказал дьяк.

«Диштиллатор» Фабрициус вышел вперёд и сделал два поклона — один боярину и другой всем присутствующим.

— Андрей, чти.

Дьяк начал читать наказ, где говорилось, что диштиллатору надлежит быть на главном «аптечном огороде» (который находился на Москве-реке, под кремлёвскою стеною), где была устроена особая поварня, в которой мастера ведали «всякое водочное и спиртовое сидение», а равно «всякие травы, цветы, коренья и семена».

Кроме того, под начало Фабрициуса давался целый контингент травников — помясов, огородников, рабочих и учеников. Относительно последних Фабрициусу вменялось в обязанность обучить их «со всяким тщанием и ничего от них не тая» и радеть, чтобы ученики «науке аптекарской, чему он сам умеет, изучились».

Когда «наказ» был прочитан новому диштиллатору, последний подписался под ним, затем принёс присягу на верность царской службе.

Когда всё было покончено, все доктора и лекари окружили нового коллегу и поздравили его со вступлением на царскую службу, а Матвеев пригласил его и докторов на следующий день к себе на обед.