Эстафета губернатора Бордо скоро достигла Парижа. Сообщая о внезапном прибытии посольства, маркиз Сен-Люк упомянул там и о претензиях главы посольства, а равно и о том, что посольство стало лагерем подле самого города.

В королевском совете поднялись было по этому поводу споры, хотя все подивились необычному решению русского посольства.

Людовику XIV в это время было тридцать лет; абсолютизм «короля-солнца» праздновал в то время ещё свой медовый месяц. Семь лет тому назад — 9 марта 1661 года — двадцатитрёхлетний король в первом созванном им собрании государственного совета энергично заявил:

— Я решил на будущее время быть сам своим первым министром. Вы поддержите меня своими советами, когда я их потребую. Я прошу вас, господин канцлер, и приказываю вам не прикладывать печати ни к чему без моего указания, а вам, господа государственные секретари, и вам, господин интендант финансов, повелеваю тоже не предпринимать ничего без моего распоряжения.

Таким образом, начало абсолютизма в королевской Франции было положено. «Заря века Людовика XIV» занялась, и до того времени, когда во Францию прибыло русское посольство, изречение её короля: «L’état c’est moi» (государство — это я) уже успело в большей части оправдаться.

Преследуя цели своей завоевательской политики, Людовик XIV двинул дальше восточную границу Франции, завоевал несколько немецких областей и возобновлением Рейнского союза заставил повиноваться Франции немецкий запад. С Голландией и Англией он заключил торговые договоры и получил за пять миллионов ливров от английского короля Карла II город Дюнкирхен. Чтобы сделать более уступчивым Папу, он занял своими войсками Авиньон, Модену и Парму и тем принудил Папу к унизительному согласию на признание за королём права замещать духовные места во вновь приобретённых им землях.

Наконец вспыхнула война из-за Испанского наследства, в которой Испания была разбита и Франции досталась Южная Бельгия с десятью городами, в числе которых находился и Лилль.

Ко времени нашего рассказа война эта была уже окончена: 2 мая этого года мир был заключён — и вся страна находилась в периоде временного затишья и спокойствия. Хотя от этой войны Франция не получила всего, чего искала, но тем не менее престиж её во всей Европе стоял очень высоко.

Поэтому вполне понятно, что Людовик XIV, узнав о прибытии посольства от владетеля далёкой страны, был польщён этим вниманием как знаком того, что слух о его славе достиг и далёких иноземных государств. Но так как Московское государство тогда ещё не вступило в семью остальных европейских государств, он всё же не придал большой важности вниманию «великого князя Московии», как называли русского царя, и его диких бояр.

Однако было решено, что с московским посольством обойдутся как и с остальными посольствами и уплатят все издержки, как просил русский посланник.

И вот однажды русские увидели, что в их лагерь въезжает небольшая группа людей с офицером королевской гвардии.

— Ну-ка, что эти ребята нам привезли? — сказал Потёмкин, когда ему доложили об этом. — А что, Роман лежит ещё? — спросил он затем, вспомнив, что вследствие внезапной болезни Яглина посольство осталось опять без переводчика.

— Лежит, государь, — ответил подьячий. — И всё бормочет во сне.

— Эка напасть-то! И с чего это он?

— А неведомо, государь, — ответил Прокофьич. — Знать, со сглаза: народ, видно, здесь всё лихой.

— А как же нам быть без толмача-то?

— Разве позвать Яна Гозена? — подумав, сказал подьячий. — Он хотя по-фряжскому не разумеет, зато по-латынски знает. Он из Курлянт. Может, и столкуется с фряжскими людьми.

— Ну, ин ладно. Зови Гозена, — распорядился Потёмкин.

Привели уроженца Курляндии Яна Гозена, говорившего по-немецки и по-русски, но знавшего и латинский язык. Ему рассказали, в чём дело, и он повиновался приказанию посланника быть толмачом.

В это время доложили о прибытии королевских посланных.

Во главе их стоял гвардейский офицер Катё, к счастью тоже знавший латинский язык. Он держался чрезвычайно вежливо по отношению к посольству и заявил, что по приказанию короля ему поручено состоять при посольстве. Затем он приветствовал послов от имени короля и сказал, что всё готово для поездки посольства за счёт короля в Париж и что лошади, кареты и тележки для перевозки вещей — всё это приготовлено.

Потёмкин при этом облегчённо вздохнул.

— Бьём челом государю вашему, — сказал он Катё и низко поклонился, касаясь рукою земли.

Вся свита последовала его примеру.

— Слава Царице Небесной! — продолжал Потёмкин. — Наконец-то нас здесь достойно, как по чину полагается, встречают. А теперь на радостях надо гостей попотчевать, — и он, приказав подать прохладительные питья, крайне любезно отнёсся к посланным французского короля.

Когда через час последние удалились из лагеря, туда въехали кареты, лошади и тележки. Маркиз Сен-Люк одолжил три своих экипажа, Катё нанял ещё четыре. Кроме того, наняли более пяти тележек и ещё верховых лошадей.

Потёмкин решил ковать железо, пока горячо, и приказал тотчас же сниматься с лагеря. Часа через четыре всё было готово.

— А как же, государь, с Романом-то? — спросил подьячий. — Он всё лежит, в себя не приходит.

Потёмкин пошёл навестить Яглина. Последний лежал без памяти в своей палатке. Лицо его было красно, и по временам он бредил.

— Вот притча-то! — озадаченно произнёс Потёмкин. — Что же мы с ним делать будем?

Ему очень было жалко Яглина по двум причинам: прежде всего он терял переводчика, без которого для посольства создавалась масса затруднений, а кроме того, привык уже видеть в Яглине будущего своего зятя.

В палатке не было никого, кроме Баптиста, не отходившего от постели Яглина, и челядинца. Баптист вмешался в разговор русских, и последние кое-как могли понять, что у Яглина открылись раны, полученные им в Байоне, вследствие чего началась горячка.

— Что же делать? — повторил свой вопрос Потёмкин и послал за Румянцевым.

Посоветовавшись между собою, посланники решили оставить Яглина под наблюдением Баптиста и одного из челядинцев, а вечером перевезти его в Бордо, сами же пошли к себе переодеваться для въезда в город.