XXI
На другой день Яглин ещё спал, когда его разбудил подьячий.
— Вставай, Роман! Там какие-то гишпанские дворяне пришли. Баптист говорит, что к тебе.
Яглин живо вскочил на ноги, оделся и сбежал вниз. Там, на улице, около двери, стояли два каких-то человека со шпагами у бедра. Один из них был низенький, толстый, с рыжей растительностью на лице; другой — тонкий и высокий, с франтовски закрученными кверху усами и холёной бородкой. Яглин поклонился им.
— Вот, господин московит, — сказал откуда-то вынырнувший Баптист, — это — те самые испанские дворяне, которые соглашаются быть вашими секундантами.
Роман стал благодарить их за ту честь, которую они оказывают ему, чужеземцу.
— О, это — сущие пустяки! — произнёс рыжий. — Мы рады служить. Надеемся только, что вы тоже у себя на родине — дворянин, а не происходите из черни?
Яглин ответил утвердительно.
— Отлично. Скажите, с кем вы дерётесь?
— Королевский офицер Гастон де Вигонь.
При этом имени Баптист еле удержался от восклицания.
«Славно, однако, я влетел! — подумал он. — Гастон де Вигонь — записной рубака, отлично владеет шпагой и проколет этого московита, как муху. Да и мне-то влетит от него здорово, если он узнает, что я помогаю этому дикарю! Чего доброго, отведаешь от него палок. Попался-таки я впросак!»
— Вы хорошо дерётесь на шпагах? — спросил рыжий Яглина.
— Ни разу в жизни не дрался, — ответил тот.
— Чёрт возьми! — воскликнул рыжий. — И идёте драться с таким рубакой, как Гастон де Вигонь?
— Что же? Мы, московиты, не любим отворачиваться в сторону, когда нам в лицо глядит смерть.
— Храбрый народ! — пробормотал по-испански высокий.
— Когда назначен день дуэли? — спросил рыжий.
— Это от вас будет зависеть, — ответил Яглин.
— А, это хорошо! Тогда уговоримся свести вас через четыре дня, а до тех пор мы, если хотите, научим вас обращаться со шпагой. Если угодно, то этот человек, — при этом рыжий испанец указал на Баптиста, — проведёт вас хоть сегодня вечером к нам, и мы дадим вам первые уроки фехтования.
Яглин поблагодарил их и пригласил в ближайший кабачок распить бутылку вина ради первой встречи.
Новые знакомцы ничего против этого не имели — и все четверо, считая и Баптиста, скрылись в ближайшем кабачке.
Когда Яглин вышел из последнего, то первой его мыслью было оттянуть отъезд посольства из Байоны. Он стал думать об этом — и вдруг у него мелькнула мысль о Вирениусе.
Дело в том, что Потёмкин совсем оправился от болезни и стал ходить. Поэтому можно было опасаться, что отъезд из Байоны будет не за горами.
«Надобно уговорить лекаря, чтобы он сказал посланнику, что раньше недели ему двигаться в дорогу нельзя. Пусть он пугнёт его хорошенько», — подумал Яглин и быстро зашагал к знакомому ему домику Вирениуса.
Элеоноры дома не оказалось — и дверь ему отворил сам лекарь.
— Вы, должно быть, за ответом пришли, мой молодой друг? — спросил он Яглина.
— Да… если, конечно, вы на что-нибудь решились.
— Собственно, я ничего против вашего предложения не имею, так как мне улыбается мысль насаждать правильные понятия по нашему искусству в такой тёмной стране, как ваша Московия. Но я ещё не знаю хорошо тех условий, которые ваш царь может предложить мне. Если они будут лучше тех, которые предлагают мне от имени немецкого князя, то я соглашусь ехать в вашу Московию.
Яглин стал уверять лекаря, что московский царь милостив и щедр и Вирениус не будет внакладе, отправляясь на службу к московскому двору.
— Хорошо, я поговорю об условиях с самим посланником, — ответил на это Вирениус.
Тогда Яглин изложил ему свою просьбу относительно того, чтобы задержать посланника в постели.
— Это вам зачем? — удивлённо смотря на молодого человека, спросил лекарь.
— Так. Свои дела здесь есть.
— Любовные, вероятно? Ну да хорошо. Ещё на неделю можно будет задержать вашего посланника.
В тот же вечер Вирениус отправился к Потёмкину и сказал тому, что его болезнь заставляет предложить ему побыть в покое ещё несколько дней.
— Что он там говорит? — воскликнул Потёмкин, когда Яглин перевёл ему слова Вирениуса. — Да как же я это могу сделать, когда у меня на руках его царского величества дело? Мне в посольской избе строго-настрого было заказано, чтобы я спешил с посольством со всяким тщанием. А он тут лежать велит. Никак не могу это сделать.
— Тогда он не ручается за твоё здоровье, государь, — сказал Яглин. — Ты можешь опять расхвораться в дороге. Подумай, вдруг да это случится. Тогда ведь царскому делу большой ущерб будет, если ты ещё больше пролежишь в постели. Вот и Семён Иванович-то всё тебе скажет, — докончил он, указывая на стоявшего около них Румянцева.
Яглин знал, куда бить, и Потёмкин покосился на своего советника.
«А вдруг да как и на самом деле расхвораюсь да больше пролежу? — подумал он. — Ведь тогда этот чёрт обо всём донесёт в Посольском приказе. Был-де лекарь и говорил-де ему полежать ещё, а он не согласился. Из-за малого пролежал больше. Ещё зададут тогда мне жара!»
— Как ты думаешь, Семён? А? — обратился он к своему советнику.
— Да как тут сказать-то? Царское дело. Его, ты знаешь, надо со скоростью делать. Не было бы чего из-за задержки этой. Вот оно какое дело.
— Да ты не виляй! Вилять тут нечего. А вдруг да как в дороге ещё больше расхвораюсь да из-за того посольство в дороге станет? Как тогда? А?
— Конечно, и стать может, — продолжал вертеться Румянцев. — Сам знаешь, всё от Бога: и здоровье и болезнь.
— Да Бога нечего тут вмешивать. Говори прямо: ехать дальше или подождать ещё здесь, как вот лекарь советует?
Румянцев вынужден был высказаться определённее:
— Конечно, уж лучше остаться, а то ведь Бог знает что случится в дороге. Как тогда быть посольству?
Обрадованный Яглин поскорее вышел из комнаты и поспешил отыскать Баптиста.
