Марья Даниловна стала замечать, что государь охладевает к ней. Но она нисколько не опечалилась этим. За рубежом она близко сошлась со статным красавцем, Иваном Михайловичем Орловым. Дошла до того, что фрейлина — только бы удержать денщика подле себя — начала дарить ему драгоценности, принадлежавшие царице.

Екатерина догадывалась, кто обворовывает её, но из жалости молчала.

— Тяжёлая она, — шептала царица своей новой любимице, Авдотье Чернышёвой. — Покудова и трогать жалко...

Гамильтон была уверена, что никто не подозревает о её беременности, и всеми силами старалась не выдать себя. Но это никого особенно и не интересовало. Весь двор думал, говорил и жил одним — делом царевича и его споручников.

Сам Пётр почти не вспоминал об арестованных. Он часто шутил, принимал у себя сановников, зарубежных послов и купчин, посещал фабрики, сам лично отбирал сукна и обувь для армии, много работал над составлением указа об устройстве новых сухопутных и речных дорог.

Только поздними вечерами, когда никто его не видел, он давал волю своему горю. Стыд, гнев и лютая боль изводили его. Сознание, что сын — изменник, не вмещалось в мозгу, сводило с ума. Вгрызшись зубами в подушку, Пётр метался на постели, задыхаясь от бессильной ярости и нетерпения.

И наконец он дождался.

Толстой сообщил из Дрездена, что разыскал царевича, и просил «безотлагательно отписать Алексею Петровичу, что он-де помилован царём и что за бегство не будет с него взыскано».

Нежное письмо, подкреплённое клятвами, было тотчас же отправлено.

Теперь, когда развязка приближалась, царь окреп духом. Больше ой не вспоминал об Алексее как о сыне. Царевич стал чужим и враждебным человеком, от которого надо было как можно скорее отделаться.

Двадцать восьмого декабря 1717 года от Толстого прискакал снова гонец.

«...Я его милость, — писал дипломат, — поднадул малость, сказавши, что ежели он не вернётся, то вы сами к нему изволите приехать. Весьма удручился он от сих моих слов. Ежели, говорит, отец благословит на брак с Евфросиньей, приеду. Только пусть он не соизволит утруждаться, пусть не едет ко мне. И я сам, суврен, так прикидываю: пошто не посулить?»

Государь тут же написал сыну, что женит его на Евфросинье, «точию бы не томил больше сердца родительского и торопился домой».

Проходя мимо горницы Гамильтон, Пётр услышал придушенные стоны.

   — Недугуешь? — чуть приоткрыл он дверь.

   — Животом маюсь! — вспыхнула Марья Даниловна. — Должно быть, от солонины.

— Ну, поправляйся. Я погодя загляну. Может, и полечу.

К рассвету Гамильтон разрешилась сыном. Едва отдышавшись, она зажмурилась и сунула ребёнку в рот два пальца. Когда вошла служанка Марьи Даниловны, Якимовна, младенец был уже мёртв.

Гамильтон поправилась быстро. От недавней замкнутости её не осталось и следа.

Весёлая, как прежде, окружённая свитой поклонников, она укатила в Москву, куда отправился уже весь двор. Ей и в голову не приходило, что один из Преображенских офицеров, так раболепно исполнявший все её прихоти, везёт с собой подробное сообщение о душегубстве.

   — Вона, подумаешь, — рассмеялся царь, пробежав глазами донос. — С Орловым нюхалась. Кто Богу не грешен да бабке не внук.

Ночью, однако, он снова перечитал сообщение и крепко задумался. «Эка ведь душа чёрная у бабы! Родного сына жизни лишила».

Мысли начинали двоиться. Откуда-то вынырнул Алексей — странный, обросший шерстью и маленький-маленький, с ноготок. «Что за наваждение дьявольское! — сердился царь. — Сгинь, нечистая сила!» Но царевич упрямо подвигался всё ближе, исчезал и снова показывался где-нибудь в углу.

Вскочив с постели, Пётр забегал по опочивальне.

Ему становилось всё больше не по себе. Как будто без всякой причины вспомнился чистенький, прилизанный город Везель. Подле него — Марья Даниловна. В дальнем теремочке стонет Екатерина. Она рожает. «Господи! — молится царь. — Подари Петрушке братца, а мне второго сынка». И вот исполняется его моление. Марья Даниловна суетится подле государя: «Диктуй, Пётр Алексеевич!» Пётр обнимает фрейлину и диктует: «Объявляю вам, господа Сенат, что хозяйка моя в Везеле родила солдатёнка Павла... Рекомендую его офицерам под команду, а солдатам в братство».

И ещё видится государю мёртвый Павел. Он вглядывается пристально и, поражённый внезапной догадкой, отступает к столу. Пальцы сжимают перо. На бумаге выстраиваются неровные ряды цифр.

   — Так, так, — шепчет Пётр. — Были я, матка и фрейлина. А Орлов приехал к нам через два месяца тринадцать дней. Вот оно что... Младенчик родился за день до того, как я в Москву уехал — она и стонала в родильной схватке... Ещё на солонину свалила...

Он снова всё пересчитал и обомлел: «По всему счёту, как ни прикидывай, выходит, что она от меня зачала... Орлов через два месяца тринадцать дней прибыл... Она сына моего извела! Царскую плоть погубила!»

Он ногой отворил дверь и заревел на все палаты:

   — Ванька! Орлов!

Перепуганный Орлов немедля явился на крик.

   — Знал?!

   — Про что, ваше величество?

   — Что Марья тяжела была и удумала робёнка убить?

   — Ей-Богу, ваше величество, впервой от вас слышу! — отступил офицер.

   — Взять его!

Через час во дворец прискакал гонец с известием о прибытии царевича Алексея.

Прямо с дороги царевича, окружённого вельможами и духовенством, увезли в Кремль.

   — Шпагу прочь! — сухо, вместо приветствия, бросил царь.

Алексей безропотно повиновался.

   — А теперь пойдём, побеседуем!

Дверь распахнулась. Раздались звонкая оплеуха, пришибленный плач, злобная ругань. Потом всё смолкло, и в зал вошёл, непривычно величественный, с высоко поднятой головой, Пётр.

Сидение тайного совета было открыто тотчас же. Допрос длился двенадцать часов без перерыва и прекратился, лишь когда царевич очумел, и не мог выговорить ни слова.

На третий день, когда Алексей отлежался немного, его повели в Успенский собор. Там, в немой тишине, он отрёкся от наследства и признал наследником престола своего брата, Петра Петровича.