Алексей стоял у порога жениной опочивальни и слушал. Изредка он улавливал отрывки слов, и тогда лицо его на мгновение оживлялось и в задумчивом взгляде вспыхивало что-то похожее на надежду.

Ему мучительно хотелось войти к Шарлотте, утешить её, приласкать. Но он не трогался с места. Одна мысль о том, что здесь рядом, за дверью, лежит умирающая, была для него непереносима. Алексей ничего так не боялся, как смерти. В его мозгу не укладывалось сознание неизбежности кончины. Это было выше его понимания.

Раньше, какой-нибудь год тому назад, было ещё туда-сюда. Он просто не любил говорить о покойниках. Они вызывали у него чувство брезгливости, и только. Но с той поры, как ему пришлось увидеть забытые на поле брани разлагающиеся трупы, он содрогнулся да так больше и не пришёл в себя. Боязнь смерти стала преследовать его, как тень. Днём ещё можно было развлечься, не отдаваться в полную власть недугу. Ночью же становилось невыносимо. Ночью он начинал отчётливо и неотвратимо чувствовать трупный запах, а перед глазами — как бы ни жмурился он и в какой бы дальний угол ни забивался — вырастал его собственный образ, бездыханный, с восковым лицом, со сложенными на животе руками...

Из опочивальни вышел лекарь.

   — Ошинь плох, — покачал он головой. — Будет умирайт.

Услышав его шёпот, Евфросинья, дозорившая у принцессы, чуть приоткрыла дверь и погрозила пальцем:

   — Нешто можно такие слова? Спаси Бог, княгинюшка вдруг услышит. «Умирайт, умирайт!» — почти полным голосом, так, чтобы непременно дошло до больной, передразнила она лекаря. — Отходящих заспокаивать вместно, а они...

Алексей занёс было ногу, чтобы переступить порог, и тут же повернул назад, — крестясь на ходу, ушёл к себе.

Наказав сенной девушке быть неотлучно подле княгинюшки, Евфросинья побежала за ним.

   — Ты? — обернулся он на её шаги. — А мне почудилось...

Его ноздри раздулись, лицо болезненно сморщилось:

   — Смердит!

   — Благовонием, царевич, ей, благовонием!

   — Упокойником...

Где-то в сенях раздался гневный крик.

   — Меншиков! — догадался царевич, услышав чёткий военный шаг, и через мгновение окончательно помертвел. — Чуешь, Евфросиньюшка? Шаркает! Одна нога шаркает. То батюшка мой... слышишь, шаркает... И злой-презлой...

Евфросинья юркнула в противоположную дверь. Тотчас же в горницу вошёл Александр Данилович. Чуть кивнув на поклон хозяина, он с подчёркнутой вежливостью пропустил государя и стал за его спиной.

   — Девкой пахнет! — потянул носом царь. — А? Чего качаешься, словно тебя кто по щекам отхлёстывает?

Окрик отца ещё больше испугал царевича. Он беспомощно, как сбившийся с дороги слепой, зашарил руками в воздухе.

   — Заместо того чтобы остатние часы подле умирающей сидеть, он с девкой путается... Что ты сказал?

   — Ммм... Я...

   — Ну, что «мммя»? Что кошкой прикидываешься? Небось когда в Суздаль гонцов снаряжал, не мяукал, а по-волчьи выл! Снаряжал гонца?.. Говори!

   — Снаряжал... Хотел унуком обрадовать матушку.

   — Пускай-де выбирает Русь православная... Настало-де время... А? Говори!

   — Да, — тоненько пискнул Алексей. — Вроде и то сказал: пускай-де Русь православная...

Он хотел прибавить: «радуется рождению царского унука» (ему показалось, будто именно так он и просил Евстигнея сказать матери), но удар по темени лишил его сознания.

Меншиков приказал подать воды и прямо из ковшика плеснул на царевича.

   — Брось его! — сгорбился Пётр. — Больше не о чем разговаривать. Он всё сказал.

Пришедший в себя Алексей отполз к стене и прижался к ней головой. На потный лоб упала прядка волос, тонкая шея гнулась, как стебелёк. В больших испуганных глазах таились одиночество, тоска и детская беспомощность.

Что-то похожее на жалость шевельнулось в груди государя.

   — Встань!

Меншиков подхватил царевича и усадил в кресло. Пётр уже принял решение. Это понял Александр Данилович в ту минуту, когда царь неторопко зашагал по терему, что-то насвистывая.

В шумно распахнувшуюся дверь, толкая друг друга, вошли Вяземский, лекарь и мажордом.

   — Преславная княгиня в Бозе почила, — низко склонил голову Никифор и осенил себя широким крестом.

   — Царство Небесное, вечный покой! — перекрестился и Пётр. — Из персти взяты и в персть обратимся.

По слабому знаку государя Меншиков приказал всем убраться из терема и плотно закрыл дверь. Алексей недвижимо лежал перед киотом.

   — Можешь разуметь, что я говорить сейчас буду? — легонько толкнул его ногою отец.

Царевич встал.

   — Не могу... Муторно мне.

Меншиков открыл окно. С шумом ворвался ветер. Держась за стену, Алексей подвинулся к окну и жадно глотнул промозглый воздух.

   — Теперь можешь?

   — Словно бы могу, батюшка...

Ответ прозвучал бесстрастно, как и вопрос отца. Оба уставились друг на друга. Помолчав немного, государь склонился к сыну и заговорил — спокойно, как беседуют где-нибудь в кружале случайно очутившиеся рядом люди. Алексей слушал рассеянно, словно речь шла вовсе не о нём.

Это взорвало царя.

   — Впрямь ты пень или только прикидываешься лисой дохлой? Ты что-нибудь из моих слов разумеешь?

   — Все слова твои разумею.

В голосе сына Петру почудилась насмешка. В груди закипал гнев. На правой щеке подозрительно задёргалась родинка.

Что-то похожее на гнев входило и в Алексея. Он сел в кресло и в одно мгновение с отцом поднялся.

   — Как не разуметь? — визгливо повторил он и ткнул пальцем в сторону Меншикова. — Пнём меня сей муж почитает. А я...

   — Умник-разумник, — процедил Пётр. — По лику видать мудрость твою.

Что-то скользкое и холодное вертлявой змейкой промелькнуло во взгляде Петра. И точно такая же тень, как в зеркале, отразилась во вгляде сына. Пальцы государя собрались в кулак. Кулак Алексея застучал по столу. У обоих от лица отхлынула кровь. Оба сгорбились. Отец глядел на сына и чувствовал, что в нём отражается каждое его движение: царёва бровь приподнялась — подпрыгнула бровь и у царевича; трепетней забилась родинка на правой щеке государя — и так же, до ужаса отчётливо, затокала в том же месте правая щека Алексея.

Петру стало жутко. Он выпрямился, тряхнул головой, точно отгонял от себя наваждение, и присел к столу.

   — Вот что. Не надо свары. Я лучше напишу тебе, что хотел сказать, а ты мне завтра ответишь.

Приняв от Петра исписанную бумажку, Алексей несколько строк пробежал глазами, потом, забывшись, стал читать вслух:

«...Сие всё представя, обращуся паки на первое, о тебе рассуждая: ибо я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписаное с помощью Вышнего насаждение оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавшему талант свой в землю, — сиречь всё, что Бог дал, бросил? Ещё же и сие вспомяну, какого злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо сколь много за сие тебя бранивал, и не точию бранивал, но и бивал, к тому же столько лет, почитай, не говорю с тобою, но ничто сие не успело, ничто пользы, но всё даром, всё на сторону, и ничего делать не хочешь, только дома жить и веселиться... Я за благо изобрёл сей последний тестамент тебе написать и ещё мало подождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что один ты у меня сын и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу изволыну) исполню, ибо я за моё отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя, непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, нежели свой непотребный».

По мере чтения Меншиков всё больше морщился и темнел. Он ждал совсем не того. «Куда же сие годится? Ему говорят, что противу него восстал сын, а он — малость ещё погодим, да ежели, да исправься...»

   — Так завтра ответ, — буркнул царь и направился к двери.

Александр Данилович всю обратную дорогу молчал.

   — Об чём ты тужишь?

   — Горько мне... Горько, что мучаешься из-за царевича.

   — Нешто не расправился я с ним только что?

   — Может, и расправился, а лазейку оставил...

   — И не подумал! То я так, чтоб не охаяли меня люди. А про себя знаю: не будет из него толку. Памятуй — лучше руку себе отсеку, чем ему престол завещаю. Сломает он Русь. Всё вспять повернёт. Не допущу сего, хоть пусть весь свет анафеме предаст меня. Не допущу погибели царства нашего! И не мни, что Евстигнеевы слова тут причиной. Евстигней только приблизил время расплаты со всеми ворогами моими.

Неподалёку от дворца они увидели бегущих навстречу Марью Даниловну и Арсеньеву.

   — Бог сына вам даровал!

У Петра захватило дух. Подобрав одной рукой полы шубы и непрестанно крестясь другой, он побежал и, ворвавшись к жене, немедленно приказал внести ребёнка.

   — Поздорову ль, Петрушка? — вытянулся он по-военному перед младенцем. — Поздравляю вас, Пётр Петрович, с прибытием в любезное наше отечество!