Кумпанейщики строго распределили между собою обязанности. Цынбальщиков и Нестеров ведали работными, выдавали сырьё, следили за порядком на фабрике, а Безобразов занимался сбытом готового товара.

Так как полковника хорошо знали Стрешнев, Апраксин и Шафиров, с поставками на казну дело обстояло вполне благополучно.

Самому старейшему кумпанейщику, Турке, человеку глубоко верующему, было поручено следить за «достодолжной тишиной и христианским поведением» работных. Турка рачительно выполнял свой долг. Никто никогда не видел его гневным. Беседуя с фабричными, он не только не дрался, но даже не повышал голоса. Усядется, бывало, перед провинившимся, затеребит сухими, в бурых прожилках, пальцами пуговицы на кафтане и так горько упрётся в глаза, что становится сумно. Сидит минуту, две, пять. И всё смотрит, смотрит...

   — Ондрей Петрович! — взмолится наконец работный. — Да ты лучше ударь!

Турка испуганно перекрестится и ещё более жутко пронижет взглядом. Словно в самую душу иголками тычет.

Обратятся к нему с челобитною, он сейчас же склонит голову и сложит руки крестом на ввалившемся животе.

   — Истинно так. Сбывается речённое: в мире будете иметь скорбь. Одначе разберу. С мастером Германом Струком все, родимые, разберу.

А наутро Герман Струк, придравшись к какой-нибудь мелочи, так нещадно изобьёт челобитчиков, что у тех надолго исчезнет охота приставать к Турке с жалобами.

Мало-помалу все работные возненавидели сухонького, с трясущейся головой и немигающими зелёными глазами купчину.

Один лишь Васька души в нём не чаял. Зато и Андрей Петрович не оставался перед учеником в долгу, любил его как сына.

В будни они встречались на фабрике. Турка неизменно усаживался под образом, брал на колени мальчика и задавал один и тот же вопрос:

   — Сетуют работные наши? Весьма, сказывают, худо живут?

   — Сетуют, Ондрей Петрович.

Турка не мог надивиться уму и памяти ученика. Васька всё видел, точно передавал каждое слово ткачей, знал, чем каждый из них дышит.

Как-то Васька прибежал к Турке домой.

   — Беда!

   — Крест, чадушко... Прежде перекрестись, а потом говори, — пожурил купчина.

Нетерпеливо обмахнувшись щепоткой и отвесив иконам и хозяину по земному поклону, мальчик продолжал:

   — Кончать хотят.

   — Чего кончать?

   — Работу... С понедельника порешили кончать, ежели им заместо рубля с полтиною два рубли в треть не положат.

Оставив Ваську у себя, Андрей Петрович велел заложить колымажку и укатил к Фёдору Юрьевичу Ромодановскому.

В приказе он застал Шафирова, что-то горячо доказывавшего князю-кесарю. Купчина стал в сторонке, дожидаясь, пока на него обратят внимание. Брызгая слюной и отчаянно жестикулируя, Пётр Павлович урезонивал Ромодановского не неволить московских «подлых» людишек подбирать и хоронить валявшихся на всех окраинных улицах мертвецов.

   — Ей-Богу, взбунтуются. И то сулят подкладывать в хоромы мором недугующих.

   — У меня взбунтуются ужотко! — зарычал Фёдор Юрьевич. — Я им покажу кузькину мать!

Однако, подумав, он сдался.

   — Чёрт с ними. Завтра на подмогу им выделю два ста колодников. — И повернулся к купчине: — А тебе чего ещё тут?

Турка передал Ромодановскому всё, что узнал от Васьки.

   — Вот тебе на! — свистнул Фёдор Юрьевич. — Доигрались! Как же быть?

   — Прибавить, — немедленно предложил Шафиров. — Не закрываться же фабрике.

   — При-ба-вить! — передразнил князь-кесарь. — Им, асмодеям, раз потакни, они на голову влезут.

Тут вмешался купчина:

   — Можно прибавить, а на поверку вроде и никакой прибавки не дать.

   — Как так?

   — А так вот. Не по третям года платить, а поштучно.

И им добро, и нам не в убыток, потому день и ночь тогда спину гнуть будут, чтоб боле штук выгнать.

   — Ну уж, придумал! — окрысился Фёдор Юрьевич. — Они тебе такое пропишут, когда ложь твою на чистую воду выведут — чертям тошно станет.

   — Да небось и на мне крест на шее. Я не так, чтоб уж совсем без прибавки, — пошёл на попятную Турка. — Я норовлю по-христиански, как лучше.

Он принялся что-то долго высчитывать, немилосердно теребил пуговицу на кафтане, фыркал и то и дело обращался с немой просьбой о помощи к Петру Павловичу.

   — Ладно! — вздохнул он наконец. — К рублику с полтиной пятачок прикинуть можно.

   — То не цифирь, — отверг Шафиров.

   — Погоди! — топнул Ромодановский. — Я им ужотко пропишу цифирь. Всех верховодов выловлю и языки повырываю. Больно умён язык стал у них.

   — А больше пятака никак невозможно, — огорчённо потупился Турка. — Себе в убыток.

Начался торг. От святости купчины не осталось и помина. Мёртвое лицо его ожило, пошло багровыми пятнами. Он стал даже как будто выше ростом.

   — Семь копеек, и ни деньгой больше! Пускай давятся нашим добром. Семь. Семь! Ни деньги боле! Семь!

Кое-как сошлись на трёх алтынах.

Когда Турка собрался проститься, князь-кесарь грубо схватил его за рукав:

   — А верховоды кто?

Купчина перекрестился:

   — Христос с ними. Я зла не имею на них... Вот нешто малец, что у меня в учениках ходит, Васькой звать, знает про них... А я зла не имею.

Ромодановский приказал немедленно доставить Ваську в приказ.