1. МОРЕ УХОДИТ
В неуёмном буйстве выла метелица.
Вглядываясь в белёсую муть, Пётр хмурился всё больше. Неистовая тоска уже третий день томила его. Лечь бы, растянуться пластом — ни о чём не думать, ничего не решать… А решать нужно. Он зябко передёрнулся, потирая руки, прошёлся по терему и снова остановился у окна, молчаливый, злой, опухший от бессонницы и вчерашнего хмеля. «Ишь, воет, проклятая! Самому от неё, от ведьмы, впору бы взвыть…»
За столом, подперев пухлым кулаком двойной подбородок, сидел Пётр Павлович Шафиров — глубокомысленно рассматривал на карте места предполагаемых военных действий со шведами. Чёрные, чуть насмешливые глаза его щурились. Влажные губы казались тонкими на белом упитанном лице.
— Когда же она угомонится, проклятая! — простонал Пётр. — А ни зги… Словно могила тебе…
— Могила и есть, — с нарочитой весёлостью подхватил Шафиров. — Так и чудится, государь, будто в землю гроб опускают. Ну, ей-же-ей, упокойничка во гробе зрю.
— Хмелен ты, что ли?
Шафиров встряхнулся, ещё веселее, ещё увереннее крикнул:
— Признаю, да! Карл во гробе!
Грустная улыбка скользнула по лицу царя.
— Карла, говоришь, во гробе узрел?
Пётр Павлович перехватил улыбку и без всякой робости, как равный равного, обнял государя.
— Сколько верёвочке ни виться, а конец всё равно будет… Будет, Пётр Алексеевич! Как волка в яму, в гроб вгоним шведа.
— А что, ежели он меня в гроб? — усмехнулся государь и вдруг изо всех сил стукнул кулаком по столу. — Нет! Не бывать тому! Что нос повесил, Петрушка? Не пропадём!
Шафирова не очень обрадовал резкий переход этот от уныния к веселью и бодрости. Кто-кто, а уж он знал, как часто резкие переходы кончались звериным гневом, жестоким припадком.
«Будет бить, — горько подумал Пётр Павлович. — Обязательно будет». Набив трубку, он разжёг её и торопливо сунул в рот государя. Пётр трижды затянулся и побежал вдоль стен по бесконечному кругу.
— Ну, говори, — на полном ходу остановился он, выпустив в лицо советнику едкую струю дыма.
— Доподлинно знаем, — сразу, без лишних слов, начал Шафиров, — через малое время швед уйдёт из Польши в русский поход. А имеет Карл двадцать четыре тысячи человек кавалерии и двадцать тысяч пехоты. Да на подмогу к нему всякий час может прийти из Лифляндии генерал Левенгаупт с четырнадцатью тысячами человек.
Всё это Пётр знал сам.
Что в самом деле ждало его впереди? Страна с каждым днём нищает. Леса кишат беглыми. К ватагам всё чаще примыкают воинские отряды. Союзники вероломны — только и ждут того часа, когда из друзей можно будет превратиться в недругов и разодрать Российское государство на куски. Одна Польша ещё кое-как держится. Но и на неё особенно полагаться не приходится. Посадит Речь Посполитая королём Станислава, и всё будет кончено, прахом развеется дружба.
А шведы? Их наступление несёт с собой гибель. И страшнее всего, что движутся они к украинским рубежам, туда, где живут самые непокорные московские холопы — запорожцы.
«Неужто ж правду говорят про Мазепу?» Пётр стиснул ладонями виски. Его глаза округлились, стали ещё чернее. Ноздри раздулись. Через лоб поползла под коричневую шапку волос тонкая синяя жилка.
— Ну, чего приумолк? — выкрикнул он сквозь зубы. — Говори… радуй далее.
«Будет бить, — потупил глаза Пётр Павлович. — Обязательно будет…» И, вздохнув, поклонился:
— Покель всё, государь.
— Всё-о! — передразнил царь. — Покель всё-о! Мало ли? Таково утешил, что хоть в прорубь. — Он вытянул шею и прислушался. — Ревёт-то, а? Ревёт каково за окном? Словно море в непогоду.
Он опустился на лавку. Голова его склонилась на подставленную ладонь, лицо обмякло, как у тяжелобольного, на миг почувствовавшего облегчение.
— Море… Нам ведь крохотку эдакую… Махонький клочок берега с пристанями… А оно уходит. Уходит море от нас! И не удержим его. Какая война может быть, коли казна пуста?
Шафиров будто ждал этих слов.
— Будет казна, — сказал он громко и твёрдо. — Только сотвори то, о чём не единожды на сидениях думали…
— На части, что ли, Россию разбить? Дворянам раздать в полное управление?
— Так, государь.
— Рано. Пускай поучатся ещё малость.
Пётр сердито фыркнул. Советник, глядя на него, пожал плечами.
— Хочешь — гневайся, хочешь — с глаз долой прогони за дерзость мою, а подменили тебя, Пётр Алексеевич. Словно бы не владыка Санкт-Питербурха передо мною…
— Че-го-о?
— Да! Словно зельем опоили тебя. Во всяком деле тебя ныне сумленье берёт. Убей, а я и при последнем издыхании помазаннику Божьему правду скажу. Ты, сам ты сему обучал.
Шафиров не ошибся. «Правда» попала в цель.
Пётр ласково ударил его по плечу:
— Коли правду, сыпь, брат, не сумлевайся.
Откинув далеко трубку, он вскочил и снова заходил по терему уверенно и чётко, как на учении с преображенцами.
— Говори.
— Говорить-то нечего. С губернациями погодить ещё можно, а что касается Литвы, послушайся, Пётр Алексеевич, генеральского совета. То не в бесчестие, но во славу твою.
— Отступить от Литвы?
— Отступить, Пётр Алексеевич.
Оба склонились над картой, водя по ней пальцами, долго изучали каждый изгиб трущоб и трактов. Все замечания государя советник тут же, не споря, записывал до последнего слова.
Безответное послушание вывело царя из терпения:
— Эк задолбил: «Да, да…» Когда же «нет» скажешь?
Шафиров приложил обе руки к груди:
— Верь не верь, а ей-ей, нечему некать. Словно бисер нанизываешь.
— А ежели я вдруг со зла Литву велю разорить, сие как?
— Тот же бисер, Пётр Алексеевич. Нешто не разумею я, что не потехи для разоришь ты тот край, а к тому, чтобы шведы шли по Литве, как иудеи в пустыне?
Пётр призадумался. Смести с лица земли города и деревни, чтобы лишить Карла возможности иметь под рукой провиант и фураж, было нетрудно. Один полк солдат справился бы с этим походя. Царя смущало другое. Он боялся ожесточить население, и без того недовольное хозяйничаньем русских.
— Не замутил бы народишко…
Шафиров самоуверенно расхохотался:
— Пускай только сунутся! Пороху достанет ещё про честь литовскую.
— Значит, так, — укрепился в своей мысли Пётр. — Пиши: «Отступать и дороги все портить, а буде возможно где, лесом и каменьями забросать».
Советник усердно заскрипел пером.
— Про всякий случай не худо бы и Москву укрепить, — сказал он, не поднимая головы. — Мало ли что бывает…
— Я про сие уже Фёдору Юрьевичу наказал.
Голос Петра уверенно зазвучал, повеселело лицо. Вместе с принятым наконец решением к нему вернулась обычная его сила. За окном по-прежнему ревела метелица, но государь теперь, прислушиваясь, уже наслаждался ею.
— Силища-то, а? Кого хочешь сметёт! Эх ты, морюшко… Зазнобушка моя, море!
Он приказал подать вина и, налив кубки, чокнулся:
— Пей, Петрушка! Пей, Пётр Павлович, брат мой любезный! За берег морской… И памятуй, что только через сих артерий может здравее и прибыльнее сердце государственное быть.
Ночь близилась к концу. Сквозь промороженные оконца сочился мутный от снега рассвет. Царь развалился на лавке. Одна его рука упала на пол, другая крепко сжимала чубук. Не глядя на советника, он спросил:
— Уходишь?
— Ухожу, государь.
— Ну-ну, иди, — сладко зевнул Пётр и тотчас же вспомнил: — Да! Про челобитчиков-то я и запамятовал…
— Кочубеевых?
— Кликни обоих. Послушаем, какую они про Мазепу песню сыграют.
Шафиров послушно бросился исполнять приказание.
