Пришла беда — растворяй ворота.

Не успели ещё крестьяне хорошенько отдохнуть после пахоты, как пронёсся слух, будто в Безобразовку идёт крестьянишка Сердюков забирать убогих на царёво дело.

Имя Сердюкова хорошо было знакомо во всем Тверском крае. Многие своими глазами видели, как сам государь ходил с ним по глухомани, тщательно изучая и занося на карту попадавшиеся на пути озёра и реки.

— Эк, — злорадно перешёптывались враги всяких новшеств, — до чего довело его якшание с басурманами! Ум за разум зашёл. Со смердом связался и реки разыскивает.

Но Пётр не из прихоти отважился на опасное странствие.

— Покель не найдём водной дороги к Санкт-Питербурху, — не раз говорил он ближним и купчинам, — не быть крепкой нашей новой столице. Ни тебе провианту, ни пушек не доставить болотами в срок. Добро так сотворить, чтобы сесть в ладью на Москве-реке, а высадиться на Неве.

Как только нужные места были исхожены и обследованы, началась спешная работа. Двадцать тысяч людей были собраны с дальних и ближних сторон для рытья канала, чтобы связать приток Волги — Тверцу с рекой Цной.

В число работных попали и безобразовцы. Царёвы люди отобрали всех, кто был крепче и помоложе.

Больше месяца работные не подавали о себе никакой весточки. Потом их стали отпускать на побывку. Крестьян было трудно узнать — до того измучили их непосильная работа, голод и лихорадка. Но на все расспросы они отвечали с большой осторожностью, а то и вовсе отмалчивались. Начальники предупредили, что разорят их дома и угонят в острог жён и детей, если кто-либо посмеет «хулить царёво дело».

Всегда выходило так, что шедшие на побывку в село крестьяне встречались у околицы с Памфильевым.

Атаман низко кланялся всем, благословлял крестом и приглашал к себе. Крестьяне охотно шли к нему — знали, что у него найдётся не только доброе слово, но и котелок жирных щей, ломоть ржаного хлеба, просяная лепёшка.

Фому уважали на селе все: и убогие, и люди средние, и даже приказчик с Лукой Лукичом. Дыня довольно потирал руки:

— Сущий клад сей странничек Божий! И кроток, и велелюбив, и поущать убогих к смирению дар премудрый имеет…

— Смиренный, смиренный, — подшучивал целовальник, — а к Дашке липнет! Знает, где солодко.

— Он и не хаживает в землянку, — вступился Дмитрий за странника. — Весь тут под небом. А что милостив к ней, то не в хулу, потому как первую её тогда у сохи пожалел. Ну и прилепился душой.

Памфильев и в самом деле заходил в землянку лишь изредка. Большую часть времени он проводил за селом, на опушке леса, в душеспасительных беседах. Для всех он находил ласковое слово, с каждым приходящим делился трапезой. Но всё же выходило так, что на первом месте были у него работные. Их он особенно привечал и относился к ним, как к малым детям. Часами, полный участия, слушал он их безрадостные повествования, а когда смолкали голоса, опускался на колени и, помолясь, приступал к «утешительному глаголу».

Он строго держался Святого Писания, ничего от себя не прибавлял. И только под конец исподволь переводил разговор на станичников. Он уличал их в неправедной жизни, в озорстве и «непотребствах», чуть ли не предавал анафеме. Но странно: слушая его, крестьяне каждый раз испытывали какое-то незнакомое чувство. Он так вдохновенно воспевал лесные трущобы, удалые набеги, развесёлую долю бесшабашных людей, их пиры и потехи, что у работных сжималось сердце от зависти.

— Не пo-Божьи жительствуют! — гремел атаман. — Нету у них ни отца с матерью, ни володетеля, ни царёва дьяка. Сами по себе, как звери лесные. Нешто по-христиански в нощи обоз купецкий ограбить, а погодя, всё поделив меж собой, пиры пировать непробудные?

Глаза слушателей жадно поблескивали.

— Все, сказываешь, за одного?

— Все! — обличающе подтверждал Фома. — Все за одного!

— И пища вобче?

— И казна одна?

Даша обычно сидела в сторонке — смирнёхонько слушала. С тех пор как Фома объявился в Безобразовке, ей ни разу ещё не привелось поговорить с ним по душам. Речи его и какая-то покорность судьбе, чуждая в былые годы, приводили её вначале в умиление. Хотелось верить, что муж «одумался», вернулся к ней навсегда. «Да и куда уж ему лесная жизнь! — думала она. — Весь измаялся. И спина согнулась, словно бы и впрямь старец. И седой-то…» Она мечтала, что уйдут они как-нибудь ночью втроём с Васькой далеко-далеко, хоть в студёные земли, хоть к персидским краям, где они по-новому заживут, и никто никогда больше не тронет Фому. «Сподоби, Господи!.. Заступись, Царица Небесная, заступница-матушка, — заламывала она руки в безмолвной мольбе. — Верни мне, Христос, мужа мово».

Но проходили дни, и с ними надежды таяли. Вскоре Даша поняла, что атаман нисколько не переменился. Только вместо гордых и дерзостных призывов к возмущению произносил он не менее бунтарские слова под личиной молитвенника. У Даши осталось последнее средство образумить мужа.

Выследив как-то Ваську, бежавшего из «хоромин» в кружало, она увела его за околицу. Мальчик рассеянно глядел по сторонам и не проявлял никакого любопытства к поведению матери.

— Задаст мне дядинька, прознавши, что я от дела убег, — вдруг спохватился он.

Его хмурое скуластое личико, синие дуги под глазами, изогнутые, словно коготки хищной птицы, пальцы, нетерпеливо загребавшие воздух, показались Даше совсем чужими. Она уставилась на сына — будто только теперь впервые по-настоящему разглядела его. Ничего, что напоминало бы в нём Фому, — ни одной общей чёрточки! «Чужой… как есть чужой, — смахнула Даша слезу. — Как такому открыться?»

— А ежели денег тебе, — догадался вдруг испуганно Васька, — ей-ей, мамка, нету!

— Мне, касатик, твоих денег не надо.

Мальчик сразу подобрел, прижался тонкими губами к материнской руке. Это умилило Дашу:

— Злая я, Васенька… потому и зло о тебе подумала. Прости, касатик. — И, трепеща от внутренней дрожи, она пролепетала: — Васенька… странничек Божий — родитель твой.

Разинув рот, Васька несколько мгновений стоял не шевелясь, потом пронзительно заверещал:

— Ро-ди-и-тель?

— Свят, свят… Да ты в своём ли уме? Замолчи! Люди услышат.

Мальчик воззрился на мать:

— Давно он?

— Чего?

— Родитель давно он мне будет?

— Экий несмышлёныш, — улыбнулась Даша. — Как прородил тебя, так и родителем стал.

— Ишь ты!

Неожиданно Ваське захотелось сделать отцу что-нибудь приятное.

— А у меня, скажи родителю, уже двадцать алтын да два гроша денег своих.

— Слава богу! Береги их, сынок.

— А я родителю дам…

Он вдруг замолчал и побледнел. Созревшее было решение порадовать отца «гостинчиком» — двумя алтынами — представилось глупым и каким-то обидным.

— Я родителю, мамка, чего-нибудь дам, — забормотал он. — После… когда большой буду.

Даше стало страшно. Бессмысленная Васькина улыбочка, пустые глаза, ощеренный рот — всё это напомнило ей «порченого», которого она видела когда-то в церкви.

— А я тебе набрехал, — угрюмо отвернулся от неё Васька. — Денег-то нету.

Даша, сгорбившись и не сказав больше ни слова, пошла прочь. Последняя надежда её развеялась. Не удержать Ваське подле неё Фому! Да ему и не нужен отец. Чужой. Подменённый…

Памфильев ждал Дашу у околицы. Против него сидел на корточках приземистый паренёк, работный с канала. С явным смущением он слушал слова атамана.

— Так, сказываешь, знавал Черемного? — спросил он, на всякий случай озираясь по сторонам.

Фома кивнул головой и вдруг улыбнулся:

— Об заклад биться готов, что ты родич близкий тому упокойнику-атаману, стрельцу беглому Черемному!

Парень вскочил, готовый пуститься наутёк. Но ласковый взгляд Фомы удержал его на месте.

— Да, родич! — против воли вырвалось признание. — Отцом моим он был, царство ему небесное.

— Отцом?.. Так ты… Постой! Как же так? Неужто ты и есть Кузька тот самый?

Фома привлёк к себе Кузьму и крепко обнял его. «Эк, ведь привёл Господь брата сродного встретить!» — чуть не выболтал он вслух и сказал:

— Вот оно дело какое… Знавал я твоего отца-то, знавал! Как же…