…Неизвестно, кто придумал этот новогодний ритуал – записывать желания на крошечных полосках бумаги, скручивать их в тонкие жгуты, поджигать и дожидаться, когда они сгорят – хотя бы на две трети. После чего пепел бросается в бокал с шампанским и выпивается со всем содержимым. Начать нужно с первым ударом курантов, а закончить – до того, как пробил последний. Уже лет восемь это – основа всех духовных практик Брагина и его жены Кати.

Мысль материальна, – утверждает Катя. Нас услышат. Не могут не услышать.

Брагину остается только подчиниться.

Он прекрасно знает, что именно Катя напишет на своем клочке. Обычно он пишет то же самое, просто так, по инерции. Но еще и потому, что Кате вполне может прийти в голову проинспектировать его собственную бумажку: загадал ли он то, что нужно? Не отклонился ли от магистральной линии? Такое уже было однажды, когда Катя, еще до президентского поздравления, потребовала у Брагина показать, что там написано.

Проверку Сергей Валентинович прошел.

Тогда она извинилась. Сказала, что год был тяжелым (год и впрямь был не из легких), и пусть Сережа простит свою девочку. Брагин и не думал злиться; кромешная усталость – вот и все, что он почувствовал тогда. От всего. От этого дурацкого ритуала, и от Катиной одержимости. И от Нового года – всегда одинакового.

Лишь однажды Брагину повезло. Когда они с Вяткиным и Пасхавером, аккурат под елочку и бой курантов, оказались на выезде. Это было двойное убийство, – иногда подобное случается с теми, кто стал праздновать сильно заранее, а потом несколько часов кряду заметал следы. И – за всеми стандартными мероприятиями – сложилось так, что к новогоднему столу никак не успеть. Вот и пришлось отмечать праздник втроем, на месте преступления, рядом с уже упакованными телами. И с фляжкой коньяка, обнаружившейся у Пасхавера. И под беспечные вяткинские крики «Ого-го! С Новым годом, святые пассатижи, с кем его встретишь, с тем и проведешь!». Конечно, Вяткин намекал на трупы, но в его исполнении это почему-то не выглядело кощунственно: всего лишь жизнь, неотделимая от смерти. И наоборот. Где-то через час после полуночи припозднившаяся служебная машина развезла их по домам, но Брагину никто и не подумал предъявлять претензии.

Катя спала.

Ничего удивительного, маленькая женушка Брагина по натуре – жаворонок, так уж она устроена. Ночные бдения не для нее. И в церемонии встречи Нового года ее интересует только одно – проклятый пепел желания в бокале шампанского.

Желания, так до сих пор и не сбывшегося.

Катя одержима ребенком.

Когда они только поженились, этот вопрос даже не обсуждался, все подразумевалось само собой: в свое время (и с этим нельзя затягивать) на свет должен появиться маленький Брагин – Сергеевич или Сергеевна. Катя забеременела сразу, к своему собственному неистовому счастью и радости Сергея Валентиновича, но на третьем месяце случился выкидыш. И никто так и не смог объяснить Кате внятно, почему это произошло. Ее трагедия была такой же неистовой, как и счастье ожидания. А самое ужасное – она стала первой в цепочке других. Четыре замершие беременности, бесконечное хождение по врачам, сотни анализов, которые вынужден был сдавать и Брагин. Никто не ставил Кате диагноз «бесплодие», сперма Брагина тоже оказалась вполне пригодной, никакой фатальности в генетике – но ничего, ничего не получалось. После первого неудачного ЭКО Катя ударилась в религию, ездила по святым местам, неделю провела возле Синь-Камня на Плещеевом озере – вроде бы он помогал забеременеть тысячам женщин.

Но не Кате.

После второго ЭКО, тоже окончившегося крахом, православие сменил шаманизм. Алтай, Тува и Бурятия, причем в Бурятии Катя приобщилась еще и к буддизму, но на благополучный исход это никак не повлияло. Не было его, благополучного исхода.

Брагин уже стал забывать, что женился на умной и ироничной женщине. Обаятельной и открытой, несмотря на природную сдержанность. Из Катиной жизни (которая стала их общей жизнью) как-то сами собой исчезли подруги с детьми. Имевших детей коллег не приглашал в гости уже сам Брагин – из чувства самосохранения. Исключение было сделано только для Вяткина и Грунюшкина – бесполезных одиноких животных. И для Лизон – самой близкой Катиной подруги, еще школьной. Но и Лизон была отправлена в отставку, стоило ей только выскочить замуж за строилу из Ивано-Франковска, ремонтировавшего ей квартиру, и родить двойню. Эта двойня стала сущим издевательством над бедной Катей. Предательством, какое трудно себе вообразить.

Непьющая, истязающая себя самыми разными диетами, процедурами и витаминными комплексами Катя тогда страшно напилась. Она плакала в коленях у Брагина и через каждые три минуты задавала один и тот же вопрос: почему так несправедлива жизнь? Почему у Лизон – целых две крошки, а Кате бог не дает и одной? Или эти похабные девки, шлюхи, давалки, раздвигающие ноги с тринадцати лет и бегающие на аборт каждые полгода? Почему бог их не накажет, а раз за разом наказывает Катю? Почему так, почему, Сережа?

Тогда-то Брагин и сломался.

– Пойдем, – сказал он. – Пойдем, отнимем у Лизон лишнего ребенка. И у каждого будет по одному. Это же справедливо?

Кажется, Катя испугалась и заплакала еще горше, и Брагин полночи утешал ее, крепко обнимая и прижимая к себе. А на рассвете он проснулся оттого, что жена смотрела на него, не отрываясь.

– Что? – тихо спросил он.

– Ты меня бросишь, – еще тише ответила она.

– Не говори глупостей. Я люблю тебя и не собираюсь бросать.

– Это я во всем виновата.

С некоторых пор тема ее вселенской вины стала основной в жизни Кати.

– Не говори глупостей, – рассердился Брагин.

– Рано или поздно это произойдет.

– Что именно?

– Ты встретишь женщину… Девушку… Которая родит тебе детей. Продолжателей рода. Ведь для мужчины это важно – продлить свой род.

Она ждала очевидного ответа, хотя не задавала вопроса, просто констатировала факт. Она ждала, но Брагин молчал.

– Ты ее встретишь и уйдешь от меня. И будешь прав, и мне не в чем будет тебя упрекнуть. Ты и так слишком долго… – Она не смогла договорить и сухо, бесслезно зарыдала.

И Сергей Валентинович не выдержал. Он сгреб Катю в охапку, прижал к себе ее тело – легкое и такое родное, так привычно пахнущее ванилью и миндалем (ей нравятся кремы с ванилью и миндалем и лавандовое молочко) – и еще чем-то очень чистым, очень детским.

Их нерожденным ребенком, да.

– Что же нам делать? Что нам делать, Сережа?

Катя билась в руках Брагина: сначала сильно, а потом все слабее и слабее, как замерзающая на лету птичка, а он все никак не мог согреть ее.

– Давай усыновим ребенка.

Эта мысль и раньше приходила ему в голову – как естественная защита против надвигающегося Катиного безумия (если все и дальше пойдет такими темпами, то оно не заставит себя ждать). И как спасательный круг. Для них обоих и для какого-то неизвестного малыша, который будет расти в любящей семье, а не в детском доме. До сих пор он не озвучивал такую простую и единственно верную мысль, но теперь время пришло.

– Что? – переспросила Катя.

– Давай усыновим ребенка.

– Это невозможно.

Она выпросталась из мужниных объятий, отодвинулась от Брагина и теперь смотрела на него, склонив голову к плечу. Действительно, птичка, да и только.

– Почему невозможно? Раз уж так получилось… Может, хватит истязать себя? Тысячи пар это делают. Каждый день. И живут счастливо. Все счастливы, понимаешь?

– Это невозможно, – снова повторила она. – Все счастливы, да? Ты не знаешь, о чем говоришь!

– Ты знаешь?

– Я знаю, кто оказывается в детских домах. Дети из неблагополучных семей. С дурной генетикой, потому что ничего другого, кроме дурной генетики, наркоманы и алкоголики не продуцируют. И если сначала это не выходит на поверхность, то потом обязательно вылезет.

– Ну, не все же там – дети алкоголиков и наркоманов. Жизненные обстоятельства бывают разными.

– Может, и не все, но… Одна моя знакомая как-то усыновила сразу троих. Сначала девочку, а потом ее младших брата и сестру. Давай, спроси меня, что было потом!

– Что было потом? – на автопилоте спросил Брагин.

– Старшая со временем стала уходить из дому и жить с какими-то бомжами, которые дом обнесли, – с каким-то гибельным сладострастием начала рассказывать Катя. – А потом нашла родного папашу-наркомана… А мать к тому времени загнулась от передоза. Так вот, девчонка заявила, что с папашей ей лучше. Лучше, понимаешь? Ей лучше спать на зассанном тряпье, чем в нормальной постели, в своей собственной комнате. И лучше ширяться, чем учиться в школе и ходить в художку. Или на музыку. А у мальчика обнаружили шизофрению… – А третья девочка оказалась аутисткой.

Брагин зло прервал ее:

– И что это за знакомая? Я ее знаю?

– Нет. Не знаешь. Это… недавняя знакомая.

– Что же она сделала с детьми? Вернула обратно?

– А что еще оставалось? Хочешь сам через это пройти?

– Да.

– Это будет не твой ребенок. Не твоя плоть и кровь. И он никогда не станет твоим, хоть убейся. И ведь даже претензии никому не предъявишь.

– А если просто попробовать полюбить? Вдруг получится?..

Больше они не возвращались к этому разговору – как будто его и не было. И внешне ничего не поменялось, и Катя все так же сдавала анализы и таскала на них Брагина. Вот только прежнее неистовство ушло, как будто все у Кати выгорело изнутри.

Остался только накопившийся за годы новогодний пепел.

И хорошо, что Брагин не увидел сына Веры Протасовой. Нет, безумие ему не грозит, вот только грусть иногда заполняет до краев. Но Катя не должна замечать его грусть. Усталость – да, и озабоченность – потому что у него такая работа, всегда на грани. Они – его постоянные спутники; сизая дымка, заслоняющее солнце, которое щедро светит остальным людям.

Но в Питере еще нужно извернуться и обнаружить солнце там, где его не бывает в принципе.

После визита к Протасовой Брагин все никак не мог отделаться от этой истории. Если отбросить экзистенциальную шелуху, в сухом остатке выходило, что правоохранительные органы сработали неправильно. Вернее, не сработали совсем. И у этого должна быть своя причина.

Первое, что приходит в голову, – статус: Филипп Ерский – знаменитый музыкант. Пусть и классический, – следовательно, гораздо менее популярный, чем ведущие персонажи шоу-бизнеса. Но он хорошо известен на Западе, а это – дополнительные очки.

И все же…

Статус – ни разу не индульгенция. Машина правосудия таких статусных людей перемалывает мгновенно, если их не окружают надежные бетонные блоки. Покровители в высоких эшелонах, один звонок которых способен если не остановить следствие, то, во всяком случае, сильно затруднить его.

Возможно, в случае с Верой Протасовой сработала именно эта схема. Пока женщина находилась в коме, следствие буксовало. А потом, когда она отказалась подавать заявление на Ерского, и вовсе заглохло. Не само по себе. Нельзя исключать вероятности, что следователям, разбиравшимся с проломленным черепом скрипачки, поступили… рекомендации. Да и с Верой успели к тому времени поговорить. Припугнули. И, припугнув, настоятельно рекомендовали не ворошить прошлое. Заплатили отступные. Скорее всего – немаленькие, ведь и преступление было не рядовым. Брагин абсолютно уверен, что именно так и всё и произошло, и несколько лет Вера честно держала рот на замке, выполняя свою часть сделки. Что произошло потом?

Подстрелили орла, вот что. Нет больше Ерского. Был – и сплыл, вот язык у его жертвы и развязался. Вопрос в том, были ли другие. Если были, то где они сейчас? Все ли живы или кому-то повезло меньше, чем Протасовой? Как показывает практика, типы, подобные Ерскому, сами не останавливаются.

И девушка.

Теперь, после Вериных откровений, логично было предположить, что девушка из автобуса вполне могла стать одной из тех, кто испытал на себе вивисекторское любопытство знаменитости. И она была скрипачкой, а значит, априори, – человеком с по-другому устроенным слухом. Тем самым, который позволял оценить талант Ерского по достоинству и распахивал абсолютно все дверцы в душе.

Брагин же этих дверец, дверок, форточек, а также лазов для кошек и собак понять не может. Вместо катарсиса получается один сплошной сквозняк. Заинтригованный сверх меры историей про скрипичный концерт «Памяти ангела», Сергей Валентинович даже нашел его на Ютьюбе. Правда, не в исполнении Ерского, но дела это не меняет.

Унылое говнище этот ваш концерт. Да. Противопоказанное людям со здоровой психикой.

После первых пяти минут прослушивания Брагину пришла в голову новаторская мысль: «Памяти ангела» нужно давать прослушивать самым отпетым негодяям перед допросом. Признательные показания в обмен на прекращение музыкальной экзекуции гарантированы.

Общественность, населяющая филармонии и концертные площадки (по обе стороны рампы), думает иначе наверняка. Вот и скрипачка из автобуса могла попасться в сети гениальности Филиппа Ерского. А потом было уже поздно что-то менять.

Инфицирование произошло, вирус уже в крови.

И остается только наблюдать со стороны, как рушится твоя жизнь.

Начало теории выглядело довольно правдоподобно, как и побудительные мотивы Неизвестной: сюда даже вписывались следы от наручников на запястье девушки. Проломив башку одной крале, Филипп мог приковать к чему-нибудь и вторую, с него станется.

Но, едва двинувшись по этому пути, Брагин неожиданно забуксовал: всё бы ничего, только убил девушку явно не Ерский. Он уже был мертв, когда та покинула квартиру. Настежь распахнутые лоджия и окно на кухне впустили в квартиру декабрьский холод и несколько замедлили процесс разложения трупа. Так что точное время убийства скатилось на приблизительное: плюс-минус несколько часов. И это все, что Брагин смог вытрясти из Пасхавера. Но даже если продолжать придерживаться версии, что Филиппа убила девушка (пусть и защищая себя), – то кому понадобилась ее собственная смерть? К тому же такая безотлагательная. Ведь истязатель мертв.

Или были другие истязатели? Или были… кто?

Брагин злился на себя. Злился на камеры, которым не удалось зафиксировать никого, кто выходил бы с красным рюкзаком из автобуса № 191 по всему маршруту следования. В записях неплохо был представлен Невский с толпой китайцев у Гостинки, пробивающих себе путь в салон чемоданами и сумками. И что это только приключилось с ними? И куда подевался транспорт, на котором обычно передвигаются группы? Одиночные пассажиры, а также пары и несколько малочисленных компаний тоже имели место быть, но и здесь рюкзак не отыскался.

Об этом Брагин узнал из отчета Гавриковой и Солопченко – двух практикантов, которыми честный человек В. К. Столтидис усилил группу. Сказано – сделано, получай, Сергей Валентинович, людей. И Гаврикова (строгая девушка), и Солопченко (юноша, находящийся в патологической зависимости от строгой девушки) показались Брагину толковыми ребятами. Готовыми тратить время на рутину в ущерб шерлокхолмсовской высоколобой аналитике. Не старой, а новой, воплощенной английским актером Бенедиктом Камбербэтчем в лихом, но чрезвычайно оторванном от всех правоохранительных практик сериале.

Кроме того, креативная Гаврикова предложила кинуть клич по владельцам автомобильных видеорегистраторов, оказавшихся на пути следования маршрута: если уж уличные камеры не помогли, вдруг кое-что зафиксировали именно регистраторы?

После небольших прений от этой идеи было решено отказаться. Слишком много времени прошло со дня преступления, слишком широко пришлось бы забрасывать невод. Но в порядке внерабочей инициативы…

Тут-то Брагину следовало прикусить язык. Одна из внерабочих инициатив опера Однолета закончилась Филиппом Ерским, лежащим на матрасе, в пустой квартире, с простреленной головой. Однолету же удалось оперативно поговорить с хозяйкой квартиры, оказавшейся известным и постоянно гастролирующим театральным деятелем. Кто конкретно и в какой последовательности проживал, деятель не помнила, и, судя по всему, там был самый настоящий проходной двор. Таким образом подтверждались все ночные пророчества районного следака Телятникова, который высказался в том духе, что сраной богеме ни в коем случае нельзя доверять. Сама измажется черт знает в чем – и остальных измажет.

Филипп Ерский, по здравом размышлении, тоже был сраной богемой, только куда более занимательной, чем все остальные ее представители. Более опасной. И… он совсем не был похож на классических музыкантов, терзающих инструменты в сольных партиях. Достаточно было вспомнить виртуозов, которых они с Катей видели в Мариинке, Филармонии, Большом зале Консерватории, и залах поменьше – у Финляндского вокзала, например.

Люди как люди все эти солисты. Ничего выдающегося, даже наоборот. Стертые физиономии, тонкие (или наоборот – в три обхвата) руки; ну и ноги – соответственно комплекции. Музыкальные самоистязания не оставляют времени на спортзал, чтобы подкачаться и привести себя в относительный порядок.

Не то – Филипп Ерский.

Писаный красавец, с отличной фигурой. Не великан, но и не карлик, – так что среднестатистическая женщина без всякой опаски может взгромоздиться рядом с ним на каблуки. Понятное дело, что среднестатистической женщине хотелось бы эти каблуки не надеть, а снять. А заодно снять верхнюю одежду и нижнее белье – и рухнуть в объятия новоявленного Алена Делона. А потом в изнеможении перебирать его искусственные косички. Паша Однолет даже сообщил Брагину, как называются косички, но слово напрочь вылетело из головы Сергея Валентиновича.

Какое-то совершенно несерьезное.

Слово забылось, да, но сами косички Брагин помнил во всех подробностях. Уж очень любопытные вещицы были к ним прикручены. Крошки-инструменты (и здесь солировала скрипка), микроскопические игральные кубики, монетки, фигурки людей и животных. И не только фигурки – но и бусины, и камешки в сетке. Этот летучий отряд так запал в сердце Игорю Самуиловичу Пасхаверу, что тот даже провел его экспресс-анализ. И оказалось, что фигурки не простые, а золотые, в прямом смысле этого слова. А кое-какие – даже платиновые. И камни, вплетенные в косички, – драгоценные. Не сплошь все, есть и просто поделочные, но пару необработанных алмазов Пасхавер выловил.

– Тысяч на двенадцать-пятнадцать гринов потянет, – заявил судмедэксперт Брагину. – Больше вряд ли, хотя мог бы. С умом человек подошел.

– Думаешь?

– А то! Они, конечно, в глаза не бросаются, но какой-нибудь опытный чудила на таможне заинтересоваться может. И погонит к красному коридору, декларацию заполнять. А у парня все под зеленый коридор заточено, до десяти тысяч вывезти – святое дело.

– Отъездился уже, – меланхолично заметил Брагин.

– Это да.

Самое смешное, что косички легко и непринужденно расстались с головой покойного Филиппа: они были просто вплетены в подшерсток. Основа из ниток мулине, обвязанная такими же нитками. Работа выполнена аккуратно, но ее исполнитель так и не нашелся. Очевидно, Филипп Ерский развешивал свое богатство на волосах вдали от родины – в Валенсии или Карловых Варах.

Эх. Хорошо бы съездить туда в командировку, но В. К. Столтидис никакой командировки не даст. В лучшем случае – в Кириши или Подпорожье, но как раз они никакого отношения к Филиппу Ерскому не имеют.

Это – еще ладно бы. Но то, что до сих пор не нашлось никаких родственников, не объявились родители, – странно. Кому достанутся косички? А дом в Валенсии?

Понятно, что через довольно короткое время начнется гандикап по борьбе за нешуточное наследство, и схватка будет жаркой, но должны быть и другие люди. Не коллеги, не музыканты, не поклонники, а те, кому его смерть причинила боль.

Отец и мать.

О них нет ни одного упоминания. Ни в нескольких лирических интервью, где Ерский довольно живо рассказывает о своей музыке. Ни в его жизнеописаниях, – их немного, но они все же существуют. Эти жизнеописания похожи на купание в лягушатнике для тех, кто не умеет плавать. Зайти в воду по пояс – уже геройство, но не дай бог свалиться в глубины. Потому что выплыть оттуда может все что угодно. Вот и приходится ходить по кромке последних пятнадцати лет. Здесь возвышается коралловый риф, куда впаян последний год Консерватории, Вера Протасова и те, кто хотел бы занять ее место; Петр Гусельников с завиральными историями про собак, гастроли, лучшие сцены мира, снова гастроли, фотосессии, – и музыка, музыка, музыка.

Музыка доносится и из-за рифа, но разглядеть, что там еще, – невозможно.

Чем больше Брагин погружается в поиски истоков, тем меньше у него остается шансов найти их. Кажется, Филипп Ерский никогда и нигде не рождался, а катапультировался с небес (или, скорее, выполз из преисподней) непосредственно в скверик справа от Консы, – там, где стоит памятник композитору Глинке.

Но это – сугубо внутренние ощущения Сергея Валентиновича. С ними спорит такая прозаичная вещь, как внутрироссийский паспорт, где указано, что Ерский Филипп Аркадьевич родился в городе Северск Томской области 17 января 1986 года. Кроме того, среди документов Ерского сохранилась копия свидетельства о рождении, где матерью Филиппа значится:

ЕРСКАЯ ЕЛЕНА АРКАДЬЕВНА – 1970 г. р.

В графе «отец» стоит прочерк, куда подевался оригинал свидетельства – неизвестно.

Ответ на запрос, отправленный в Северск, многое объяснил, но и породил еще больше вопросов. Да таких, что впору было отправляться в этот забытый богом медвежий угол, а заодно и еще несколько углов – поцивилизованнее. И нельзя сказать, что этот ответ оказался полной неожиданностью и сбил Брагина с ног. Тем более в свете постоянных мантр Кати о том, что мысль материальна, и неудачного дебюта Сергея Валентиновича в качестве проводника идей усыновления.

Филипп Ерский воспитывался в одном из детдомов города Томска, куда его в трехлетнем возрасте сдали родственники. После того как мать Филиппа покончила жизнь самоубийством, едва ей исполнилось восемнадцать.

За скупыми официальными строчками разворачивалась самая настоящая Одиссея, трагическая и вместе с тем – прекрасная. Она обязательно понравилась бы Грунюшкину, а новая знакомая Брагина Дарья Ратманова влюбилась бы в нее с первого взгляда. Единственное, что остановило бы строптивую девчонку, – кисло-сладкий привкус большого Голливуда.

Нет, она не станет потрясать Голливудом, но, возможно, вспомнит андерсеновского гадкого утенка. Потому что именно так выглядит эта история для тех, кто рискнул вскарабкаться на коралловый риф. Брошенный всеми мальчик просто обязан был пропасть на заснеженных просторах Сибири; спился бы, или сторчался в местном леспромхозе, или замерз после двухдневного блуждания по тайге. Быть задранным медведем и впоследствии объеденным песцами – тоже ничего себе таежный сиквел. Но у крохи оказался ангел-хранитель – музыка. Музыка звучала в клетке-душе все громче и громче, и всего-то и нужно было, что открыть дверцу и выпустить ее на волю. Он и открыл – скрипичным ключом.

Лучше всего продаются истории успеха. Особенно когда у героя нет никаких шансов на успех. Найдешь такую историю – аудитория обеспечена, –  делился как-то своими профессиональными секретами Грунюшкин. А Брагин взял и запомнил. Потом благополучно забыл, а теперь вспомнил снова. И сразу же впал в недоумение: почему Филипп Ерский ни с кем такой вкусняшкой не поделился – хотя бы в формате интимно-доверительного шоу в прайм-тайм. Когда к замочным скважинам приникают миллионы обывателей в надежде рассмотреть, как там, за наглухо закрытыми дверями, живут, совокупляются, предают и лгут знаменитости. Несомненно, вылейся детдомовское прошлое Ерского на экраны – оно прибавило бы ему очков.

А был бы еще знаменитее – и не в узком кругу ценителей классики, а в самом широком, затрагивающем все часовые пояса. Не говоря уже о том, что медийное узнавание легко монетизируется, нужно лишь оказаться в нужное время в нужном месте.

А стал бы еще богаче. Не говоря уже о вале рекламных телеконтрактов, которые могут последовать за уже имеющимися…

Стоп.

Нет у Ерского никаких рекламных контрактов при всей его модельной внешности, – что тоже странно. Существуют же вполне благородные, не вызывающие раздражения товары – безопасные бритвы там, или дезодоранты, или мужской парфюм. Кто-то из знакомых Ерского вспомнил о переговорах, которые вела с ним одна крупная компания по производству крема для бритья. Филипп долго морочил им голову и в конечном итоге отказался.

Почему?

У него отсутствуют аккаунты в соцсетях – в то время, как их заводят даже тараканы (не говоря уже о тварях покрупнее). Прессы, посвященной Ерскому, намного меньше, чем он того заслуживает как крупный музыкант. Все его фотосессии носят случайный характер, а фото с сильными мира сего делаются в основном за границей, для зарубежных изданий. Он почти не дает интервью, а если дает – то ограничивается рассуждениями о музыке и общечеловеческих ценностях; никакой конкретики, никаких подробностей, дверь в его личную жизнь всегда плотно закрыта.

Теперь, когда Ерского больше нет, Брагина не покидает ощущение, что разгадку его смерти нужно искать в прошлом, или в проекции этого прошлого на настоящее. А сам Филипп кажется наивным мальчишкой, стоящим посреди замерзшей водной глади. Лед слишком тонок, чтобы выдержать парня, малейшее движение – и ледяная слюда под ним пойдет трещинами, хрустнет и разойдется. Но даже если он не будет двигаться – исход необратим.

Где бы ни была поставлена запятая, она не в силах спасти мальчишку со скрипичным ключом.

Добро пожаловать в дивный новый мир с прозрачными, напичканными оптоволокном стенами: здесь можно отследить каждый шаг. И, по цепочке шагов – самое начало пути. Его невозможно замести снегом, забросать опавшими листьями или обрывками афиш. Даже купюрами выложить невозможно – все равно что-то да вылезет.

Какой-нибудь прискорбный факт, о котором хотелось бы забыть навсегда.

Брагин даже пожалел несчастного Филиппа. И жалел до тех пор, пока не вспомнил о визите к Вере Протасовой. И о ее проломленной голове, и о месяце, проведенном в коме. Как она сказала? «Зло никогда не будет наказано».

И еще – «Есть силы, столкновения с которыми лучше избегать».

Остались ли они, после того, как Филипп Ерский перестал существовать, или свернули свою работу? Если зло Филипп – то его уже наказали. Но история явно не закончена, потому что есть еще и девушка из автобуса № 191.

Теперь же некоторые – почти сокровенные – надежды Брагин связывал еще с одной девушкой, Лерой Гавриковой. Он долго решал, кого бы отправить за тридевять земель, в Сибирь, в Томск и Северск, – Гаврикову или Солопченко. По всему выходило, что Артема Солопченко: здоровенного бугая под два метра ростом, обладателя борцовской шеи, кулаков, размером с хорошую хеллоуиновскую тыкву и похожих на колонны ног. Солопченко вполне мог сменить любого из эрмитажных атлантов, если бы тому приспичило прогуляться и размять плечи, – и никто не заметил бы подмены. Да, Солопченко был парнем хоть куда и легко бы справился с внешними обстоятельствами. И перевернул бы Северск, и нахлобучил бы его на Томск, да еще и соседнему Омску досталось бы. Но внешние обстоятельства – не всё. Существуют и внутренние вызовы. И вот тут Солопченко, со своими тыквами, колоннами и воловьими глазами, явно не годился. Сложно шепнуть что-то на ухо человеку, голова которого прячется за облаками. А Брагину как раз и нужен был шепот. Потому что тайны на площадях и под барабанный бой не разглашают. И хрупкой девушке иногда доверяют то, что не всегда доверят мужчине. Именно такой хрупкой девушкой и была Гаврикова. А еще она была хорошенькой блондинкой с кукольным личиком и непреходящей синевой глаз.

Недолгое общение с Гавриковой навело Брагина на мысль, что внешность бывает не только обманчива. С ней можно даже расстаться, одним движением руки дернув за невидимую молнию. Кукольная головка отвалится сама собой – и миру явится миниатюрный Камбербэтч с раскосыми, как у северокорейских патриотов, глазами.

Строгие северокорейские патриоты одержимы укреплением ядерного потенциала и еще черт знает чем. Строгая Лера Гаврикова одержима поисками истины и ради этого, как показали камеры и видеорегистраторы (еще не проинспектированные до конца), готова на все.

В том числе – лететь через полстраны в трехдневную командировку (с возможностью продления, если обнаружится что-то архиважное).

Брагин сам отвез Леру Гаврикову в Пулково. И последние наставления давал уже за шлагбаумом, на подъезде к аэровокзалу.

– Постарайся найти как можно больше людей, которые пересекались с матерью Ерского, и выяснить причину ее самоубийства.

– Я все помню, Сергей Валентинович. Родственников тоже откопаю.

– Так. Теперь детский дом. Наверняка его там не забыли. Собирают материалы о выдающемся воспитаннике. Важно найти тех, кто был знаком с ним в то время. Детдомовские друзья-приятели. Какие-нибудь местные музыканты. Музыкальные школы прошерсти, училища. Не с кондачка же он начал на скрипке играть. И скрипку наверняка не сразу раздобыл, что-то этому предшествовало.

– Я поняла. Не волнуйтесь.

После того как Гаврикова скрылась в здании аэровокзала, помахав ему напоследок растопыренной пятерней, Брагин несколько минут простоял на аварийке. Он размышлял, правильно ли поступил, отправив в ключевые для следствия места желторотую девчонку. И не лучше было бы полететь туда самому, все разузнать, переговорить с людьми и вообще… Дотянуться до вещей, которые ни в какой официальный рапорт не втиснутся.

Не лучше.

При всем видимом объеме, задача перед Гавриковой стоит не запредельно трудная: собрать и систематизировать сведения. Даже выводов делать не нужно, они будут сделаны позже, уже здесь. И возможно, на их основе и возникнет какая-нибудь удобоваримая версия.

Из раздумий Сергея Валентиновича вывел телефонный звонок: звонила Катя.

– Буду на месте через двадцать минут. Ты уже освободился?

– Эм-м?

– Сережа? Все в порядке?

Только теперь он вспомнил. А вспомнив, покрылся испариной. Сегодня была одиннадцатая годовщина их свадьбы. Несколько раз – вприглядку, исподволь, они уже успели обсудить это: куда пойдут, как будут праздновать и имеет ли смысл заказать столик заранее или свободное местечко по обыкновению найдется? Имеет смысл, потому что заказывают столик они всегда, да и рестораны особо не меняются. Последние несколько лет это «Пряности и радости», симпатичное гинзовское заведеньице наискосок от «Ленфильма», на Малой Посадской. Выглядит всё так, что никто и не готовится особенно, – мы ведь не какие-нибудь сентиментальные дураки, да и возраст… Но для Кати это важно. Такой себе ритуальный жест, почти как пепел в шампанском. Вот она и напоминает ненавязчиво, а Брагин делает вид, что не слышит, – чтобы в самый последний момент все состоялось. И прошло на высшем уровне – и букет, и подарок, и тихий семейный разговор.

Не о ребенке.

Просто – вечер воспоминаний, преимущественно смешных и забавных; воспоминания нанизываются друг на друга, как бусины, не всегда равноценные. Стеклянные, деревянные, оловянные, о да! Часто одно и то же воспоминание (а за долгую совместную историю Брагина и Кати их накопилось множество) у каждого из супругов выглядит по-разному. Причем настолько по-разному, что тут же непроизвольно делится, как клетка. И обе вновь образовавшиеся клетки отдаляются друг от друга с приличной скоростью. И начинают жить отдельной жизнью.

Да это просто «Расёмон» какой-то, обычно смеется Катя, им обоим когда-то очень понравился этот старый японский фильм.

Ни один год не обходится без своего Расёмона, но сейчас у Сергея Валентиновича даже подарок не заготовлен. Как это могло произойти? Ведь всю последнюю неделю тема с подарком периодически всплывала в сознании Брагина. Он никогда не бывает оригинален: серьги, или кольцо, или кулон на цепочке. То, что можно вынуть из кармана и торжественно вложить в руку жены. Правда, однажды он подарил Кате поездку в Красную Поляну, и они собирались отправиться туда вдвоем, покататься на лыжах. То есть каталась бы Катя, а не приспособленный к зимним видам спорта и плохо обучаемый Брагин просто наблюдал бы за ней. Но в самый последний момент на Сергея Валентиновича навалились дела, и Катя улетела в Красную Поляну с Лизон.

И теперь дел выше крыши, но празднование годовщины еще никто не отменял.

– …Все в порядке, милая. Вернее, ничего не в порядке, но это рабочие моменты. Скоро буду, не скучай без меня.

– Смотри… Если что-нибудь важное… – Катин голос дрогнул.

– Сегодня вечером нет ничего важнее тебя.

Не слишком ли пафосно это прозвучало? И так ли уж искренен Брагин? И почему, вместо того чтобы думать о сегодняшней годовщине (цветы – не проблема, но еще нужно отыскать подходящую ювелирку), он думает о Дарье Ратмановой?

А мог бы – о Неизвестной из автобуса. Или о Филиппе Ерском. Но, черт возьми, все последние дни он и так думает о них постоянно. А сейчас – его личное время.

И это личное время он хотел бы провести не с женой, а с Дарьей Ратмановой. Дерзкой девчонкой, так похожей на его первую любовь. Неприятное открытие, переводящее приличного человека Сергея Валентиновича Брагина в разряд подлецов. Бабников и дешевых ловеласов. Но запретить себе вспоминать единственную встречу с Дарьей он не может. И в его силах сделать так, чтобы встреча стала не единственной. Достаточно позвонить и сказать, что готов поделиться занимательными сыщицкими историями с деятелями кинематографа.

Она приедет обязательно.

Конечно же, Брагин никуда не позвонил. Вместо этого он купил в круглосуточном «Оранже» первый попавшийся букет, а в большом ювелирном на Московском проспекте – первое попавшееся кольцо. И ему еще повезло с отсутствием сколько бы то ни было значимых пробок – предрождественским и предновогодним бичом любого мегаполиса. Но сейчас бич явно пощадил Сергея Валентиновича, просвистел мимо. И – в общем и целом – получилось, что опоздал он всего лишь на час. А если вычесть Катины двадцать минут, – и того меньше.

Катя ждала его за столиком у окна. С двух сторон столик окружали вьющиеся растения в кадках, осторожно сплетаясь ветвями вверху. Вот и получалось, что сидит она в импровизированной беседке. Перед Катей стоял бокал с вином и маленькая чашка американо. Кажется, в прошлом году они сидели на том же месте.

Брагин телефонировал Кате от Инженерного замка, заявив, что будет совсем скоро и хорошо бы ей начать заказывать ужин. Пока еще приготовят – чего время терять?

– Тебе как обычно? – спросила Катя.

«Обычно» – означало харчо, шашлык и хачапури по-имеретински. И хинкали для полного комплекта. И «Наполеон». Как долго Брагин пробавляется этим на годовщину? Уже и не сосчитать, сколько хинкали сожрано и заполировано «Наполеоном». И неужели не осталось ничего, что выходит за пределы колеи, по которой они с Катей, почти не оглядываясь по сторонам, бегут столько лет?

– Закажи мне рыбу, – бросил он.

– Какую? – Голос жены прозвучал удивленно.

– Какую угодно. Лосось, сибас. Без разницы.

Стейк из лосося оказался очень даже ничего, а вот букет, который притаранил Брагин, – не очень. Стоило только официанту сунуть цветы в специально принесенную вазу, как тотчас же выплыли их несовершенства: несколько роз моментально поникли головками, сами собой отвалились листья (слава богу, не все!), а сморщенные бутоны, спрятанные в середину, даже не обещали раскрыться. Катя не могла не заметить всего этого цветочного секонд-хендовского безобразия, но перенесла его стоически. Как и то, что Брагин – впервые в жизни! – облажался с размером кольца.

– Очень мило, – сказала она, меланхолично наблюдая, как кольцо поочередно соскальзывает с безымянного, среднего и указательного пальцев. – Спасибо, родной мой. Очень красивая вещь.

– Мне казалось, что будет впору…

– Просто пальцы немного похудели. Ничего страшного.

– Можно отнести в ювелирную мастерскую… Там заузят.

– А вдруг пальцы снова поправятся? – резонно заметила Катя. – Опять растачивать в мастерской?

В ее голосе не было никакого упрека, но Брагин заметно приуныл. Так тебе и надо, дураку, –  корил он себя на все лады, и чем у тебя только голова забита?

Дарьей Ратмановой, но Катя никогда не узнает об этом.

– Чем у тебя забита голова в последнее время? – Катин вопрос застал Брагина врасплох, и он едва не подавился последним куском лосося.

– Ничем особенным. Работа, ты же в курсе.

– Та девушка из автобуса?

– Тут, по ходу, еще один пассажир к ней приклеился. Некто Филипп Ерский. Известный скрипач, чтоб ему…

Параллельно Брагин вдруг подумал о том, что не посвящал Катю в историю со знаменитостью, а это было совсем на него не похоже. Обычно он делится с женой случившимся за день, – перед сном, уже лежа в постели. Рассуждает вслух, пока Катя, подперев рукой голову, слушает его. Строит версии и тут же выбрасывает их за ненадобностью. А потом обнимает Катю, целует ее в теплую макушку, и новая версия рождается сама собой.

Он давно не целовал Катю в макушку.

Может, потому и приличных версий нет.

– Филипп, – задумчиво произнесла Катя. – Кто-то говорил мне, что он умер. Не помню, кто. Выходит, правда.

От неожиданности Брагин выронил вилку и несколько секунд смотрел на Катю в упор. Неожиданный поворот сюжета! Он, Сергей Валентинович, бегает по всему Питеру, как в задницу ужаленный, по крупицам собирая все, что так или иначе относится к Ерскому. А прямо у него под боком собственная жена называет публичную персону запросто – Филипп!

– Ну, не совсем умер. Вернее, умер не по своей воле. – Брагин был так взволнован, что даже не сумел толком подобрать слова. – Его убили. Выстрелили в голову.

Катя сковырнула со стоящего перед ней десерта ягоду клубники, окунула ее во взбитые сливки и молча начала есть, откусывая по маленькому кусочку.

– Вы знакомы? – не выдержал Брагин.

– Когда-то давно были знакомы, – сказала Катя. – И потом виделись несколько раз, у Михаила Борисовича.

Брагин даже не сразу вспомнил, кто такой Михаил Борисович. И только потом до него дошло, что это – Лутонин, Катин крестный, старинный друг ее родителей. Лутонин был известным в городе коллекционером. И коллекционировал он все, что касалось музыки. В основном инструменты, но были в его коллекции и партитуры, некогда принадлежавшие великим музыкантам; и первые экземпляры оперных либретто, и черновики нотной записи, и даже некоторые личные письма композиторов.

Летом прошлого года Лутонина убили, а его огромную квартиру на Кронверкском проспекте ограбили, – и это было самое нелепое убийство, совершенно бессмысленное. И самое нелепое ограбление: вор даже не понял толком, с кем и с чем имеет дело.

И если смерть Михаила Борисовича Брагин изучил достаточно подробно, поскольку сам принимал участие в коротком расследовании, то в его жизнь особо внедряться не хотелось. И Брагин ограничился фактами, которые узнал от Кати.

Шестидесятитрехлетний Лутонин расстался с женой, с которой прожил почти три десятка лет, сразу после того, как их дочь Наденька получила университетский диплом и отбыла за границу (то ли в Кёльн, то ли в Берн) на стажировку. Там она и осталась, удачно выйдя замуж за аборигена – то ли немца, то ли швейцарца. С шиком отгуляв на свадьбе и спустив на нее целое состояние (знай наших, черти нерусские!), Лутонин и предложил своей жене «расстаться, пока хорошие».

– И ведь ничто не предвещало, – сказала тогда Катя.

– На пустом месте вспучило? – удивился Брагин.

Он-то, исходя из своего специфического опыта, знал что ни с того ни с сего у граждан может вспучить только по пьяни или по обкурке, – и то не факт. Вот и теперь Катя, подумав, согласилась, что место было не таким уж пустым. Но обсуждать эту тему (в связи с деликатностью ситуации) отказывалась. Так что Брагину пришлось самому приоткрыть завесу над следствием:

– Ладно, детка, все и так знают, в чем там собака порылась.

– И в чем же она порылась?

– Ходят мутные слухи.

– Ты же следователь, – вспыхнула Катя. – Как ты можешь питаться слухами?

– Что поделать, если это – моя основная пища. Там сопоставишь, здесь кусок воткнешь – глядишь, и картинка нарисовалась. И что мы видим на картинке?

– Не ввязывай меня в это. Михаил Борисович прекрасный человек.

– Ну кто же спорит? Оскар Уйальд тоже был прекрасным человеком, не говоря уже о Петре Ильиче…

– Замолчи, пожалуйста.

Брагин и сам понял, что перегнул палку. В конце концов, Лутонин являлся Катиным крестным, пусть они и не так тесно общались. Особенно в последние годы. Брагин и Лутонин даже не были представлены друг другу; возможно, виной всему оказалось то, что в лутонинском разводе Катины родители, не сговариваясь, приняли сторону его жены Иветты. И призывали к тому же Катю, постоянно капая ей на темя. А ведь Лутонин, как благородный человек, полностью обеспечил покинутую Иветту и до самой своей смерти оплачивал небольшой коттедж в курортном Сестрорецке, куда его бывшая жена переселилась.

Самому же Лутонину перед самой смертью пришлось подышать запахом обойного клея: через сайт Авито он пригласил заезжего строителя – переклеить обои в одной из комнат своей квартиры на Кронверкском. Неизвестно, чем руководствовался Михаил Борисович, нанимая жопорукого (по меткому выражению капитана Вяткина) молдаванина. Вернее, известно чем: двадцатилетний парень Виорел-Константин Матей был красив, как молодой бог, и так же хорошо сложен. Он еще не успел как следует заматереть, но тело его уже налилось силой. Кожу Виорел-Константин имел лилейно-белую, выгодно оттеняемую юношеским румянцем; кудри – смоляные, глаза – светло-зеленые и прозрачные до невозможности.

– Немудрено, что старый козел поплыл, – высказался тогда капитан Вяткин. И добавил неполиткорректно: – Тьфу, пропидор чертов. Последнее дело – искушать малых сих. Бедный парень этот Матей.

– Да уж. И ведь все яснее некуда, – добавил Брагин.

– Во-во. По делам их узнаете их, – согласился Вяткин.

Дело и впрямь было несложным. Пришедшая поутру домработница Ксения (она убиралась на Кронверкском раз в три дня) застала ужасающую картину: хозяин, Михаил Борисович Лутонин, лежал посреди гостиной в луже крови, придавленный педальной арфой восемнадцатого века. Рядом валялись металлический кларнет начала двадцатого и никельхарпа – шведская скрипка. Никельхарпа, изготовленная в далеком 1513 году, была одной из звезд лутонинской коллекции инструментов.

Самым неприятным во всей этой криминальной ситуации оказались спущенные штаны Михаила Борисовича. Они прозрачным образом намекали на «сексуально-девиантный» характер преступления. Впоследствии, когда убийца был задержан, он подтвердился.

Но и без того картина выглядела яснее ясного. Остатки царского ужина на кухне (икра, санкционные сыры, хамон, сырокопченая колбаса, шампанское, водка «Кремлевская», водка «Абсолют Кристалл», водка «Белуга»). Все в доме перевернуто вверх дном, многие инструменты разбиты. Ящики письменного стола выдвинуты, дверцы буфета начала девятнадцатого века – сломаны. Из квартиры похищена наличность (около трех миллионов рублей), кое-какие драгоценности, два планшета, айфон последней модели и ноутбук «МакБук Про», диагональ 15 дюймов. Кроме того, преступник прихватил несколько раритетных партитур, польстившись, очевидно, на их необычный и слишком уж экзотический вид.

Недотепа Виорел-Константин засветился сразу на нескольких камерах наблюдения: лифтовой и подъездных – с огромным баулом, в котором выносил награбленное. Так что задержать его не составило труда – ровно через сутки после того, как домработница Ксения переступила порог квартиры на Кронверкском и наткнулась на педальную арфу. И за эти сутки прыткий молдавский юноша успел посетить несколько ломбардов, куда заложил ноутбук, платиновые запонки, три золотых печатки с вензелями «МЛ», нательный крест, усеянный сапфирами и топазами, и… маленький латунный рожок проводника «Восточного экспресса».

С этим рожком случилась довольно странная история: Виорел-Константин сдал его в ломбард, но через пять минут вернулся, чтобы выкупить рожок обратно. Сообщив, что жить без него не может и что почти такой же был у его дедушки, начальника поезда «Кишинев – Окница».

– Олигофрен, что ли? – по-отечески поинтересовался капитан Вяткин у задержанного гражданина Матея. – Йобобо конченый? Ты зачем печатки в ломбард притараканил? Они же именные. И остальные вещи тоже приметные.

– А надо было не так? – Виорел-Константин выглядел искренне удивленным.

– Конечно. На дно бы залег для начала. А там… Хотя… Чего дурака учить. Ты вокзальной шлюхе с Витебского айфон подарил, с каких пирогов?

– За отсос, – покраснев, брякнул Виорел-Константин. – То есть это… За минет.

– Оно того стоило?

– Ага. Здорово было.

– А знаешь ли ты, дурашка, что в каждом таком гаджете есть функция «найти айфон»? И твою девку мы за пять минут вычислили. А тебя – вообще без всякого айфона. Куда ноты дел, которые украл?

– Продал, – пожал плечами глупый молдавский бог. – Не знаю кому. Пьяный был.

– Задорого продал?

– За сто рублей.

– Это после того, как ты три лимона вынес и драгоценности в придачу? И технику? – изумился Вяткин. – На хрен вообще было бумажки трогать?

– Они красивые.

– А продал тогда почему?

– Они красивые.

– А почему дешево так?

– А больше не давали.

– Кто купил?

– Не помню. Пьяный был. Мужик какой-то. Или парень. Он на машине потом уехал.

– Что за машина, помнишь?

– Нет.

– А может, он на велосипеде уехал?

– Может.

– Или на трамвае?

– Может. Говорю же, не помню.

Все остальное Виорел-Константин тоже помнил довольно смутно. Он помнил, как закончил работу (обои были поклеены отвратительно), и хозяин, благообразный пожилой мужчина, пригласил его поужинать. И весь ужин подливал и подливал юнцу водки. Напившись, молдаванин уснул, а когда посреди ночи пришел в себя, – оказалось, что окаянный дед возится с его штанами, пытаясь приложиться к члену. Тогда-то Виорел-Константин, пылая праведным гневом (я же не гомик какой!), и избил старика.

Тем, что под руку подвернулось: сначала кларнетом, а когда тот погнулся – никельхарпой, тоже оказавшейся не слишком крепкой.

Возможно, Михаил Борисович остался бы жив, если бы не арфа, сброшенная на несчастного в самом финале неравной схватки. Слишком уж она неудачно обрушилась на голову несостоявшегося любовника: несколько колков угодили в висок, да и сам череп треснул под тяжестью инструмента.

Поняв, что содеянного не исправить, убийца обчистил дом, а потом по-дурацки попался, не мог не попасться. Тут и сказочке конец.

История выглядела отвратительно, печально и смешно одновременно. Как и положено истории, треснувший фундамент которой базировался на роковом стечении обстоятельств. Стоило вынуть любой из самых маленьких компонентов, и она бы никогда не состоялась: сайт Авито, необходимость клеить обои, арфу-убийцу, молдаванскую красоту – простодушную и провокационную одновременно. К тому же Михаил Борисович всю свою жизнь скрывал пожирающие его желания: не только от близких и друзей, но и от себя самого. Терпеливо дожидался, пока подрастет и оперится дочь, всячески опекал бывшую жену, чувствуя неизбывную вину перед ней. Вообще, несмотря на приличное, нажитое за долгие годы состояние и некоторые сделки сомнительного характера, Лутонин оставался достаточно совестливым человеком. Но страсти, казавшиеся ему порочными, подтачивали Михаила Борисовича изнутри. Не в силах с ними бороться, уже на склоне лет, он выпустил своих демонов наружу и… остался перед лицом вечности в спущенных штанах.

Первый опыт оказался не только неудачным, но и последним.

Брагин был в курсе особых отношений Катиной семьи с Лутониными и потому сделал все, чтобы по максимуму приглушить весь этот макабрический сюжет – во всяком случае, для прессы и досужих обывателей. Да, самые близкие друзья о чем-то таком догадывались, но, памятуя о почти безупречной репутации коллекционера и – местами – благотворителя, предпочли держать язык за зубами.

А безутешная бывшая жена, передав бóльшую часть коллекции в дар городу и продав злополучную квартиру на Кронверкском, выехала к дочери Наденьке на ПМЖ в Европу.

Лутонины – все вместе и каждый по отдельности – растворились в прошлом, как облачка в небесах; оказались заслоненными естественным течением жизни. И Брагин почти не вспоминал об этой истории. Почти забыл ее, пока Катя вдруг не вспомнила о Михаиле Борисовиче.

И когда? – в день их одиннадцатой годовщины.

И в связи с чем? – с делом, над которым бился сейчас Брагин.

– …Расскажешь мне эту историю?

– Нечего особенно рассказывать. Это было еще до нашего знакомства.

Сергей Валентинович вдруг почувствовал, как у него нехорошо засосало под ложечкой. «Нечего особенно рассказывать»?

А вот хренушки.

По тому, как неожиданно вспыхнул румянец на Катиных щеках, и по тому, как она подобралась и несколько раз повторила магическое «еще до нашего знакомства», Брагин понял – что-то такое наклевывалось. Или произошло.

«Еще до нашего знакомства» предполагает полную свободу от нынешних отношений. Тогда совсем юная Катя даже не помышляла о замужестве и вольна была менять кавалеров, как перчатки. Собственно, тем же самым занимался и Сергей Валентинович. Сначала носившийся с Элкой Гусаровой, а потом, когда та его продинамила и укатила в Италию, – с не меньшим энтузиазмом переключившийся на Псков, Опочку и Темиртау.

А теперь еще и сценаристка Дарья Ратманова. Алё, Сергей Валентинович, вы берега не попутали?

И все равно – даже намек на гипотетическую связь между покойным Ерским и его женой отдавался в Брагине дребезжащей болью и запоздалым чувством тревоги за Катю. Если все, что рассказала Вера Протасова, – правда, значит, любая женщина, приблизившаяся к Филиппу, находится в зоне риска. Но… Вот она, Катя. Сидит напротив своего дражайшего муженька, живая и здоровая. А то, что было – быльем поросло. Брагин так и должен ко всему относиться.

Оки, он попробует.

– У вас был роман?

– Нет. Не было особого романа.

Опять эти идиотские обороты – нечего особенно рассказывать, не было особого романа. Слишком долго Брагин прожил с Катей, чтобы не заметить: эти воспоминания ей не просто неприятны. Ей бы хотелось, чтобы их не было. Тогда зачем она вообще призналась в знакомстве с Ерским?

– Значит, особого романа не было.

– Угу.

– А какой был? – Брагин спросил об этом с максимальной мягкостью, на которую только был способен. Лишь бы Катя не посчитала его самодуром-мужем, ревнующим свою жену к прошлому.

– Так. Целовались пару раз. И всё.

– Но ты до сих пор об этом помнишь.

– Ну глупости же, Сережа! Я могла вообще не рассказывать.

Вот да. Возможно, теперь Брагин получит ответ на этот вопрос.

– Прости. Продолжай.

– Я даже не была влюблена. Это как-то по-другому называется.

– Инфицирована? – неожиданно вспомнил Сергей Валентинович словечко Веры Протасовой.

Катя улыбнулась мужу давно забытой им полуиронической улыбкой: глаза прикрыты, голова покачивается, губы растянуты, и при этом их кончики слегка опущены вниз.

– Очевидно, ты общался с какими-то… более поздними женскими наслоениями в его жизни. Когда он уже стал тем, кем стал. И заразу от него было подцепить легче легкого.

– Что ты имеешь в виду?

– Не я произнесла слово «инфицирована». И не ты его придумал. Тебе бы это просто в голову не пришло. А тогда, когда мы познакомились, он был просто мальчишка, никакой не гений музыки. То есть гением он уже был, но мало кто об этом догадывался. Он только приехал в Питер из провинции.

– Из Томска?

– Я не помню. Кажется, там фигурировал другой город. – Катя нахмурилась. – А это принципиально, какой именно?

– Совершенно не принципиально.

– По-моему, это был Красноярск. Или Новосибирск. Что-то крупное. Ему даже негде было жить тогда.

– И как все разрешилось?

– Письмо. Он приехал с письмом от какого-то знакомого… – Тут Катя на секунду запнулась, как будто чувствовала боль, не сильную, но беспокоящую, что-то вроде занозы в пальце. – Знакомого Михаила Борисовича. Тоже связанного с музыкой. Скорее всего, преподавателя, я так думаю.

– Выходит, Лутонин помог Филиппу Ерскому на первых порах?

– Любой бы помог, достаточно было хотя бы раз услышать, как он играет. Михаил Борисович поднял все свои связи – тогда и возникла консерватория и остальное.

– И тогда же возникла ты, да?

– Примерно. – Катя рассмеялась, но это был какой-то вымученный смех, усталый. – Тогда или чуть позже.

– И он на тебя запал?

– Говорю же… Он был мальчишка, а я была существенно старше.

– Несущественно, – возразил Брагин.

– В определенном возрасте пять лет – это целая пропасть.

Снова это неприятное ощущение пустоты под ложечкой, весело справляем годовщину, ничего не скажешь! Столько времени прошло, а Катя до сих пор помнит об этой разнице в возрасте. И возлагает на нее вину… Ничего она не возлагает!

– Но это его не остановило, правда? Для таких парней пропасть – естественная среда обитания.

Катя посмотрела на Брагина так, как будто видела его впервые. И возможно, себя – но не нынешнюю, а ту, прошлую. Периода пары поцелуев.

– Я, скорее, думала о небесах.

– Он тебя купил, – догадался Брагин. – Своей музыкой. Как и всех остальных.

– Ты догадлив, муж мой. – Катя протянула руку через стол и коснулась пальцами щеки Брагина.

– Ну, так следователь же! Краса и гордость правоохранительных органов.

– Гордость и предубеждение.

– Я не предубежден, я просто пытаюсь понять, почему случилось то, что случилось. И здесь ценны любые свидетельства.

– Скрипичные концерты Моцарта в качестве свидетелей подойдут? Четвертый и Пятый?

– Значит, с тобой был Моцарт. Филипп рассказывал о себе?

– Крайне скупо. Ему хотелось музыки и целоваться.

– Но о чем-то же вы говорили? О его семье, родных…

– Там была какая-то трагическая история, о которой он особо не распространялся.

– С матерью, – сказал Брагин.

– Разве? Вроде бы он говорил об отце.

До сих пор отцом Филиппа Ерского был прочерк в свидетельстве о рождении. С другой стороны, всеми брошенный ребенок вполне мог придумать себе историю про отца и поверить в нее. Это с матерью все было однозначно, документально подтвержденное самоубийство не давало возможности для разночтений. А с отцом, сочиненным в набитой музыкой голове, можно было двигаться куда угодно.

– Что именно говорил?

– Я не помню. И это не было особенно важным. Так, упоминание, не больше.

Она помнила. Брагин видел это.

– Вы долго встречались?

– Мы не встречались. – Брагин укоризненно покачал головой, и Катя тут же поправилась: – Пару недель, может быть, месяц. Сначала он жил у Михаила Борисовича, потом Иветта нашла ему квартиру на Васильевском, на Пятнадцатой линии, возле Смоленки… Огромную, с мансардой, полностью убитую. Но ему нравилось.

– А тебе?

– И мне, – просто сказала Катя. – И всем, кто туда приходил. Там было много места для музыки. Два окна в небо, два – на Смоленку. И там есть маленький сквер, такой заросший, растрепанный, с сиреневыми кустами.

Голос Кати показался Сергею Валентиновичу чересчур мечтательным – совсем не так вспоминают несущественные отношения, случившиеся много лет назад.

– Я знаю этот сквер, любовь моя. И Смоленское кладбище напротив. И лютеранское наискосок. Окна на них случайно не выходили?

– Может быть.

– Даже если выходили, никто бы не стал в них смотреть. Все предпочитали пялиться в небо, не так ли?

– Ты как будто хочешь меня в чем-то уличить.

Катя не обиделась, просто погрустнела. И выглядела такой несчастной, такой девчонкой, что Брагину немедленно захотелось свернуть этот никому не нужный разговор и прижать жену к себе. Но вместо этого он сказал:

– Если я кого-то и хочу уличить, то только Филиппа Ерского.

– Его больше нет.

– Это ничего не меняет. Мне не нравится этот тип.

Вот он и произнес крамольные слова. Привнес личное отношение в дело об убийстве знаменитого скрипача, а ведь следователь должен быть беспристрастен. И в подавляющем большинстве случаев – выступать на стороне жертвы. И всегда – на стороне истины.

– Надеюсь, не из-за меня? – спросила Катя.

– Ты никогда не слышала о Вере Протасовой?

– Нет. Кто это?

– Одна близкая знакомая Ерского. Эм-мм… пострадавшая от его любви.

– Исход не был смертельным?

– Почему ты об этом спрашиваешь? – удивился Брагин.

– Я не знаю… Просто была одна история… Еще на Смоленке. Он довольно долго там прожил, несколько лет…

Катя подняла руку и помахала в воздухе рукой, как будто защищаясь, – то ли от воспоминаний, то ли от очередных вопросов Брагина, суть которых могла сводиться к одному: выходит, ты следила за его судьбой?

– Я не следила за его судьбой. И историю мне рассказала Иветта, она любит посплетничать. Да и квартира на Смоленке принадлежала каким-то ее приятелям…

– Так что за история?

– Девушка. Кажется, театровед. Очень красивая, как утверждала Иветта. Она и имя ее называла, но я забыла. Девушка жила в той квартире.

– Жила там с Ерским?

– Очевидно. Так вот, она выпала из окна и разбилась.

– Вот просто выпала? – хмыкнул Брагин. – Окна, что ли, мыла, бедняжка?

– Я рассказываю это не для того, чтобы ты оттачивал здесь свое остроумие. Она не мыла окна. Просто разбилась насмерть. Свидетелей не было.

– А Ерский?

– В это время он вроде бы выходил в ночной магазин.

– Вроде бы или выходил?

– Наверняка выходил. А девушка к тому же была наркоманкой. Может, именно это все и спровоцировало.

– Ломка?

– Ломка. – Голос Кати прозвучал не очень уверенно.

– Значит, гений жил с наркоманкой. Днями и неделями наблюдал, как она старчивается под его скрипичные концерты. А потом, когда ломка подоспела, вышел в магазин. За кефиром, поди? И больше никого в доме не было?

– Этой истории сто лет, – поморщилась Катя. – Подробностей и тогда было немного.

– Сто или не сто… Но ты сама ее вспомнила. Что-то в ней не так, да?..

– Если я и думала об этом когда-то, то сейчас – точно нет.

Катя больше не смотрела на Брагина, она снимала порчу с цветов, спокойно и методично. Обрывала мертвые лепестки и бросала их на стол.

– Что-то не так у нас с тобой, Сережа.

Не так. Мало того что Брагин совершенно позабыл о торжестве, принес дрянной букет и крупно подставился с кольцом, так он еще превратил их едва ли не единственный в году тихий семейный вечер в филиал комнаты для допросов. И где-то там, за зеркалом Гезелла при чистилище, на них смотрит новопреставленный Филипп Ерский и посмеивается. А может, и ржет в голос. Ну, и кто ты после этого, Сергей Валентинович?

– Прости… Прости, милая. Я, конечно, клинический идиот. Испортил нам вечер. Хочешь, закажем еще шампанского?

– Нет. Нечего особо праздновать.

– Хочешь уйти?

– Хочу знать, кто такая Дарья Ратманова. Ты ведь расскажешь мне прежде, чем со мной расстаться?