Глава двадцатая

В первом путешествии за пределы равнины Стирл, где Найрн прожил в том или ином обличье больше трех сотен лет, он оставил следы по всему Бельдену.

Он снова, как в дни юности, бродил по свету, но на этот раз искал не музыку, а «Круг Дней». Как знать, вдруг этот источник силы поможет оживить призрачное, едва тлеющее в нем волшебство, позволявшее скрывать возраст и превращаться в камень, когда тянуло забыться, но не более… Ему никак не удавалось настроить арфу в лад этому волшебству. Даже простейшего строя было не добиться. Быть может, вновь обретенное волшебство вернет ему и музыкальный слух?

Поэтому-то он и бродил по быстро растущим городам, бросая клич каждому, кто мог бы его услышать. Времени на то, чтоб выучиться новым ремеслам, хватало с избытком, мест, где можно было применить их к делу – тоже. Его знак, его печать висела над дверьми самых разных лавочек, ею были помечены драгоценности, хлеб, оружие, книги – все, что могло бы привлечь понимающий взгляд и родственную душу. Мало этого: прибегая к методам Деклана, он основывал на каждом новом месте собственный «Круг Дней». Отыскивать пытливые умы, восторженных последователей, падких на тайны, церемониальные мантии и опознавательные знаки – диски, покрытые убедительной патиной времени, было нетрудно. А вот найти в этом царстве обыденной прозы обладателя истинного дара казалось делом безнадежным. Волшебство словно умерло оттого, что вырезанные в камне древние слова отошли в прошлое и никто больше не мог произнести их вслух, даже если бы расшифровал их из научного любопытства или в мечтах о волшебстве.

В конце концов он сдался. Бросил все, закрыл последнюю лавочку, распрощался с друзьями, приверженцами и любовницами, покинул разросшийся город, в который превратилась крохотная деревенька Кайрай, и отправился вниз по Стирлу, в море. Корабль шел в те земли, где родился король Оро.

Но земли эти то ли исчезли в мифах, то ли были благоразумно окутаны завесой волшебства, хранящего их от чужаков. Карты были неточны, рассказы моряков туманны, а когда казалось, что цель уже близка, поднялись неистовые ветры, сбившие корабль с курса. Узнав те самые силы, что скрывали от него волшебство, Найрн не уставал дивиться их могуществу даже в тот миг, когда грот-мачта переломилась со звуком лопнувшей струны, и он с облегчением думал, что наконец-то обретет вечный покой.

Очнувшись на границе воды и суши с полным ртом песка, он вяло поднял голову и увидел птиц – таких ярких и пестрых, что даже его острый глаз ювелира не мог различить всех оттенков. Птицы весело щебетали, порхая среди огромных деревьев – глянцевитых, темных, с прожилками цвета янтаря и слоновой кости. Оглядевшись, он вновь рухнул лицом в песок. Дело было ясным: все это – лишь новый поворот его постылой жизни.

Вернувшись в Бельден со следующим попутным судном, он привез с собой образцы древесины и перьев и в течение следующих десятилетий, несмотря на непреходящую скуку и беспредельное разочарование, поразительно преуспел в торговле. Затем он стал пиратом и принялся грабить собственные корабли, отчего становился только богаче. Потом на время сделался легендой Кайрая – затворником, собиравшим книги и пускавшим на порог лишь торговцев самыми экзотическими редкостями. Потом он запер свой особняк на берегу Стирла и превратился в трактирщика. Потом – в главного повара ресторации, часто посещаемой вельможами из королевского замка. Какое-то время был вором, но вскоре понял, что большая часть украденных им вещей уже принадлежала ему в то или иное время. Потом он стал библиотекарем. Смотрителем музея. И снова путешественником – на сей раз профессиональным искателем старинного хлама и сокровищ древней истории в чужих землях.

И все это неизменно делало его богаче.

К тому времени он уже давно потерял счет женам и любовницам, которых любил и оплакивал, детям, во множестве расселившимся по всему Бельдену, и способам, коими пытался покончить с жизнью. Забылись даже преступления, за которые он был приговорен к костру, повешению или отсечению головы – пиратство, подстрекательство к бунту против династии Певереллов, попытки взорвать себя среди толпы, или еще что-нибудь этакое. Костер заливало дождем, веревка на шее рвалась, и он падал ничком на землю с болью в вывихнутом колене и явственным звоном лопнувшей струны арфы в ушах. Даже топор палача отказался прикасаться к нему, со свистом слетев с топорища и едва не лишив головы ни в чем не повинного зеваку. И всякий раз, согласно традициям давнего прошлого, правосудие считалось свершившимся, и Найрна отпускали на волю, ибо нельзя казнить за одно преступление дважды.

В конце концов он оставил попытки умереть. В очередной раз начав новую жизнь, он сделался юным учеником в школе бардов на холме, ныне со всех сторон окруженной городом. Огромное богатство единственного наследника усопших родителей позволяло держаться в школе вопреки тому, что он, несомненно, был самым бездарным учеником за всю ее историю, и всем намекам на то, что ему следовало бы уйти. Он не мог отличить ноты от ноты, свирели в его руках трескались, струны арф лопались, барабаны сбивались с ритма. Голос, довольно приятный, пока он говорил, становился дрожащим и резким, стоило только запеть. Баллады и стихи, что он пытался запомнить, зияли великим множеством прорех.

– Музыку ты любишь, – без обиняков сказал один из мэтров. – Но музыка не любит тебя.

– Тебя будто заколдовали, – прозорливо сказал другой. – Или прокляли. Возможно, стоит попробовать преуспеть на другом поприще?

Но он стоял на своем – и во всем терпел неудачи, невзирая на очевидное, огромное и совершенно напрасное усердие. Темой итоговой работы он выбрал убеленную сединами тайну местонахождения Костяной равнины, но в решении этой загадки тоже не преуспел, несмотря на все изыскания и собранные за сотни лет книги и манускрипты.

Когда Софи Уэверли – миловидная, богатая, с обширными связями в свете, ради развлечения баловавшаяся уроками в школе бардов, прониклась к нему жалостью и вышла за него, он был безмерно рад. Она забрала его из школы, поселила в старинном доме, купленном для них ее отцом, и поощряла его причуды, чтобы иметь возможность заняться собственными увлечениями – как правило, свершением благих дел в приятном окружении. Она представила его ко двору, где юный король Люциан поощрял его исследования прошлого Кайрая и дивился его хватке во всем, что не имело отношения к музыке.

Вскоре у них с Софи родился сын.

Тогда Найрн начал бродить по ночам тихими городскими улицами – коридорами среди каменных стен, тянувшихся к небу, чтобы заслонять звезды, вместо того, чтобы говорить с ними по примеру древних стоячих камней. Он искал те места, где прошлое сливается с настоящим, где отголоски древних песен еще живут среди ветхих громад заброшенных зданий. Он жаждал общества луны и древних ветров, свистевших в выгоревших окнах и черных проемах, давным-давно лишившихся дверей и позабывших, куда ведут. В таких местах заплутавшие ветры говорили древним языком, а луна плыла над головой, точно пришелица из далеких времен. Казалось, ее бледный луч, создающий тени из пустоты, шарит в руинах в поисках прошлого, которое она помнит, но никак не может найти. Погруженная в грезы, луна не могла разглядеть ни большого современного города, ни кораблей, приводимых в движение машинами, ни пыхтящих паровых трамваев. С этой луной было о чем поговорить, и часто Найрн так и делал, устроившись на куче щебня, сжимая бутылку в одной руке и опершись на другую.

– Ты должна знать, где она, – молил, требовал, кричал он. – Ты должна была видеть ее. Прикасаться к ней. Скажи же мне, где она?!

Время от времени он затевал раскопки там, куда падал свет древней луны. Почему бы и не здесь? Место – ничем не хуже других. Он мог позволить себе тратиться на свои прихоти, а потому ему не требовалось никому ничего объяснять. Раскопки в этих местах приносили столько диковин и ценностей, что его безумие оборачивалось предвидением. Находки он жертвовал городскому музею или дарил королю для его личной коллекции. То, что он на самом деле искал, при свете дня казалось столь же эфемерным, как луна. Но оно существовало, и сам Найрн был тому доказательством, каждый час, каждый год, каждый век носившим в себе его проклятие.

Во всех этих местах он искал свою смерть.

Камень. Котел. Башню.

Один-единственный намек на ту равнину, где он рискнул всем и проиграл – вот все, что нужно было ему от луны. Шанс отыскать ее и изменить свою жизнь. Сделать ее обычной. Настроить арфу. Вновь обрести голос. Хоть раз в своей бесконечной жизни поговорить с сыном, не чувствуя сурового, невыносимого бремени предвидения судеб обоих.

Об этом он молил луну, ради этого изрыл Кайрай ямами, но лишь нашел еще больше богатств, еще больше того, чем уже обладал. Ни единого следа, ведущего к дверному косяку, к притолоке, к древнему камню порога – на Костяную равнину.

Из всех, кого он знал в жизни, одна луна видела, что там произошло. Только с ее бледным ликом он мог говорить об этом, сидя среди обугленных костей прошлого, и луна никогда не осуждала его – просто безмолвствовала и шла своим путем, как сгорбленная, шамкающая старуха из сказки, собирающая в лесу хворост для своего очага. Только она знала его имя.

Он прочел все научные работы о Костяной равнине, какие сумел отыскать. Но где она находится, не знал никто. «Лишь в воображении поэтов, – говорилось в них. – Или, возможно, внутри того или другого круга стоячих камней. Или это – курган, где похоронены, чтобы вечно обмениваться песнями, великие барды вместе с воспоминаниями и инструментами. Очевидная метафора смерти. Или жизни. Или процесса творчества. Исковерканные фрагменты сказок из очень давних времен; мешанина метафор и образов, происхождение которых неясно; осколки древних былин, собранные в кучу и вырезанные на камне, чтобы мучить умы ученых еще тысячу, а то и две, лет…»

Что же он сделал на Костяной равнине?

Убил старого арфиста. Во всяком случае, думал, что убил. А также, если верить сыну, разрушил верхушку школьной башни. Он полагал, что разрушил Вьющуюся Башню той последней нотой, в которую вложил все желания, все мечты, всю нераскрытую волшебную силу. Той, которую взял, чтобы порвать струны арфы Уэлькина. Подобно сосульке, сорванной им с карниза башни и погубившей Дрю, его скороспелая магия поразила Уэлькина, заставив замолчать его и его арфу. Иона помнил, как с неба, точно падающие звезды, с грохотом обрушились на землю горящие камни. Помнил, как закричали люди, доселе безмолвно, будто стоячие камни, скрытые в ночи. Помнил, как равнина вдруг снова ожила, озарилась сотнями костров, на которых готовили еду, наполнилась ароматами из кипящих котлов. Помнил, как пустился бежать. Помнил, как все обратились в бегство, спасаясь от падающих камней, сталкиваясь друг с другом, спотыкаясь о колышки палаток. Плакали дети, лаяли собаки, вспугнутые птицы, сорвавшись с веток, взмыли над равниной…

Вокруг не осталось ни музыки, ни песен. Под вопли и детский плач, отчаянный, горестный, будто вой мертвецов, Найрн выбрался из им же учиненного хаоса и оставил его позади, еще не понимая всей тяжести и безнадежности своего поражения.

Он убил лучшего арфиста в королевстве и тем навеки запечатлел свое имя в неумолимых анналах поэзии.

По крайней мере, так он считал, пока не увидел в глазах Кельды этой древней понимающей улыбки.