Глава четвертая
Отец Аргуэдас объяснил Гэну, а тот, в свою очередь, господину Хосокаве, что то, на что они часами смотрят в окно, называется гаруа и является чем-то средним между туманом и мелким дождичком, и этот самый гаруа серым непроницаемым облаком повис над городом, в который их занесла судьба. Не то чтобы они не видели теперь города – они не видели вообще ничего. С тем же успехом это мог быть Лондон или Париж, Нью-Йорк или Токио, а за окном могла раскинуться зеленая лужайка или гудеть забитое машинами шоссе. Разглядеть что-либо было невозможно. Никаких признаков местного колорита. Это могла быть любая точка планеты, где случаются затяжные периоды плохой погоды. Время от времени через стену доносились крики громкоговорителя, но даже они казались приглушенными, как будто не могли пробиться сквозь туман. Отец Аргуэдас объяснил, что гаруа часто, хоть и нерегулярно, появляется над городом с апреля по ноябрь, но отчаиваться не надо, так как октябрь уже на исходе и скоро вернутся солнечные дни. Молодой священник улыбался, глядя на них. Так отец Аргуэдас казался почти красавцем, но, улыбаясь, растягивал губы чересчур широко, а зубы у него были уж больно неровными, и вид у священника внезапно становился придурковатый. И улыбался он часто – невзирая на обстоятельства, отец Аргуэдас оставался неисправимым оптимистом. Он совершенно не походил на заложника и скорей выглядел человеком, которого специально наняли, чтобы скрасить другим заложникам жизнь. И эту работу он выполнял с большой ответственностью. Отец Аргуэдас положил одну руку на плечо господина Хосокавы, а другую на плечо Гэна, затем слегка наклонил голову и закрыл глаза. Быть может, он молился в эти минуты, но даже если он действительно молился, то при этом не заставлял других делать то же самое.
– Наберемся мужества! – наконец изрек он и продолжил свой обход гостиной.
– Славный мальчик, – сказал господин Хосокава. Гэн в ответ кивнул головой, и оба они вернулись к созерцанию тумана. Священнику не было нужды беспокоиться о том, как на них действует погода. Погода не вызывала у них никакого разочарования. Туман придавал всему иной смысл. Теперь из окон вице-президентского дома открывался вид не далее стены, отгораживавшей сад от улицы. Невозможно было разглядеть даже кроны деревьев, отличить дерево от куста. Дневной свет стал похож на сумерки, а ночь за стеной уподобилась дню из-за света прожекторов – этакий искусственный электрический день, какой устраивают во время вечерних бейсбольных матчей. Короче говоря, за окном не было ни света, ни тьмы, ни времени, ни пространства – ничего не было, кроме гаруа. День больше не тек привычным чередом – каждый час, истекая, словно возвращался к своему началу, каждое мгновение бесконечно повторялось. Время в привычном его смысле кончилось.
Итак, мы вернулись к нашим героям неделю спустя после окончания приема в честь дня рождения господина Хосокавы – хотя могли бы выбрать любой другой день. Эта первая неделя плена ничем особо и не запомнилась, люди тоскливо привыкали к новой жизни. Вначале все было весьма строго. Автоматные дула целились в спины и в головы, команды отдавались и выполнялись, люди спали рядами на ковре в гостиной и спрашивали разрешения даже для отправления интимных потребностей. Но затем, очень медленно, порядок начал меняться. Заложники стали вести себя более независимо. Они самовольно отправлялись чистить зубы, а их разговоры больше не прерывали. Они ходили на кухню и делали себе бутерброды, когда были голодны, намазывая масло на хлеб ложками, потому что все ножи были конфискованы. Командиры испытывали особую симпатию к Иоахиму Месснеру (хотя и не показывали этого). Они настаивали не только на том, чтобы он один вел переговоры, но и на том, чтобы он один занимался доставкой в дом всего необходимого, и ему приходилось самому втаскивать ящики в ворота, а затем волочь их по длиннющей дорожке к дому. Месснер, чей отпуск уже давно закончился, сделался их кормильцем.
И хотя казалось, что даже секундные стрелки на часах еле ползут, глядя на все преобразования в доме, трудно было поверить, что прошла всего неделя. Конечно, на то, чтобы совсем перестать тыкать людям винтовками в спины и запереть винтовки в чулан, ушло бы не меньше года, но спустя семь дней захватчики уже поняли, что заложники не поднимут бунт, а заложники, в свою очередь, уверились или почти уверились, что не будут застрелены террористами. Разумеется, охрану с них никто не снимал. Двое парней патрулировали сад, а трое бродили по комнатам, опираясь на винтовки, как на трости для слепых. Командиры продолжали отдавать им распоряжения. Время от времени кто-нибудь из мальчишек тыкал винтовкой в спину заложника и приказывал ему перейти на другой конец гостиной без всякой видимой причины, просто ради удовольствия видеть, как он повинуется. По ночам тоже выставлялась стража, но к двенадцати часам все караульщики засыпали и не просыпались даже тогда, когда оружие выскальзывало у них из рук и с грохотом падало на пол.
Гости, явившиеся на день рождения господина Хосокавы, целыми днями слонялись по комнате от окна к окну, иногда играли в карты, листали журналы, словно мир для них превратился в гигантский железнодорожный вокзал, где все поезда задерживались на неопределенный срок. Больше всего их донимало именно исчезновение времени. Командир Бенхамин нашел где-то цветной мелок, принадлежавший Марко, сынишке вице-президента, и каждый день проводил жирную голубую черту на стене столовой: шесть продольных черточек, одна поперечная, обозначающая завершение недели. Он представлял, как его брат Луис в одиночной камере тоже наверняка вынужден выцарапывать ногтями черточки на кирпичной стене, чтобы не потерять счет дням. Разумеется, в доме имелись вполне традиционные приспособления для отсчета времени – несколько календарей, и ежедневник, и записная книжка на кухне возле телефона. Кроме того, у многих заложников были часы с календарем. И даже если бы часы сломались, а календари потерялись, обитатели дома могли в любой момент включить радио или телевизор и узнать число и день недели из новостей. И тем не менее Бенхамин считал, что нет ничего лучше дедовского способа. Он точил мелок огромным охотничьим ножом и рисовал новые и новые линии на стене, чем бесил Рубена Иглесиаса до невозможности. Своих детей за подобное безобразие вице-президент взгрел бы как следует.
Все нынешние обитатели дома в обычной жизни попросту не знали, что такое свободное время. Богатые, то есть заложники, как правило, работали в своих офисах до позднего вечера. Даже в автомобиле, по дороге домой, они продолжали диктовать письма секретарям. Молодые и бедные, то есть террористы, трудились не меньше, правда, на иной ниве. Они кололи дрова, копали картошку, учились обращаться с оружием, бегать и прятаться. Теперь все страдали от непривычного и нескончаемого безделья – сидели, смотрели друг на друга, выстукивали пальцами мелодии по подлокотникам кресел.
Что касается господина Хосокавы, то, погрузившись в этот безбрежный океан свободного времени, он совершенно выбросил из головы заботы о корпорации «Нансей». Глядя в окно на туман, он совсем не волновался о том, как сказалось его пленение на биржевых котировках. Его не заботило, кто теперь сидит в его кресле и принимает решения. Компания «Нансей» была его детищем, делом его жизни, и вот он выпустил ее из рук так же легко и бездумно, как роняют на землю монетку. Господин Хосокава вытащил из кармана своего смокинга маленькую записную книжку на пружинках и занес туда слово «garúa», предварительно уточнив у Гэна, как оно произносится. Вот теперь у него появилась мотивация учить языки. Сколько бы он ни слушал в Японии свои итальянские кассеты, запомнить ничего не мог. Значение восхитительных «dimora» и «patrono» мгновенно улетучивалось из памяти. Однако всего лишь через неделю после своего захвата он изрядно продвинулся в испанском. «Ahora» значило «сейчас», «sentarse» – «сидеть», «ponerse de pie» – «встать», «sueño» – «спать», «requetebueno» – «очень хорошо», правда, произносилось это слово грубовато-снисходительным тоном и означало, что собеседник вовсе не молодец, а просто дурак, с которым и разговаривать нечего. А помимо языка, необходимо было выучить все имена, имена заложников и террористов – в том случае, когда террористы соглашались представиться. Здесь собрались представители самых разных стран мира, и он не знал о них совсем ничего, что могло бы помочь наладить общение. Комната была полна людей, между собой совершенно незнакомых, которые вряд ли когда-нибудь познакомились бы в обычных обстоятельствах, и все они вынуждены были улыбаться друг другу и приветливо кивать головой. Ему придется потрудиться, чтобы наладить с ними контакт. В «Нансей» господин Хосокава взял себе за правило держать в памяти как можно больше имен своих подчиненных. Он помнил имена бизнесменов, которых принимал у себя в офисе, и имена их жен, которых потом больше никогда не встречал.
Нельзя сказать, чтобы господин Хосокава вел пассивную жизнь. Когда он строил свою компанию, он тоже учился. Однако та учеба была совсем не похожа на нынешнюю – почти как в детстве. Можно мне сесть? Можно встать? Спасибо. Пожалуйста. Как сказать «яблоко»? Или «хлеб»? И ответы на эти вопросы он прекрасно запоминал, потому что от запоминания теперь зависела его жизнь. Господин Хосокава наконец осознал, как сильно зависел в прошлом от Гэна – и как зависит сейчас, хотя сейчас ему частенько приходилось подождать со своими вопросами, пока Гэн переведет что-нибудь для командиров. Два дня назад вице-президент Иглесиас любезно вручил господину Хосокаве эту записную книжку и ручку из кухонного шкафа.
– Считайте, – сказал он, – что это запоздалый подарок на день рождения.
В книжке господин Хосокава тщательно зарисовал печатными буквами алфавит и попросил Гэна записать числа от одного до десяти. Каждый день он добавлял туда несколько слов по-испански. Он вписывал их очень аккуратно и как можно мельче – хотя бумаги пока было вдоволь, он подозревал, что наступит день, когда ее придется экономить. Интересно, когда он в последний раз что-то писал? Свои мысли он давно уже печатал или наговаривал на диктофон. В прописях, в собственном, заново обретенном почерке господин Хосокава нашел утешение. Он снова начал подумывать об итальянском языке. Может, попросить Гэна ежедневно знакомить его заодно и с парой итальянских слов? В группе заложников оказались два итальянца, и, слыша их разговор, он весь напрягался, пытаясь понять, что они говорят, как если бы слушал телефонную беседу с плохой связью. Итальянский был так дорог его сердцу. И английский. С какой радостью он поговорил бы с госпожой Косс!
Господин Хосокава сел и задумчиво постучал кончиком карандаша по блокноту. Нет, надо знать меру. Если он замахнется на слишком большое количество слов, то останется ни с чем. Десять испанских слов ежедневно, точнее, десять существительных и спряжение одного глагола – вот, пожалуй, тот предел, на который он может рассчитывать, если хочет без всяких затруднений воспроизвести выученное по памяти на следующий день.
Гаруа. Часто, сидя у окна, он думал о людях по другую сторону садовой ограды, о полиции и военных: в данной ситуации им куда лучше было бы воспользоваться телефоном, нежели громкоговорителями. Интересно, неужели они все теперь постоянно мокнут? Или спрятались в машинах и пьют кофе? Очевидно, предполагал господин Хосокава, командиры сидят в машинах, а рядовые стоят под дождем в полной боевой готовности, и холодная вода струится у них по затылкам.
Эти рядовые наверняка очень похожи на тех мальчишек, которые патрулируют сейчас гостиную вице-президентского дома. Впрочем, в армии, наверное, соблюдаются минимальные ограничения по возрасту. А правда, сколько лет юным террористам? Те, что казались вначале взрослее других, при ярком свете оказывались просто выше ростом. Еще не свыкшись со своими мужающими телами, они размашисто шагали по комнатам, наталкиваясь на мебель. Но у этих хотя бы были адамовы яблоки, а на лицах меж алых подростковых прыщей пробивалась первая растительность. А самые юные просто пугали своей юностью. У них еще все было детское – мягкие, нежные волосы, гладкая кожа, узкие плечи. Своими маленькими руками они с трудом удерживали винтовки, пытаясь делать серьезные лица. Чем дольше заложники рассматривали террористов, тем моложе они им казались. Неужели это те дикие звери, что ворвались к ним на прием? Теперь они спали на полу вповалку, с открытыми ртами, с раскинутыми руками. Они спали, как подростки. Самозабвенно, как взрослые обитатели дома не спали уже много лет. Некоторым из них очень нравилось быть солдатами. Они не расставались с оружием ни на минуту, иногда угрожали взрослым тычками и злобными взглядами. Тогда заложникам казалось, что вооруженные дети намного опаснее вооруженных взрослых. Эти мальчишки были вспыльчивые, рассудительностью не отличались и жаждали драки. Другие убивали время, исследуя дом. Они прыгали на кроватях и примеряли одежду из шкафов. В туалете они раз десять подряд дергали за ручку – просто чтобы полюбоваться тем, как закручивается в сливе вода. Вначале все строго соблюдали правило не заговаривать с пленниками, но потом дисциплина ослабла. Бойцы мало-помалу начали общаться с заложниками, особенно когда командиры были заняты совещаниями.
– Вы откуда? – Это был их излюбленный вопрос, хоть ответов они не понимали. В конце концов Рубен Иглесиас отправился в свой кабинет и принес оттуда большой атлас, чтобы показывать все на карте, но мальчишкам это не помогло, и Рубен послал одного из них в детскую принести глобус на ножке – игрушечную зелено-голубую Землю, легко крутившуюся вокруг своей оси.
– Париж, – говорил Симон Тибо, указывая на свой родной город. – Франция.
Лотар Фалькен показал им Германию, Расмус Нильсон – Данию. Акира Ямамото не проявил интереса к подобной игре, так что Японию показал им Гэн. Роксана Косс положила ладонь на Соединенные Штаты, а затем ткнула пальцем в одну точку – там был Чикаго. Мальчишки переходили с глобусом от одной группы людей к другой. Даже если кто-то не понимал вопроса, суть игры улавливали все.
– Это Россия, – говорили они.
– Это Италия.
– Это Аргентина.
– Это Греция.
– А ты откуда? – спросил вице-президента паренек по имени Ишмаэль. Он считал вице-президента своим собственным заложником, потому что это он принес ему с кухни лед. Он и теперь приносил ему лед, иногда по три-четыре раза в день без всяких просьб, что очень помогало вице-президенту, щека которого воспалилась и распухала все сильнее.
– Отсюда, – сказал вице-президент, ткнув пальцем в пол.
– Покажи на глобусе, – попросил Ишмаэль.
– Отсюда, – повторил вице-президент, топнув ногой по ковру. – Это мой дом. Я живу в этом городе. Я родился в той же стране, что и ты.
Ишмаэль посмотрел на своего друга снизу вверх. Даже русских легче заставить играть.
– Покажи!
Тогда Рубен сел на пол вместе с мальчиком и показал ему ту страну, в которой они все находились в настоящий момент и которая была на глобусе плоской и розовой.
– Вот здесь мы живем, – сказал он. Ишмаэль был самым мелким из всех, настоящим ребенком. Рубену захотелось посадить его к себе на колени, обнять.
– Ты здесь живешь, – повторил мальчик.
– Нет, не только я, – ответил Рубен. Где теперь его собственные дети? Что они сейчас делают? – Мы оба.
Ишмаэль вздохнул и поднялся с пола, разочарованный твердолобостью своего друга.
– Ты не умеешь играть, – сказал он.
– Не умею, – согласился Рубен, рассматривая башмаки мальчишки. Те пребывали в плачевном состоянии. Подошва у правого вот-вот готова была отвалиться. – Знаешь что, послушай-ка меня. Иди наверх, зайди в самую большую спальню, какую найдешь. Открой там все двери, – в конце концов увидишь маленькую кладовку, набитую женскими платьями. В этой кладовке пар сто разных туфель. Ты поищи и найдешь теннисные, которые тебе наверняка будут впору. А может, там есть и ботинки.
– Я не буду надевать женские туфли.
– Теннисные туфли и ботинки не женские, – покачал головой Рубен. – Мы просто их там держим. Звучит, конечно, глупо, но ты мне поверь.
– Просто смешно, что мы вот так тут сидим, – сказал Франц фон Шуллер. Гэн перевел его слова на французский для Симона Тибо и Жака Метисье, а затем на японский для господина Хосокавы. Кроме Франца, среди заложников имелось еще два немца. Беседующие стояли перед пустым камином и пили грейпфрутовый сок – волшебное угощение, лучше всякого шотландского виски. Горечь на языке возвращала ощущение жизни. Сегодня заложникам впервые принесли этот сок.
– Эти люди – просто дилетанты. И те, кто внутри, и те, кто снаружи.
– Что же вы предлагаете? – спросил Симон Тибо. Он обмотал шею голубым шарфом своей жены, так что концы свешивались на спину. Шарф мешал окружающим принимать Тибо всерьез.
Проходивший мимо Пьетро Дженовезе попросил Гэна перевести разговор также и для него. Он неплохо понимал по-французски, но не знал немецкого.
– Оружие от нас никто не прячет, – продолжал Шуллер шепотом, хотя, похоже, никто из его собеседников не разбирал немецкого. Все ждали Гэна.
– И мы пулями проложим себе путь к свободе. Как в кино, – сказал Пьетро Дженовезе. – Это что, грейпфрутовый сок? – Казалось, разговор успел ему надоесть еще до того, как он в него встрял. Он строил аэропорты. Если в стране развивается промышленность, ей обязательно нужны аэропорты.
Гэн поднял руку.
– Прошу вас, одну минутку. – Он еще переводил с немецкого на японский.
– Нам понадобится десяток переводчиков и арбитраж ООН, прежде чем мы решимся напасть хоть на одного подростка с ножом, – сказал Жак Метисье, обращаясь не столько к другим, сколько к себе. Он успел побыть французским послом в ООН и знал, о чем говорит.
– Я и не говорю, что все обязаны согласиться, – возразил фон Шуллер.
– Вы что, хотите попробовать в одиночку? – спросил Тибо.
– Господа, чуть медленнее! – Гэн пытался переводить разговор на японский. Это была его первейшая обязанность. Он работал не на благо народное, хотя все как-то забывали об этом. Он работал на господина Хосокаву.
Из-за того что разговор велся более чем на двух языках, тек он вяло и малоосмысленно, словно собеседники говорили с набитым ртом и под новокаином. Никто из беседующих не мог как следует сосредоточиться на своей мысли и дождаться очереди, чтобы высказаться. Собравшиеся у камина вообще не привыкли ждать или говорить по существу. Они предпочитали юлить и сотрясать воздух. Пьетро Дженовезе пошел посмотреть, нет ли на кухне еще сока. Симон Тибо пригладил шарф и спросил Жака Метисье, не хочет ли тот сыграть партию в карты.
– Жена меня убьет, если я ввяжусь в заварушку, – сказал Тибо по-французски.
Три немца о чем-то оживленно разговаривали между собой, и Гэн перестал их слушать.
– Я не устаю любоваться этим туманом, – сказал Гэну господин Хосокава, когда они вместе подошли к окну. Некоторое время они молчали, стараясь выбросить из головы все чужие языки.
– Вы никогда не думали о бунте? – спросил Гэн. В оконном стекле он видел их отражения. Они стояли очень близко к окну: два японца, оба в очках, один повыше ростом и моложе другого лет на двадцать пять, но в этой комнате, где так мало людей имели между собой хоть что-нибудь общее, Гэн впервые заметил, до чего они с боссом похожи друг на друга.
Господин Хосокава тоже смотрел на отражения в стекле, а может, и на гаруа.
– В конце концов что-нибудь обязательно начнется, – сказал он. – И тогда мы уже ничего не сможем поделать. – От этой мысли его голос зазвучал глуше.
Большую часть времени юные террористы занимались тем, что обследовали дом. Они грызли обнаруженные в буфете фисташки, нюхали в ванной комнате лавандовый шампунь. Дом для них был полон бесконечных неожиданностей: невиданных размеров кладовые – парни видали дома поменьше; спальни, в которых никто не спал; шкафы, наполненные рулонами цветной бумаги, лентами и больше ничем. Любимой их комнатой стал кабинет вице-президента, находившийся в конце длинного коридора. За тяжелыми драпировками прямо перед окнами располагались две обитые тканью скамейки; получалось место, где человек может спокойно и удобно сидеть и часами напролет смотреть в сад. В кабинете стояли два кожаных дивана и два кожаных кресла, все книги здесь были переплетены в кожу. Даже стаканчик для карандашей был кожаный, и кожей были обиты края пресс-папье. Здесь витал знакомый, умиротворяющий запах коровьего стада, пасущегося на солнцепеке.
Кроме того, в комнате был телевизор. Некоторым террористам уже доводилось видеть телевизор – деревянный ящик с вставленным в него выпуклым стеклом, которое очень смешно искривляет отражение. Но эти телевизоры всегда, всегда бывали разбитыми! Такова уж, видно, их природа. Мальчишкам случалось слышать байки о том, что умеет делать телевизор, но они не верили, потому что никогда этого не видели собственными глазами. Парень по имени Сесар придвинул лицо к самому экрану, руками растянул рот как можно сильнее и долго наслаждался изображением. Другие за ним наблюдали. Он закатил глаза и высунул язык. Затем вынул пальцы изо рта, скрестил руки на груди и принялся имитировать пение Роксаны Косс, которое слышал, сидя в вентиляционной трубе. Конечно, он не мог повторить слова, но мелодию воспроизводил довольно точно. Он не кривлялся, просто пел, и пел очень хорошо. Исполнив все, что смог вспомнить, он внезапно замолчал и низко поклонился. Потом снова принялся корчить рожи перед телевизором.
Первым включил телевизор Симон Тибо. Причем сделал это без всяких задних мыслей. В комнату он зашел, услышав пение. Тибо решил, что кто-то поставил пластинку – звук был странный, но очень красивый, – и заинтересовался. Увидев кривляющегося парнишку, да еще и не особо забавного, он подумал, что будет смешнее, если вдруг на месте его физиономии появится телевизионная картинка. Симон взял валявшийся на подлокотнике кожаного кресла пульт и нажал кнопку.
Парни завопили. Завыли, как собаки. Стали звать своих сообщников – «Хильберто! Франсиско! Хесус!» – такими голосами, как будто случился пожар, началось смертоубийство, приехала полиция. На винтовках тут же защелкали затворы, в комнату ворвались другие боевики и все три командира. Симона Тибо отбросили к стене, поранив ему губу.
«Никаких глупостей!» – прошептала ему на ухо Эдит при прощании. Но что такое «глупость»? Включить телевизор?
Один из ворвавшихся бойцов, крупный парень по имени Хильберто, приставил дуло винтовки к горлу Симона, вдавив голубой шарф в кожу чуть выше трахеи. Он пригвоздил Тибо к месту, как бабочку к пробковой доске.
– Телевизор! – с трудом прохрипел Тибо.
Разумеется, всеобщее внимание тут же переключилось с Симона на телевизор. Только что он был для них врагом, главным злодеем, и вот они уже повернули свои винтовки в другую сторону, позволив ему, содрогаясь от нежданно накатившего ужаса, сползти по стене на пол. Теперь все уставились на экран. Красивая брюнетка, брезгливо покачивая головой, демонстрировала зрителям перепачканную одежду и отправляла ее в стиральную машину. Помада у нее была ярко-красная, стены за спиной – ярко-желтые.
– Это настоящий вызов! – сказала она по-испански. Хильберто опустился на четвереньки и подполз к телевизору, чтобы лучше видеть.
Симон Тибо откашлялся, растирая горло.
Что касается командиров, то им, конечно, доводилось смотреть телевизор до того, как они ушли в джунгли. Теперь они стояли в кабинете вместе со всеми. Этот телевизор был очень хороший, цветной, с экраном в двадцать восемь дюймов. Командир Альфредо поднял с пола пульт и начал нажимать все кнопки подряд, прыгая с программы на программу: футбольный матч; человек в сюртуке сидит за столом и читает; девушка в серебристых брюках поет; щенята в корзинке. С каждой новой картинкой по комнате прокатывалась волна возбуждения, и зрители разражались дружным: «Ах!».
Симон Тибо покинул кабинет незамеченным. О пении Сесара он уже забыл.
Больше всего заложники мечтали о том, чтобы все это закончилось. Мечтали вернуться домой, к своим женам, к своей жизни. Но бывали дни, когда им ничего не хотелось, кроме как избавиться от этих мальчишек, с их угрюмостью и сонливостью, с их дурацкими расспросами и неуемным аппетитом. Сколько же им лет, в конце концов? Когда их спрашивали, они либо лгали и говорили, что двадцать пять, либо пожимали плечами, как будто не понимали вопроса. Господин Хосокава знал, что он плохо разбирается в детях. В Японии он часто видел молодых людей, на вид не старше десяти, за рулем автомобилей. Его собственные дочери постоянно ставили его в тупик: вот только что они бегали по дому в пижамках с Hello Kitty, а буквально через минуту оказывалось, что в семь вечера у них назначено свидание. Господин Хосокава был уверен, что его дочерям еще рано ходить на свидания, а по стандартам страны, в которой он теперь находился, они были уже достаточно взрослыми, чтобы стать членами террористической организации. Он пытался себе представить своих дочерей, их пластмассовые заколки в виде цветочков и короткие белые носочки, вспоминал, как кончиком ножа отмечал на дверном косяке их рост.
Господин Хосокава постоянно представлял себе, как его дочери, свернувшись калачиком в материнской постели, в слезах смотрят новости по телевизору и ждут его домой. И вот, ко всеобщему удивлению, двое из молодых солдат оказались девушками. Одна обнаружила себя очень просто: примерно на двенадцатый день сняла кепку, чтобы почесать голову, и из-под головного убора выпала косичка. Почесавшись, девушка не стала запихивать косичку обратно. Она, кажется, и не думала, что кто-то принимал ее за мальчика. Ее звали Беатрис, о чем она преспокойно сообщала любому, кто спрашивал. Природа не наделила ее ни красотой, ни грацией, так что парень из Беатрис получился хоть куда. Винтовку она держала не хуже парней, и глядела сурово, даже когда нужды в этом уже не было. И тем не менее, несмотря на всю ее вопиющую заурядность, заложники разглядывали Беатрис, словно явление редкостное и необыкновенное, как бабочка на снегу. Как среди террористов оказалась девушка? Как они этого не заметили? Вторую девушку вычислить было гораздо легче. Логика подсказывала заложникам, что если уж здесь есть одна девушка, то может найтись и другая, и все стали посматривать на молчаливого паренька, который никогда не отвечал на вопросы и с самого начала казался заложникам каким-то странным – слишком красивым, слишком нервным. Его волосы слегка выбивались на лоб и картинно обрамляли лицо. Губы были округлые и нежные. Шея – длинная и гладкая. Глаза – полуприкрыты, словно веки с трудом выдерживали груз длинных ресниц. И пахло от него совершенно иначе, чем от других парней, – чем-то теплым и сладковатым. Он, похоже, питал особую привязанность к Роксане Косс и ночью спал на полу возле ее комнаты, как будто хотел своим телом защитить ее от задувающих под дверь сквозняков. Гэна этот парень смущал и раньше, и теперь, глядя на него, переводчик почувствовал, как беспокойство, долгое время теснившееся в груди, вдруг схлынуло, подобно тихой волне.
– Беатрис, – спросил Симон Тибо, – этот парень – твоя сестра?
Беатрис фыркнула:
– Кармен? Сестра? Вы что, совсем с ума сошли? Услышав свое имя, Кармен подняла голову и взглянула на них с другого конца комнаты. Беатрис ее выдала. В этом мире вообще невозможно хранить секреты. Кармен бросила на пол журнал, который только что листала. (Журнал был итальянский, с кучей фотографий кинозвезд и членов королевских фамилий. Подписи к фотографиям наверняка содержали сверхважную информацию об их частной жизни, но Кармен не могла их прочитать. Журнал был найден в тумбочке у кровати, на которой спала жена вице-президента.) Кармен схватила свой револьвер, пошла на кухню и захлопнула за собой дверь. Пойти вслед за вооруженной, явно рассерженной девочкой-подростком не решился никто. Деваться ей все равно было некуда, и присутствующие решили, что рано или поздно Кармен выйдет из кухни сама. Заложникам очень хотелось посмотреть на нее уже без кепки, хорошенько разглядеть ее в новом девичьем качестве, но они готовы были ждать. Террористка сама берет себя в плен на пару часов – такое развлечение куда лучше созерцания моросящего дождичка.
– Я должен был догадаться, что она девушка, – сказал Рубен Оскару Мендосе, подрядчику, жившему лишь в нескольких милях отсюда.
Оскар пожал плечами:
– У меня дома пять дочерей, но в этой комнате я не видел ни одной девушки. – Подумав, он наклонился к вице-президенту: – То есть одну девушку в этой комнате я видел. Вернее, женщину. В этой комнате может быть только она женщина. – Он многозначительно кивнул в ту сторону, где сидела Роксана Косс.
Рубен кивнул.
– Разумеется, – подтвердил он. – Разумеется.
– Думаю, я вряд ли дождусь лучшего случая, чтобы сказать ей, как я ее люблю. – Оскар Мендоса потер рукой подбородок. – Я не имею в виду прямо сейчас. Не обязательно даже сегодня, хотя можно и сегодня. Дни у нас такие длинные, что к ужину, пожалуй, будет самое время. Никогда ведь не угадаешь, когда пора, пока это самое «пора» не наступит. – Мендоса был крупным мужчиной около шести футов росту и с широкими плечами. И очень сильным: потому что, хоть и выбился в начальники, не брезговал физическим трудом – мог, если надо, и доски потаскать, и стену зашпаклевать, так что служил отличным примером для своих же работяг. Оскару Мендосе приходилось наклоняться, чтобы говорить на ухо вице-президенту. – Но я точно сделаю это, пока мы тут. Попомни мои слова.
Рубен снова кивнул. Роксана Косс уже несколько дней как сняла свое вечернее платье и теперь была одета в бежевые брюки его жены и ее же любимый кардиган цвета морской волны из тончайшей шерсти альпаки, который вице-президент подарил супруге на вторую годовщину свадьбы. Он попросил одного из стражей подняться с ним наверх. Собственноручно отыскал в кладовке кардиган и принес его Роксане.
– Вы не замерзли? – спросил он и осторожно набросил кардиган на ее плечи. Было ли предательством по отношению к жене так быстро отдать столь любимую ею вещь чужой женщине? Кардиган словно превратил двух женщин в одну, и это доставляло вице-президенту несказанное удовольствие – знать, что его прекрасная гостья носит одежду любимой супруги, по которой он так тоскует. Шерсть сохранила запах ее духов, и, проходя мимо певицы, Рубен Иглесиас ощущал аромат обеих женщин. Мало того, Роксана носила теперь пару давно знакомых ему тапочек, ранее принадлежавших няне Эсмеральде – обувь жены оказалась ей мала. Как приятно было засунуть нос в крошечный, тщательно убранный шкаф Эсмеральды!
– А ты не собираешься признаться ей в любви? – спросил подрядчик. – Это же твой дом. Имеешь полное право объясниться первым.
Рубен обдумал предложение своего гостя.
– Вполне вероятно. – Он старался не смотреть на Роксану. Но не мог. Он представлял себе, как берет ее за руку, как предлагает пойти посмотреть звезды с каменной веранды за домом, если, конечно, им когда-нибудь позволят выйти из дома на веранду. В конце концов, он ведь не кто-нибудь, а вице-президент страны! Это должно произвести на нее впечатление. Да и сама она не очень высока ростом. Этакий эльф, карманная Венера. Рубен Иглесиас был очень благодарен судьбе за ее рост. – Это может показаться неуместным, принимая во внимание мое нынешнее положение.
– Да чего тут неуместного? – беззаботно спросил Оскар. – В конце концов нас по-любому убьют. Или те, кто здесь, или те, кто там. Дело как пить дать дойдет до стрельбы. Кто-нибудь непременно да ошибется. Те, кто снаружи, не допустят, чтобы было похоже, будто с нами хорошо обращались. Им надо, чтобы дело кончилось нашей смертью. Нельзя же, чтобы народ набрался неправильных идей. Ты сам человек государственный, больше меня в этом понимаешь.
– Действительно, так бывает.
– Так что же мешает тебе ей сказать? Я-то хочу ей признаться, чтобы хоть знать, что перед смертью не сидел сложа руки. Поговорю с этим молодым японцем, переводчиком – когда наступит подходящий момент, то есть когда я буду знать, что хочу сказать. С такими женщинами торопиться нельзя.
Рубену очень нравился этот подрядчик. Хотя раньше они никогда не встречались, лишь то, что они из одного города, заставило их почувствовать себя сначала соседями, потом старыми друзьями, а потом и братьями.
– А что ты знаешь о таких женщинах?
Оскар захихикал и положил руку своему «брату» на плечо:
– Вот что я тебе скажу, крошка вице-президент, – сказал он, – я знаю столько, сколько тебе и не снилось!
Это, конечно, был чистой воды треп, но в подобной ситуации треп был уместен. Лишившись всех привычных свобод, Оскар Мендоса понемногу пристрастился к новым свободам, маленьким и скромным: к праву на навязчивые идеи, к праву на бесконечные воспоминания. Вдали от своей жены и пяти дочерей подрядчик, которому больше никто не перечил и которого больше никто не перебивал, ощутил в себе способность мечтать без постоянной оглядки на окружающих. Оскар Мендоса давно уже остепенился, стал хорошим отцом, но сейчас снова вспоминал молодые годы. Дочь – вечный предмет раздора между отцами и ухажерами, и отцы в этой битве хоть и сражаются доблестно, но всегда проигрывают. Оскар прекрасно знал, что одна за другой его дочери когда-нибудь его покинут: или торжественно, по окончании брачной церемонии, или буднично, в машине, несущейся в сумерках по направлению к океану. В свое время Оскар сам заставил слишком многих девушек забыть их нравственные принципы и хорошее воспитание, с нежной настойчивостью покусывая их сзади за шею, в то самое место, где начинаются волосы. Девушки в этом смысле похожи на котят: прихвати их правильно за шкирку – они и размякнут. Затем Оскар принимался нашептывать им заманчивые предложения, расписывать все, чем они могли бы заняться вместе, все темные тропы, на которых он готов быть их проводником. Его голос проникал в девичьи уши, как наркотик, просачивался все глубже и глубже, пока наконец они не забывали обо всем на свете, пока не забывали, как их звать, пока сами не предлагали ему себя, свои теплые и сладкие, как марципан, тела.
При одной мысли об этом Оскар поежился. Будучи готов снова сыграть роль молодого, он с легкостью мог представить себе табун парней, осаждающих его собственный дом, мальчишек, готовых утешить его дочерей в их ужасном горе, пока отец томится в плену у террористов. «Пилар, какой ужас, как я тебе сочувствую. Изабель, ну нельзя же все сидеть в четырех стенах. Тереза, твой отец наверняка не хотел бы, чтобы ты так страдала. Посмотри, я принес тебе цветы (или птичку, или моток пряжи, или цветной карандаш – ДА КАКАЯ РАЗНИЦА)». Интересно, хватит ли у его жены ума запереть дверь? Она никак не могла взять в толк, что от этих мальчишек ничего хорошего не жди. Верила их россказням точно так же, как в юные годы верила Оскару, когда они миловались, пока ее отец умирал от рака.
О чем он думал, желая приударить за оперной певицей? И кто такие эти две девушки, Беатрис и Кармен? Что они здесь делают? Где их отцы? Может, их пристрелили во время какой-нибудь местной революции? Как эти девушки без отцов защищаются от парней? В этом доме везде полно парней, дрянных, злобных парней с грязными волосами и не менее грязными руками, которыми они наверняка так и норовят схватить их за грудь.
– Ты что-то плохо выглядишь, – сказал вице-президент. – Все эти разговоры о любви совершенно не вяжутся с твоим обликом.
– Господи, когда же мы, наконец, отсюда выберемся? – спросил Оскар. Он сел на диван и уронил голову на колени, словно ему подурнело.
– Выберемся? Так ты же сам только что говорил, что нас всех убьют.
– Я передумал. Меня не убьют. Вот я точно могу кого-нибудь убить, а меня никто убивать не станет.
Рубен сел рядом и прижался здоровой щекой к широкому плечу друга.
– Ты сам себе противоречишь, но это ничего. Мне больше нравится, когда ты так говоришь. Давай считать, что мы все останемся живы. – Он поднялся с дивана. – Знаешь что, подожди здесь. Я схожу на кухню и принесу тебе льда. Ты не представляешь, насколько лучше человеку может стать ото льда.
– Вы играете на рояле? – спросила Гэна Роксана Косс.
Он не заметил, как она подошла. Он стоял спиной ко всем и смотрел в окно на гаруа. Гэн старался расслабиться и не напрягать глаза. Казалось, еще немного, и он начнет видеть в тумане то, чего нет. Господин Хосокава посмотрел на Гэна выжидательно, явно желая узнать, что говорит певица, и несколько секунд молодой человек в замешательстве соображал, отвечать ей или перевести обращенный к нему вопрос господину Хосокаве. И все же сначала перевел, а потом ответил: «Нет, к сожалению, нет».
– А я думала, играете, – сказала она. – Вы производите впечатление человека, который столько всего умеет. – Она взглянула на его патрона: – А господин Хосокава?
Господин Хосокава грустно покачал головой. До того как стать заложником, он считал себя человеком успешным и многого достигшим в жизни. Теперь жизнь представлялась ему длинным списком неудач: он не говорит ни по-английски, ни по-итальянски, ни по-испански. Он не играет на рояле и даже никогда не пытался научиться. Им с Гэном ни разу в жизни такое не приходило в голову.
Роксана Косс окинула взглядом комнату, как будто искала своего аккомпаниатора, но тот уже был на другом конце света, и землю над его могилой сковали ранние шведские морозы.
– Я повторяю себе, что все это закончится очень скоро, что я просто взяла отпуск. – Она посмотрела на Гэна. – То есть нет, я не считаю, что это отпуск.
– Разумеется.
– Мы сидим в этой ужасной дыре почти две недели. Я никогда не делала перерывов в пении больше чем на неделю, если только не была больна. Мне пора возвращаться к вокалу. – Она придвинулась к мужчинам, и те машинально склонились к ней. – Я совсем не хочу петь здесь. Не хочу развлекать террористов. Как вы думаете, мне стоит подождать еще пару дней? Может, они нас отпустят к тому времени? – Она снова оглядела комнату, словно надеясь увидеть, что кто-то из заложников сложил на коленях особо изящную пару рук.
– Наверняка здесь кто-нибудь умеет играть, – сказал Гэн, стремясь уклониться от вопроса об освобождении.
– Рояль здесь отличный. Я сама умею немного играть, только не могу сама себе аккомпанировать. Сомневаюсь, что они специально для меня захватят еще одного аккомпаниатора. – Тут она обратилась непосредственно к господину Хосокаве: – Я просто не знаю, что с собой делать, когда не пою. Я абсолютно не умею отдыхать.
– У меня такие же ощущения, – ответил господин Хосокава, с каждым словом все больше робея. – Когда я не могу слушать оперу.
Услышав это, Роксана улыбнулась. Какой достойный человек! В глазах других она часто видела страх, временами даже панику. Конечно, в подобных обстоятельствах в панике не было ничего постыдного, она сама почти каждую ночь плакала, засыпая. Но казалось, страх не властен над господином Хосокавой, или, по крайней мере, он умел его не показывать. Стоя рядом с ними, Роксана Косс и сама успокаивалась, хотя и не могла объяснить почему. Рядом с ним у нее возникало чувство, что она уходит с яркого, слепящего света в уютную темноту, заворачивается в тяжелый бархат театральных занавесей, где ее никто не увидит.
– Помогите мне найти аккомпаниатора, – сказала она ему, – и обе наши проблемы будут решены.
На лице ее теперь не было никакой косметики. Первые несколько дней она еще бегала в ванную и красила губы помадой, которую захватила с собой на прием. Потом начала стягивать волосы резинкой и оделась в чужую одежду, которая не совсем подходила ей по размеру. Господин Хосокава думал, что с каждым днем она выглядит все прелестней. Он столько раз хотел попросить ее спеть, но так и не решился, ведь именно из-за его любви к пению они все угодили в беду. Господин Хосокава даже не решался попросить ее сыграть с ним в карты или узнать ее мнение о гаруа. Он вообще старался ей не надоедать, и Гэну ничего не оставалось, как поступать точно так же. Оба они заметили к тому же, что все мужчины (за исключением священника, которого она не понимала) сгорали от желания с ней говорить и именно поэтому держались от певицы подальше, будто в знак уважения, – и Роксана Косс часами сидела одна. Иногда она плакала, иногда листала книги, иногда дремала на софе. Какое удовольствие было наблюдать за ней, когда она спит! Роксана стала единственной из всех заложников, кому была предоставлена привилегия отдельной спальни и персональной охраны, хотя никто толком не понимал, из каких соображений это было сделано: то ли чтобы не выпускать ее из комнаты, то ли чтобы никого туда не впускать. Теперь, когда выяснилось, кто охраняет Роксану Косс по ночам, заложники начали подозревать, что Кармен нарочно держится вблизи столь важной персоны, чтобы оградить от домогательств себя.
– Может, вице-президент играет? – предположил господин Хосокава. – Раз у него такой хороший инструмент.
Гэн отправился на поиски вице-президента. Тот спал в кресле: здоровая щека прижата к плечу, больная наружу, красно-синяя, с черным швом, сделанным Эсмеральдой. Кожа вокруг уже срослась. Нитки пора было удалить.
– Сэр? – прошептал Гэн.
– Хммм? – промычал Рубен, не открывая глаз.
– Вы играете на рояле?
– На рояле?
– На том, который в гостиной? Вы умеете на нем играть, сэр?
– Мне притащили его для вечера, – ответил Рубен, стараясь не дать себе проснуться окончательно. Ему снилась Эсмеральда, которая стоит над раковиной и чистит картофель. – Раньше здесь стоял другой, но его унесли, потому что сочли недостаточно хорошим. На самом деле он тоже был хороший, моя дочь брала на нем уроки, но для концерта он оказался нехорош. – Его голос был совершенно сонным. – Это не мой рояль. И тот тоже не мой рояль.
– Но вы умеете на нем играть?
– На рояле? – Наконец Рубен выпрямился и взглянул на собеседника.
– Да, на рояле.
– Нет, – сказал он, улыбнувшись. – Вот же досада, правда?
Гэн с ним согласился.
– По-моему, вам нужно снять шов.
Рубен потрогал лицо.
– Вы считаете, что он уже готов?
– Я бы сказал, что готов.
Рубен улыбнулся, как будто в том, что его кожа срослась, была его личная заслуга. Он отправился искать Ишмаэля, чтобы попросить его принести с верхнего этажа косметичку. К счастью, маникюрные ножницы не были конфискованы в качестве оружия.
Гэн решил взять поиски нового аккомпаниатора на себя. Никаких особых лингвистических ухищрений для этого не требовалось, потому что фортепиано на большинстве языков так и оставалось фортепиано. Конечно, Роксана Косс могла бы поискать аккомпаниатора и сама, объясняясь жестами, но она стояла с господином Хосокавой у окна и смотрела в раскинувшуюся перед ними туманную пустоту.
– Вы играете на рояле? – спросил Гэн у русских, которые курили в столовой. Они уставились на него сквозь клубы дыма, а затем замотали головами.
– Господи! – воскликнул Виктор Федоров, прижимая руку к сердцу. – Да я бы с радостью выучился! Скажите Красному Кресту, чтобы прислали сюда репетитора, и ради нее я освою рояль! – Остальные русские засмеялись и принялись сдавать карты.
– Фортепиано? – спросил Гэн у другой компании. Он последовательно обходил всех гостей и задавал им один и тот же вопрос. Террористов он обходил стороной, решив, что в джунглях они вряд ли могли брать уроки музыки. Гэн представил себе ящериц, шмыгающих по педалям, сырость, пропитывающую клавиатуру, ползучие растения, мало-помалу оплетающие тяжелые деревянные ножки. Испанец Мануэль Флорес, француз Этьен Буайе и аргентинец Алехандро Ривас сказали, что они умеют немного играть, но не знают нот. Андреас Эпиктетус сказал, что неплохо играл в молодости, но уже много лет не садился за инструмент.
– Каждый день моя матушка заставляла меня играть, и, когда я собрался съезжать от родителей, сложил все ноты на заднем дворе и сжег, прямо у нее на виду. С тех пор я к клавишам не прикасался.
Все остальные сказали, что не умеют. Люди начали вспоминать, как брали пару уроков или пытались научиться играть в детстве. По всей комнате шелестели слова «пианино», «рояль», «фортепиано». Гэн подумал, что никогда еще в заложниках не оказывалась столь некультурная группа людей, причем самого себя он тоже включил в их число. Чем они занимались все эти годы, что не озаботились освоить столь важный инструмент? И если они не желали играть на фортепиано раньше, то теперь уж точно все захотели. Захотели играть для Роксаны Косс.
И тут Тецуа Като, вице-президент компании «Нансей», которого Гэн знал многие годы, улыбнулся и молча пошел к «стейнвею». Это был худощавый человек пятидесяти с небольшим лет, с чуть тронутыми сединой волосами и, по наблюдениям Гэна, чрезвычайно молчаливый. Он имел репутацию очень хорошего математика. Рукава рубашки он закатал до локтей, а смокинг давно уже снял, однако уселся на табурет весьма торжественно. Все в комнате наблюдали, как он поднимает крышку фортепиано, легко пробегает пальцами по клавишам, как будто утешает их. Некоторые все еще продолжали болтовню, из столовой раздавались громкие голоса русских. Затем, даже не прося тишины, Тецуа Като начал играть. Он начал с ноктюрна Шопена – номер 2 ми-бемоль, сочинение 9. Это произведение чаще всего звучало у него в голове с тех пор, как он приехал в эту страну, именно его он выстукивал на кромке обеденного стола, когда никто не видел. Дома он смотрел в ноты и сам себе переворачивал страницы. Теперь он был уверен, что давно знал музыку наизусть. Он как будто видел ноты перед собой и читал их с безошибочной точностью. Сердцем он никогда еще не чувствовал себя ближе к Шопену, которого любил, как отца. Какое странное ощущение в пальцах после двух недель, проведенных без игры, словно кожа на руках стала совсем новой. Он слышал едва уловимое щелканье своих ногтей по клавишам. Две недели – это слишком долго. Покрытые войлоком молоточки мягко постукивали по струнам, и даже для тех, кто никогда не слышал этого произведения раньше, музыка зазвучала воспоминанием. И террористы, и заложники – все повернули головы в его сторону и слушали. И на душе у всех внезапно стало легко. Руки Тецуа Като двигались непринужденно, словно просто отдыхали то на одном месте клавиатуры, то на другом. Потом правая вдруг заставила ноты брызнуть, подобно каплям воды, звук получился такой легкий и высокий, что слушателям невольно захотелось заглянуть под крышку в поисках колокольчиков. Като закрыл глаза и представил себе, что он дома, играет на своем собственном рояле. Его жена спит, дети – два неженатых сына, все еще живущие с родителями, – тоже спят. Потому что для них игра Като стала привычной, как воздух, без которого они не проживут, но которого давным-давно не замечают. Сидя теперь за этим великолепным роялем, Като представлял своих спящих родных, и они становились частью ноктюрна: вот ровное дыхание его сына, вот жена теребит во сне подушку. Всю свою нежность он вложил теперь в звуки. Играл так, словно боялся их разбудить. Здесь была и любовь, и одиночество – чувства, знакомые всем в этой комнате, чувства, о которых никто не смел говорить. Неужели аккомпаниатор играл так же хорошо? Судить об этом было уже невозможно: даже самый талантливый аккомпаниатор – невидимка, он лишь оттеняет мастерство певицы. Но теперь все люди, столпившиеся в гостиной вице-президента, слушали Като с жадностью, и еще ничто в жизни не доставляло им такой радости.
Большинство заложников не были с ним знакомы. Большинство из них до этой минуты его даже толком не замечали, и всем начало казаться, будто он явился к ним снаружи, специально для того, чтобы сыграть. Даже сослуживцы, те, кто знал Тецуа Като давно, понятия не имели о том, что он умеет играть, что он неустанно занимается и тренируется по часу каждое утро перед уходом на работу. Для Като было очень важно иметь особую, тайную жизнь. Но сейчас то, что тайна вышла наружу, совсем его не заботило.
Вокруг рояля собрались все: Роксана Косс и господин Хосокава, Гэн и Симон Тибо, священник и вице-президент, Оскар Мендоса и маленький Ишмаэль, Беатрис и Кармен, которая оставила оружие на кухне и теперь стояла вместе со всеми. И все русские тоже были здесь, и немцы, которые только недавно обсуждали план восстания, и итальянцы, которые плакали, и два грека, которые были старше всех. И мальчишки были здесь: Пако и Ренато, Умберто и Бернардо и все остальные – угрожающая глыба юной плоти, которая, казалось, размягчалась с каждой нотой. Пришли даже командиры. Пришли все, от первого до последнего, так что в комнате собралось пятьдесят восемь человек, и, когда Тецуа Като кончил играть и поклонился, они зааплодировали. Не возникни нужда в пианисте, Като вряд ли сел бы в тот день за инструмент, хотя он все время посматривал на него, как другие мужчины посматривали на дверь. Он никогда не любил привлекать к себе внимание и, не сядь он за рояль, вообще не попал бы в эту историю. Однако нужда возникла, появилась особая потребность, и он вышел из тени.
– Славно, славно, – сказал командир Бенхамин, довольный, что на смену утраченному пианисту явился новый.
– Отлично, – сказал господин Хосокава, гордый тем, что так отличился член корпорации «Нансей». Он работал с Като двадцать лет. Был знаком с его женой, знал, как зовут детей. Как могло случиться, что он не подозревал о его увлечении музыкой?
Несколько мгновений в комнате стояла тишина, а потом Кармен, которая совсем недавно стала для всех девочкой, сказала что-то на языке, которого не мог разобрать даже Гэн.
– Бис, – подсказал ей отец Аргуэдас.
– Бис! – повторила она.
Като поклонился Кармен, та улыбнулась ему в ответ. Неужели кто-то по ошибке мог принять ее за мальчика? Даже в бейсболке она была невероятно хорошенькой. Она знала, что все на нее смотрят, и закрыла глаза, не в силах уйти обратно на кухню, как ей хотелось, и буквально прилипла к закругленному корпусу рояля. Когда Като играл, она чувствовала вибрацию струн в своем теле. Никто раньше ей не кланялся. Никто не слушал ее просьб. И уж разумеется, никто никогда не исполнял музыкальных произведений специально для нее.
Като играл еще и еще, пока наконец все в комнате не забыли, что больше всего на свете мечтают оказаться подальше отсюда. Когда он уже не мог больше бисировать, потому что ладони дрожали от усталости, Роксана Косс пожала ему руку и склонила голову в знак того, что они заключают договор и в дальнейшем она будет петь под его аккомпанемент.
