41
На улице стемнело. В сумерках мрачным великаном возвышался Владимир Ильич. Ему, материалисту, было не по себе в странном городе Варшавцево. Светилась вывеска супермаркета, за окнами суши-бара темнели фигурки посетителей. Ярмарка опустела. Мимо торговых рядов сиротливо трусила дворняга. Задник прилавков был задрапирован простынями, они шевелились на ветру, как призраки.
— Точно сама доберешься?
Он чувствовал вину за то, что отпускает супругу.
— Я не ребенок, — сказала Лариса. — И тебе нужно расслабиться немного, а то ходишь как зомби.
— Я часок посижу и приду.
— Не торопись. Выпей с другом. Мне твой Андрей понравился.
— Он всем нравится.
— И Ника тоже. И ваше выступление.
Лариса завела двигатель.
— Когда уснут родители и Юла… и если моя рок-звезда не наклюкается, хочу повторить сцену из одного фильма.
— Я его видел?
— Полагаю, раз сто. Про яхту, Памелу Андерсон и ее барабанщика.
— Мой любимый фильм.
— А ты — мой любимый барабанщик.
«Жигуль» вырулил на дорогу, и Хитров помахал ему вслед.
Дом культуры притих, отметив праздник поэзии. Куда-то задевался Чупакабра. Со второго этажа доносились приглушенные голоса.
Хитров прошел по вестибюлю, не оглядываясь на облицованный плиткой коридор и пианино в закутке. Вода настойчиво стучала о рукомойник.
Банкет устроили в танцевальном зале. Стол ломился от бутербродов, сыра, колбасной нарезки. Снявший бандану бард разливал вино и коньяк в пластиковые стаканчики. То и дело поглаживал свою статуэтку — он победил в номинации «Зрительская симпатия». Здесь собралось два десятка человек: члены клуба писателей, местные художники, работники ДК. Подобревший Феликс Коппер уминал сэндвичи, успевая флиртовать с журналисткой. Бурливый Мельченко обсуждал фестиваль.
Зеркала вдоль стены умножали отдыхающих вдвое.
Ермаков и Ковач мгновенно выделялись из толпы. Высокие, энергичные, яркие, лишенные провинциального налета. Ермаков шептал на ушко Ковач, и она загадочно улыбалась.
Хитров направился к ним, подхватил стакан.
— Не помешаю?
— Ты что, Толя!
— Каковы ваши общие впечатления?
— Я поражен, — сказал Ермаков, — столько поэтов. Думал, уровень будет гораздо ниже.
— У меня разовьется аллергия на рифмы, — сказал Хитров, — ну а как тебе наш гиг?
— Опопсели.
— Да не слушай его, — встряла Ника, — он в щенячьем восторге.
— Где твои ребята? — повертел головой Ермаков. — Где виновник торжества?
— Ушли праздновать в своем кругу.
— Правильно. Не со старыми же им пердунами тусоваться.
К троице подкатила директриса.
— Было приятно познакомиться, Андрей.
— И мне. Счастлив, что пригласили.
— И ты молодец, Толя. И вокалист твой — талантище.
— Спасибо, Тамара Георгиевна.
— Толь, я вас покину, ты за главного. Запри тут все. Что-то я сторожа найти не могу. Боюсь, нажрался он и дрыхнет где-то в подсобке.
— Не волнуйтесь, прослежу.
С директрисой удалилась, пожелав Ермакову удачи, Сова и еще несколько женщин. Творцы разбились на группки. Бард перебирал струны, исполнял балладу. Коппер откупоривал очередную бутылку.
— За что пьем, Толь? — спросил Ермаков.
— За неслучайность. За силы, которые вас доставили сюда.
Ермаков стиснул руку Ковач.
— И, как у вас, японцев, говорится? Чин-чин!
— Чин-чин — это «пенис» по-японски, — сказала Ника.
Друзья рассмеялись.
— А как по-японски «дурак»? — поинтересовался Ермаков.
— Бака.
— Ну, ты понял, Анатолий-сан.
— А кстати, — сказала Ника, отпивая вино, — мы какой-то Новый год вместе отмечали.
— Две тысячи второй, — подсчитал Ермаков.
Хитров вспомнил ту вечеринку. Им с Ермаковым по шестнадцать, Нике четырнадцать лет. Родители уехали на ночь, предоставили квартиру. Танцы до рассвета под «Нирвану», разъяренная тетя Женя звонит жаловаться папе. Первое похмелье, и такая густая любовь в венах: к Ермаку, к Ковач.
После вечеринки пути парней и Ники разошлись. Расклеилось трио. Без ссор, без причин, само по себе. Они виделись, конечно, Ника заходила на репетиции, но все реже. У «Церемонии» появились свои подружки, у нее — своя компания.
Нужно было сделать пятнадцатилетний перерыв. Соскучиться.
«Любопытно, — подумал Хитров, — теперь они тоже расстанутся по завершении отпуска?»
Алкоголь подпитывал ностальгию.
Они перемещались из две тысячи второго в две тысячи пятый, зависали в миллениуме, выныривали покурить в девяностые.
Коппер увел под руку журналистку, напоследок подмигнув Ермакову. Бутерброды были доедены, публика постепенно рассасывалась. Меньше народа в зале — меньше народа в зеркалах.
— Я весь день высматривала нашу библиотекаршу, — сказала Ника. — Она же писала стихи.
— Я встретил ее на днях, — произнес Ермаков. — Она лишилась зрения.
Хитров изредка сталкивался на улице с грузной, прущей напролом Умбетовой. Палочка слепой сердито цокала по асфальту.
«Книгу, школьник, уважай и в обложку наряжай».
— Ее могли бы сопроводить.
— Мы перекинулись парой слов, и она четко выразила свое мнение по поводу фестиваля. Оно было, мягко говоря, негативным. Она заявила, что не выступит перед теми, кому желает смерти.
— Прямолинейно, — пробормотала Ника.
— А что ты хочешь. Сын-убийца — клеймо на всю жизнь, особенно в таком крошечном городке.
— Вы про Мадину Тимуровну?
Приятели повернулись к Мельченко.
— Вы же с ней дружили, Артур Олегович.
— Дружил… — учитель вздохнул. — Она меня видеть больше не хочет. Да и не может уже. Считает, я ее не поддержал, когда педагогический коллектив из школы ее выживал. Она женщина своеобразная, жесткая. Железный норов. Коли вбила что-то в голову… Да и я не совсем корректно вел себя тогда.
— А Женис сидит до сих пор?
— Сидит, если не умер на зоне.
— Давайте к ней зайдем тридцать первого? — вдруг предложила Ника. — Продукты отнесем.
— Выставит за порог, — отмахнулся Мельченко. — Как Друнина писала: «Я не привыкла, чтоб меня жалели». Спесивая Мадина. Эх.
— Эта выставит, — согласился Хитров, вспоминая, как взбучила его Умбетова за согнутую страницу учебника.
Недавно они выяснили, что каждый четвертый Новый год в их городе окроплен кровью женщин, и полоумный сынок библиотекарши сыграл свою неясную пока роль в этой череде убийств. Что-то подсказывало: чем глубже они станут копать, тем больше костей и черепов будут обнаруживать.
Мельченко благодарил Ермака:
— Я не сомневался, что вы обязательный человек. Но ваша либеральность в оценке наших поэтов… Мой юный друг, вы растрогали старика.
— Никакой вы не старик, Артур Олегович. Не прибедняйтесь.
— А знаете, чем я займусь, придя домой? Напишу стихи. И вы напишите, Андрюша. Для Вероники, например.
— Мне никто еще стихи не посвящал, — надула губки Ника.
— Исправьте, — напутствовал учитель.
Хитров посмотрел на часы.
«Девять почти. Матерь божья, посидел часок!»
Спускаясь по ступенькам, Ермаков напевал песни «Церемонии» и бренчал на гитаре-невидимке. Но прощаясь с Хитровым, он стал серьезным:
— Держи куколку под рукой. Мало ли.
Хитров уверил его, что он — сама осторожность. Поцеловал Ковач в щеку.
Он был убежден, что этим вечером не случится ничего плохого.
Чупакабра по-прежнему отсутствовал. В женском туалете тикало, будто ногтем долбили по фаянсу. Эхо сопровождало Хитрова, пока он запирал танцевальный зал, поднимался по лестнице к гипсовым бюстам.
Репетиционная база встретила вонью. Запах скипидара заставил скривиться.
«Что-то пролилось?»
Хитров хлопнул по выключателю, но лампы не зажглись. Он сощурился, взгляд вычленял из полутьмы предметы. Барабаны и основная часть оборудования остались на сцене, падающий снаружи свет озарял стулья, сломанный советский усилитель «Амфитон», примочки и микрофоны.
Стены были оббиты пенопластом и сверху завешаны красной тканью, плакатами и вымпелами. Тени ползли по складкам занавеса.
Хитров сделал шаг, запах скипидара сгустился. Под ногами зашелестело, показалось, что он вступил в месиво чего-то длинного и лоснящегося.
«Змеи! — содрогнулся он. — Клубок змей!»
Рука метнулась в карман, нащупала Кокэси.
Он таращился в пол. Черное, сваленное горкой, не было одушевлено. Невесть откуда взявшаяся кинопленка. В подсобках ДК пылились коробки со старыми бобинами. Зачем ее высыпали здесь?
«Беги!» — шепнул внутренний голос.
Занавес в углу вздулся и разверзся, являя притаившегося там человека.
И снова Хитров испытал облегчение.
— Дядь Валик? — произнес он и подумал: совсем осоловел Чупакабра.
Кулак вонзился ему в живот, вышиб воздух. Хитров рухнул на четыре точки, кряхтя. Сторож деловито подхватил усилитель, взвесил его и поднял над головой.
— Пятый ключ поворачивается, — сказал Чупакабра.
И усилитель обрушился на темечко Хитрова.
