33
— В детстве, — проговорила она, — я боялась Бабая. И Саша подарил мне плед. Специальный, из «антибабайной» шерсти. Он был очень мягким и защищал от всего на свете. Я заворачивалась в него с головой, и там было мое королевство.
«Нам сейчас не помешал бы такой плед», — подумал Андрей, лаская ее спину.
Она лежали под одеялом. Ника прильнула виском к его груди, свернулась в позе зародыша. Трогательный живой комочек. Мышцы ныли от приятной усталости.
«Нужно заняться спортом», — отметил он.
Ее ногти скользили по внутренней поверхности его бедра.
— Все самое страшное уже случилось. Мамы не стало, отца, брата. А теперь это… Ты в Бога веришь?
— Верю, кажется, — сказал он. — В каком-то смысле эти шевы — доказательство его существования. Не хочу думать, что есть уродливое потустороннее зло и нет никакого противовеса.
— Тогда почему мы не молимся? Не используем святую воду, кресты? Не позовем священников?
— Такое только в ужастиках срабатывает. И, помнишь, даже в фильмах нужна, помимо распятий, вера. Настоящая, а не та, что у нас. Без «кажется».
Загробный мир представился продутой ветрами степью. Низкие тучи клубятся над редкими деревьями и бурьяном, вдруг из высохшей земли вырастает к небу бетонное здание, внутри в кабинетах возятся люди, души, обреченные на вечные будни за пятнадцать тысяч рублей в месяц.
— Надо ее найти, — сказала Ника, помассировав его яички, — веру. Бога. Ты, когда венчался, ничего такого не почувствовал?
— Одухотворения? Знаешь, я в те дни постоянно был одухотворен.
— Венчание — это очень серьезный шаг.
— В нашем случае спонтанный.
— А ее уход был спонтанностью?
Андрей замолчал, и она сказала, убрав руку с его мошонки:
— Прости, можешь не отвечать.
В памяти впервые за долгое время всплыл образ… не Маши. Другой женщины. Образ, подавленный им, вычеркнутый. Зеленоглазая, русая Оля ворвалась в жизнь упругим юрким вихрем, разворотила крепость, созданную им с Машей. «Ничего тут уже не построишь», — сказал небесный прораб.
А Оля ведь предупреждала: «Я чего ни коснусь, все превращается в прах».
Он и Олю проклинал, и Богдана удалил из друзей нажатием специальных клавиш. Но правду проговаривал только сейчас. Девушке, с которой у него было общее прошлое, общие призраки и фантастический секс.
— Полтора года назад, — сказал он, тщательно подбирая слова, — к нам на канал пришла молоденькая практикантка. У нас с ней завязались отношения. Бурные, губительные. Маша мне очень доверяла. Говорила, что за мной как за каменной стеной, что я не предам никогда. Хвалила меня постоянно, а хвалить было не за что. Потом нашла Олины сообщения.
Он зажмурился, вспоминая короткий Машин вскрик, возглас подстреленной птицы, ее, растерянную, с телефоном возлюбленного в горсти.
— Она была просто убита. Я клялся ей, умолял о прощении. Тут же прервал все контакты с той… с Олей. А Оля уехала вскоре. И мы остались вместе, пытались спасти наши отношения. Скандалили, я злился, что она меня никак не может простить. Выбросить все это, как я выбросил. Маша была очень хорошей. И есть. И Богдан тоже, к которому она ушла, не выдержав собственной боли. Он любит ее, всегда любил. Я ей соврал, и священнику на венчании. Ну и ему, Богу, соврал. Я заслужил вот это: Новый год в Варшавцево, адских гостей. Ты светлая, чистая, ты как-то эту чистоту сохранила. И Толя — он золотой человек. А я так — дерьмецо на палочке. Прости за все это…
Ника приподнялась на локте, задумчиво погладила его по торсу.
— Нет у меня индульгенций, если ты их ждешь, — сказала она, — и я не меньше тебя заработала место здесь. Мы в связке пока, я сама не хочу расхлебывать эту кашу. И ты мне нравишься, и не перестал нравиться из-за того, что у тебя интрижка была. Ну, козел ты. Все вы козлы, — ее голова снова легла на его солнечное сплетение. — После разберемся.
«Может быть, ты — моя индульгенция», — подумал Андрей, благодарно сжимая плечо Ники. Исповедь вскрыла гноящуюся рану, выпустила дурную кровь. Он прикрыл веки.
— Лет в двенадцать, — сказала красивая девочка, прикорнувшая на его груди, — я взяла Сашин велосипед. «Украину». И каталась под рамой. Было невероятно тяжело. А ты меня подсекал, и я чуть не врезалась в тебя, поворачивая. Ты вопил на всю улицу, что научил меня разворачиваться на малых оборотах.
— Ну, научил же.
— Я бы тебя кастрировала, узнай об измене, — проурчала Ника сонно.
Забытье укутало колким пледом.
Андрея разбудил чей-то голос. Вынул из яркого сна, в котором он носился за велосипедом Ники. Почему-то ездила Ковач по плоской верхушке пика Будущего.
Он замычал, подвигал затекшими конечностями. Зевнул и потянулся к Нике. Ее подушка была пустой, прохладной. Он мазнул ладонью по простыне; взгляд, фокусируясь, ткнулся в полумрак.
Ника сидела на диване, обратив лицо к окну. Ночь, судя по сереющему квадрату неба, истончалась, уступая скорому рассвету. Но еще горел правый рожок двурогого фонаря, лил сквозь шторы свет, и красноватая дорожка расплескалась по ковру, мерцала, отражаясь в экране телевизора. Прорисовывались дверной проем сбоку, елка, батарея. Тени сгруппировались в углах. Квартира, такая безопасная вечером, вновь сделалась мрачным прибежищем шорохов, таинственных движений.
И… что за голос окликнул его?
Он прошептал имя девушки, встал, взволнованный. Под напором коленей заскрипели диванные пружины.
Поза Ники повторяла позу мертвой Анны Николь, и кожа Андрея отозвалась мурашками. Глаза девушки были распахнуты, она смотрела перед собой. Лицо — восковая маска в полутьме. Волосы падали завитками на обнаженную грудь. Андрей невольно вспомнил огромные синюшные, лоснящиеся от соков груди мертвячки. Захотелось прикрыть наготу подруги одеялом.
— Ника, что случилось?
Она не реагировала. Она спала, спала и смотрела на изножье дивана, отделенное от входа в спальню двумя метрами полутьмы.
На изогнутой, обшитой тканью раме светлели какие-то продолговатые полосы.
«Носки? — предположил он. — Или Никин лифчик? Свисающие бретельки?»
Он напряг зрение.
«Перчатка? Желтая перчатка, так?»
Пятно шевельнулось, и Андрей дернулся назад.
По изножью ползли пальцы. Щупали ткань и обивку. Их хозяин (хозяйка!) прятался за диваном. Он (она!) играл, подбирался к жертвам.
— Ника! — зашипел Андрей.
То ли в комнате успело посветлеть, то ли глаза привыкли к сумраку. Он видел отчетливо фаланги и обозначенные впадинками ногтевые пластины, видел костяшки, костяшек было много. Желтый костяной паук встал на дыбы на своих крючковатых лапках. Каждая лапка-палец имела по шесть сочленений. И кисть состояла из лучин-костей.
Миновало восемнадцать лет со дня их последней встречи, а она была все так же изящна. Тончайшая резьба, отполированные до блеска сегменты. Существо затарахтело, это терлись друг о друга бесчисленные детали, вращались шарниры. Звук отдался ноющей болью. Колени Андрея хрустнули, мышцы будто ошпарило крапивой. В районе голени запылал пожар, стократно сильнее того, что мучил маленького Андрея.
Ростовая кукла распрямлялась. Ужасный манекен с головой-яйцом.
Такой вообразил ее себе подросток Ермаков, и больше: на выплывающей руке, на круглом набалдашнике локтя змеились узоры, опоясывали плющом гладкую макушку и лоб, заменяли брови.
Два круглых костяных глаза впились в добычу. По стене до самого потолка распласталась худая тень.
Туловище куклы пока что таилось за диваном, но он четко помнил гребень хребта и ребра, способные хватать, как клешни.
Эта дрянь могла ломать детей, словно коробки из-под кассет. Рвать сухожилия как магнитную пленку. Могла тянуть за ноги, пока кости не станут двухметровыми.
Щелкающая кукла неспешно переваливалась через изножье дивана. Шарила по одеялу длинными ветками лапищ.
Охваченный одуряющей паникой, Андрей вцепился Нике в плечо:
— Проснись!
— Вон, — сказала Ника.
Лапа застыла.
— Ты не причинишь ему вреда.
Она разговаривала с куклой, повелительницей боли роста. С его выдуманным врагом. И кукла слышала ее, лапы-пауки нерешительно отползали.
— Ключ повернется, — угрожающе прошипело в растворяющемся сумраке. Тот же голос шептал из гардероба Ковачей: — Ты нас не остановишь, Лиля.
— Вон, — рявкнула Ника… или то, что вещало ее устами.
Ее рука резко выпросталась, в ней была зажата японская куколка-Кокэси.
Андрей не знал, когда и как Ника сняла ее с елки.
Фонарь моргнул и погас, ночь закончилась, боль ушла, тень покинула сиреневые обои. Лапы убрались, резная голова исчезла за изножьем. Злобно щелкая, тварь посеменила в спальню. В дальний угол. Щелчки вскарабкались по стене. Взор Андрея метнулся к верхнему углу, он представил, как за стеной гнездится, устраивается кукла-механизм.
Щелчки прекратились. Ника сидела, тяжело дыша.
Андрей спрыгнул на пол, приблизился к спальне. Осмотрел углы и потолок.
— Она пропала.
Он ринулся к Нике.
— Лиля? Ты еще тут?
Голое разгоряченное тело быстро расслаблялось в его объятиях. Голова упала на подушку, волосы накрыли лицо. Грудь вздымалась. Ника видела сны.
Андрей лег рядом и набросил на нее одеяло. Подоткнул со всех сторон, обнял. Его колени слегка ныли, взгляд исследовал прямоугольник дверного проема. Подушечки пальцев изучали деревянную куколку-оберег.
Что-то подсказывало ему, что подробности ночного происшествия от Ники лучше утаить.
