9
Пропавшую шестнадцать лет назад девушку звали Лиля Дереш. И было ей шестнадцать лет. На единственной зернистой фотографии — непримечательное худощавое лицо, светлые прямые волосы, пробор посредине. Тонкая линия губ, глаза утоплены в тени. Плохой снимок. Плохой город. Собачья жизнь.
Ушла перед Новым годом. Белый свитер, коричневая курточка. Телефон милиции 02.
Хитров потеребил серебряную серьгу в ухе. Напоминалка о юности, о посиделках на улице Быкова. Еще раз оглядел фото, но никакие потаенные струны не звякнули в душе. Имя, приметы… ничего особенного. Никакой связи с ним, четырнадцатилетним, с его квартирой, со змеями, которых он до потери сознания боялся в детстве.
Просто девочка. Просто стихотворение Платона. Он рыл не туда. И начинало казаться, что мамина идея вызвать церковную гвардию довольно здрава.
Хитров отодвинулся от старого лобастого монитора. В дверь постучали.
Он встал, лавируя между микшеров и колонок.
— Войдите.
На пороге появился Андрей Ермаков.
— Ага, — сказал Хитров после длинной паузы.
— Ага, — подтвердил Ермаков.
— Ну и как я пойму, что это действительно ты, а не один из клонов?
— Испытай меня. Могу спеть пару песен «Церемонии».
— Нет, — мрачно сказал Хитров, — песни «Церемонии» слишком известны и входят в обучающие инструкции инопланетных захватчиков. Ты помнишь, как называлась ленинская забегаловка до того, как стала «Теремом»?
— Вареничная «Карина», — без запинки выдал Ермаков.
— Верно, — хмыкнул Хитров. — А какого цвета был игровой автомат в вареничной «Карина»?
— У него не было цвета. Он был выше этого дерьма.
— И снова в точку. Что ж, ответь мне, что случалось, если игрок проигрывал?
— Автомат говорил фразу из «Операции Ы»: «Учись, студент». А если выигрывал, говорил голосом Шарикова: «Еще парочку».
— Ты не клон.
Они прикусили улыбки и обменялись рукопожатиями. Сдержанно, с непробиваемо серьезными гримасами.
— Ты постарел, — сказал Ермаков.
— А ты подряхлел.
— Просто заматерел.
— Задедушкарел.
Со стороны их диалог показался бы встречей пациентов двух дружественных психиатрических клиник.
— Какого лешего ты сюда приперся? — спросил Хитров, когда иссяк запас колкостей.
— Ты завидуешь, что меня позвали в жюри, а тебя нет.
— Поэзия для кисейных барышень. Мой юный друг! — Хитров пародировал Мельченко-Камертона. — Гений! Первая полоса в «Рудничке» твоя!
Ермаков рассмеялся.
— Дружище! Твою мать, дружище, столько лет!
— Ну, кто-то мог бы притащить ко мне свою жопу гораздо раньше.
— Виновен по всем статьям. Но, Толька! Дом, работа…
— Работа? Это твоя передача про лепреконов — работа?
Ермаков окинул взглядом тесный, но вполне уютный кабинет звукорежиссера.
— Не похоже, чтобы ты вкалывал на шахте.
— Что есть, то есть. А серьезно, зачем ты согласился сидеть в жюри? Скукотища же смертная.
Ермаков вздохнул.
— Я, Толька, с девушкой разошелся.
«С Машей?» — едва не ляпнул Хитров. Одернул себя, не хватало еще, чтобы друг узнал, что он мониторил его страничку в социальных сетях. Заходит, так почему же не написал?
— Гадко все вышло, — продолжал Ермаков, — ну его. Надо было мне развеяться. Маму повидать… тебя. Ты же отцом стал! Фотка дочурки есть?
Хитров закрыл вкладку с потерявшейся Лилей Дереш. Заставкой на рабочем столе был фотопортрет улыбающейся беззубой Юлы.
— Ух, красотка! Твои глаза, Толька. И лоб твой. Точишь уже кол, чтобы женихов отваживать?
«Мне бы змей из ее спаленки выгнать», — подумал Хитров.
Они обсудили малышку и семейную жизнь.
— Оболванился, — Ермаков кивнул на подстриженные ежиком волосы приятеля. По шажку подходили они друг к другу, присматривались, обвыкались.
— А ты-то. Видок как у комментатора новостей.
— Маскируюсь. Не поверишь, с кем я гулял сегодня утром по нашему топляку.
— С Чупакаброй?
— Не совсем. С Никой Ковач.
— Ого, — поразился Хитров, — и как она?
— Та! — Ермаков округлил рот и изобразил женскую грудь третьего размера. — Помнишь наши игры? Она всегда медсестрой была. Я тебе скажу, медсестричка выросла ого-го. Угадай, у кого завтра свидание?
— В малолетку втюрился, Ермак?
— А пусть бы и втюрился. У меня восемь лет одна женщина была. Эх… пора возвращаться в строй.
— Ты в своем стиле, — покачал головой Хитров. Его, гораздо более скромного и некоммуникабельного, удивляла та легкость, с какой приятель заводил отношения. Девушки к нему так и липли. — Помнишь: Люда, Лида…
— И моя несбывшаяся фантазия Люба! Но Ковач, без шуток, хороша. Неглупая, привлекательная, честная.
— Неплохо ты успел ее узнать за утро.
— Пока так. И главное. У меня же теперь новый друг — Володя Солидол.
— Володя? — вытаращился Хитров.
— Владимир Батькович. Ко мне вчера возле «Омена» его дружок пристал. Э-э-э, сигарету дай. Э-э-э, петарды есть?
Хитров от души расхохотался.
— Чтобы сразу, с вокзала, погрузить тебя в варшавцевскую атмосферу.
— Угу. А Солидол подгреб и вполне так воспитанно общался. Выпить с ними в беседку звал.
— Чего ж отказался?
— Так я без костюма был, некрасиво.
— Солидол после тюрьмы остепенился, — сказал Хитров, — и пьет в меру, и, кажется, не ворует. Сожительницу нашел…
Он осекся и вскинул брови: друг, заговорщически пригнувшись, издавал ртом квакающие звуки:
— Воу, воу, воу.
Хитров улыбнулся. И начал хлопать по крышке динамика.
— Жизнь сурова, как мальчик Вова, — полушепотом запел Ермаков. — Жить не клево…
— Помирать клево! — с азартом подвыл Хитров, выстукивая ритм.
— Местные бизоны побывали на зоне, нормальными людьми возвратились бизоны. И! — дал он команду, махнул невидимой гитарой, переключил невидимую примочку: — Воу-воу-воу…
— Та-та-та-та!
— Вову исправила зона, там…
— Вова обрел Христа! — загорланили они хором.
— Длинные волосы бога смущают Вову, а так…
— Ничто не смущает Вову!
В приоткрытую дверь сунулась озадаченная физиономия сторожа Чупакабры. Убралась, и друзья прыснули от смеха.
— Шутки в сторону, — сказал Ермаков. В глазах плясали веселые чертики. — Где деньги, Лебовски?
— Какие деньги?
— Которые вы заколачиваете с «Церемонией». Где откат? Где оплата авторских прав за придуманное мною название?
— Подавишься, Ермак. Ты ушел из шоу-бизнеса. Капуста наша. Снимай себе лепреконов.
— Жлоб ты, Толя. Песню о Вове я вам петь запрещаю.
— Песню о Вове? Чтобы Мельченко инфаркт схватил, а директриса меня уволила?
— И давно вы играете?
— Полгода. Печаль меня заела, ностальгия. Дай, думаю, попробую, а вдруг… Нашел трех студентов. Лариса, жена моя, говорит, я с детским садом вожусь. Вокалист у нас славный.
— Да ну, — ревниво насупился Ермаков.
— В четверг послушаешь. У нас дебют будет. А потом автограф-сессия. Если повезет, получишь наши автографы.
— Саботирую, выкрикивая: «жалкая пародия» и «Хитров продался».
Снова скрипнула дверь, и женщина с веселеньким начесом попросила Хитрова подняться в актовый зал.
— А давай я к тебе вечером в гости зайду? — предложил Ермаков. — Посидим, — он щелкнул пальцем по шее, — в неформальной обстановке. Супруге меня представишь. На дочурку охота вживую посмотреть.
— Понимаешь… — помедлил Хитров.
— Нет, я не напрашиваюсь, — заверил Ермаков. — Все прекрасно понимаю…
— Не в этом дело. Мы сейчас у моих родителей живем. У нас в квартире…
(змеи, гнездо извивающихся копошащихся змей)
…ремонт. Да вот затеяли под праздники… Ты-то где живешь?
— На Быкова.
— Кассеты не выбросил?
— Обижаешь. — Он сбился, что-то обдумывая. — Все в тумбочке.
— Тогда у тебя в девять?
Словно и не было этих лет, Ларисы не было и Юлы…
— Жду!
Друг ушел, а отрешенный Хитров побрел на второй этаж. Возле бокового, ведущего к женскому туалету коридора стоял Чупакабра. Он вглядывался в темноту: там протекал кран и вода цокала о рукомойник. Сторож встрепенулся, заслышав шаги, и быстро, потупившись, зачапал вниз по лестнице. Остался запах спирта как ментальный след.
Пятиклашка в платье снежинки шагала по вестибюлю. Из актового зала доносилось аханье Мельченко.
Хитров посмотрел в коридор. Тьма клубилась, подобно дыму, чуть раздуваемому одинокой лампочкой. На стене напротив ниши отчетливо виднелась тень. Она скользила по побелке, подрагивала черным костром. Тень кого-то сгорбившегося, спрятавшегося за пианино.
Снежинка, поздоровавшись, свернула в коридор. Он застыл и смотрел напряженно, как она идет, все ближе и ближе к туалету, к музыкальной рухляди. И тень напряглась, руки отделились от туловища, скрючились пальцы… Нет, фантазия дорисовывала подробности, он не мог бы различить таких деталей.
Снежинка поравнялась с нишей.
Он открыл рот, чтобы предупредить, занес ногу, готовый ринуться в коридор…
Тень вылетела из-за пианино наперерез снежинке.
— У-у-у-у-у! — прогудела тень.
— А я и не испугалась, — сказала снежинка флегматично.
Прятавшаяся в нише снежинка номер два взяла ее под локоть, и девочки юркнули в туалет.
Хитров облизал пересохшие губы.
— Идиот! — в сердцах пробормотал он.
