Рискуя, быть может, слишком утомить внимание некоторых моих читателей, я должен был на предыдущих страницах войти в немного сухие, хотя и необходимые, как мне кажется, подробности для выяснения проблемы, которая во многих отношениях и теперь еще современна. Отныне мое изложение становится более кратким, но и тут я не могу похвалиться, что смог избавить мой рассказ от того тяжелого впечатления, которое неизбежно вызывают излагаемые им события. Он передает всецело их физиономию. История Украйны в последней четверти семнадцатого века представляет собой картину хаоса. Основу его составляют непрекращающиеся удары слепых сил. Ценою огромных усилий Москва добилась хотя бы частичной победы своей программы национального восстановления, но она могла победить хаос лишь непродуктивными мерами, т. е. в некоторых пунктах только систематическим разрушением, а в других бесконечными отсрочками наиболее важных решений. Затруднения, встречаемые ею еще и теперь в этой части ее владений, происходят от этой же отдаленной причины.

Соединяя в себе все ужасы войны и народных восстаний, кризис 1648–1658 годов только вернул эту страну к ее первоначальной участи служить полем битв и хранительницей человеческих костей. В ней не создалось ничего прочного. Даже самая могила Хмельницкого, место которой было выбрано им в его милом Субботове, не долго почиталась.

Гетман оставил после себя одного только сына Георгия, едва достигшего шестнадцати лет, калеку телом и душою. По словам летописца, он был «евнухом по природе». Отец, кажется, передал тяжелую наследственность этому печальному наследнику. Выховский не замедлил объявить себя адъютантом этого нового управителя, чем-то вроде опекуна, но тотчас же обокрал своего опекаемого, отослав его в школу и захватив богатства, спрятанные покойным в Гадяче. Когда представитель Алексея, Богдан Хитрово, переехал в Украйну следующею зимою, он должен был склониться перед совершившимся фактом. Ему достаточно было своей миссии, состоявшей в распределении московских гарнизонов по главным городам и лишении казаков управления приходами страны. Он не мог даже воспрепятствовать узурпатору в его стремлении следовать ошибкам своего предшественника, добывая себе подкрепление со стороны татар для подавления нового мятежа под командою полтавского полковника Пушкаря.

Между тем вступление Выховского в исполнение обязанности гетмана имело очень угрожающее значение для Москвы. Вместе с ним, еще при жизни Богдана Хмельницкого, самые влиятельные из казацких начальников воспитанные по большей части в Польше и разделявшие там политические взгляды шляхты, дали соблазнить себя проектом компромисса, которому доставляла ряд увлекательных примеров истории республики. Разве «Русское великокняжество» не могло последовать судьбе литовского, соединившись с Польшею такою же федеративною связью и получив то же равенство привилегий и прав? Как ни был еще короток опыт московского режима и тяжелых повинностей, он усиливал тем не менее заманчивые стороны этого идеала. Царские чиновники и генералы, менее снисходительные и более грубые, заставляли сожалеть о прежних польских начальниках. Верховный клир, по известным уже нам причинам, буржуазия городов, в силу привязанности к своим муниципальным свободам, склонялись к тому же. Одни крестьяне, надеясь получить от царя хоть какую-либо помощь против польских или казацких господ, оставались еще в большинстве своем преданными новому порядку вещей.

Выховский 1 января 1658 года, в своих Чигиринских письмах к польскому королю и примасу, довольно недвусмысленно намекал на это: «Легче бывает, – говорил он между прочим, – прийти к соглашению свободным людям». Слишком смелая предприимчивость Хитрово, замена в Киеве Бутурлина Василием Шереметевым, человеком в общем жестоким и грубым, ускорили неизбежную развязку, и 16 сентября (по новому стилю) 1658 года под Гадячем дело закончилось трактатом, подписанным казаками вместе с посланными от Яна Казимира, Бенявским и Иевлашевским, к которому теперь еще стремятся вернуться украинские националисты. Около трети страны, а именно палатинаты Киева, Чернигова и Брацлава (теперешние губернии Полтавская, Черниговская и Киевская), восточная часть волынского палатината и южная часть подольского были обращены в «русское великокняжество» по образцу литовского и должны были на тех же условиях войти в состав республики.

Равенство прав в Сейме и Сенате, отдельная и тождественная иерархия всех функций и должностей, назначение на те и другие одних только украинских жителей, юридическая автономия, как и отдельная монета, уничтожение унии, религиозная свобода для православной церкви без всякого вмешательства польских властей, основание двух академий по образцу краковской и неограниченная свобода в устройстве школ и типографий; в статуте крестьян ровно никаких изменений, но зато обещание прогрессивного приобщения всех казаков к привилегиям польской шляхты, немедленное получение дворянства для ста человек на полк, и наконец полная амнистия – таково было основание этого соглашения, неожиданно превзошедшего ценность концессии московского правительства и ратифицированного варшавским сеймом, несмотря на очень живые и энергичные возражения, которые оно встретило в нем.

Это политическое завещание Польши семнадцатого века для этой части ее исторического наследства, и в нем следует признать прекрасный памятник свойственного ей благородства, но, увы, с другой стороны – чистейшую химеру. Проведение в жизнь такой программы представляло огромные трудности, и добрая воля договаривавшихся сторон наталкивалась во всех ее деталях на эти трудности. Так, семнадцатая статья имела в виду частные польские и церковные фонды, целую массу земель и бенефиций, перешедших во время кризиса в руки казаков. Теперь приходилось их возвращать старым собственникам, и, несмотря на красоту порыва, что несомненно говорит в их пользу, наследники революционной традиции Хмельницкого обещали гораздо более, чем они могли выполнить. Но даже по самому существу своему соглашение было неосуществимо.

Поляки и казаки вначале не заботились о правах, более или менее законно приобретенных в стране Московским государством. Виленский договор передавал снова Польше во владение всю территорию, отнятую у нее московскою победою, но в это время конвенция была уже недействительной. Сейм отказался ее признать, и, желая получить помощь от императора, Ян Казимир и сам не поколебался с такою же развязностью предложить ему то наследие трона, которое он уступал, не имея на него ровно никакого права, Алексею. На севере вновь были открыты враждебные действия, и приходилось лишь ждать, что событие в Гадяче вызовет их также и на юге.

Но, кроме того, само общее положение Украйны не делало возможным такое разрешение вопроса. Ни политически, ни социально эта страна не могла найти в нем для себя залога сносного существования. Архитекторы, вдохновленные благородными чувствами, но абсолютно незнакомые с реальною стороною самого дела, воздвигали роскошное здание на песке, и оно должно было распасться при первом порыве ветра. И противные ветры не замедлили явиться.

Ромодановский, уже командовавший одним важным московским корпусом на украинской границе, действительно получил подкрепление с приказанием проникнуть в страну и вызвать в ней восстание против Выховского. Прерванные ввиду приближавшейся зимы успешные действия были уничтожены в следующем году жестоким поражением. Выступив в свою очередь с избранной частью московской кавалерии, ветеранами польской войны, лучший генерал Алексея, Трубецкой, был окружен 4 июля 1659 года под Конотопом соединенными силами казаков, поляков и татар и потерпел полное поражение. Один из его помощников, князь Пожарский, был взят в плен и убит, осыпая самой грубой руганью хана в выражениях, которые невозможно передать. Из армии, доходившей, по преувеличенным, конечно, донесениям украинских и польских летописцев, до ста пятидесяти тысяч человек, Трубецкой привел с собою в Путивль лишь несколько калек.

Но некоторое время спустя побежденные в этот день были блестяще отомщены в том повстанческом движении, которое должен был подготовить Ромодановский, действительно поднявший казаков против ими же созданного дела. Один за другим переяславский полковник Цюцюра и нежинский Золотаренко подняли знамя восстания. Выховский был смещен и уступил свое место Георгию Хмельницкому. Поляков было очень немного в Конотопе, и они очутились в таком критическом положении, что их начальник Андрей Потоцкий решился на отчаянное дело. В рапортах к королю он советовал оставить Москве левый берег Днепра и обратить правый в пустыню. «Польша должна уничтожить Украйну, – писал он, – если не хочет быть уничтожена ею». Вот к чему привел Гадячский трактат, и, как мы увидим дальше, предложение это было в конце концов принято.

Веяния переменились. Вернувшись в сентябре 1659 года с новыми силами, Трубецкой был принят на левом берегу как освободитель. Повсюду звон колоколов и восторженные процессии встречали желанного гостя. На правом берегу казацкая старшина держалась еще за федеративную автономию, но думала теперь реализовать этот идеал сообща с Москвою. Трубецкой не долго оставлял ее в этом приятном заблуждении; уже 17 октября он вручил Георгию Хмельницкому новую грамоту, определявшую две основные черты ранее установленного режима: военную оккупацию и административное подчинение. Она относила, кроме того, на счет страны издержки на то и на другое.

Конечно, этим нельзя было удержать казаков от их агитации, и так как они с их обычною подвижностью обратились в сторону Польши, то та и воспользовалась этим. В мае 1660 года мирный трактат со Швецией, подписанный в Оливе благодаря содействию Франции, дал ей опытные и воодушевленные победою войска для Украинской войны.

Ордын-Нащокин сделал все, чтобы помешать событиям. Родом из Пскова, где ненависть к шведам поддерживалась постоянными стычками на границе, и предшественник Петра Великого, он считал существенным захват берега Балтийского моря. В тесном же союзе с Польшею против Швеции он видел, с другой стороны, залог общей федерации славянских народов – мечта Крыжанича! – и для этого он был готов не только пожертвовать Киевом на юге, но также и Полоцком и Витебском на севере. Алексей и советники не отличались в отношении поставленных на карту национальных интересов этих двух стран такой дальнозоркостью, зато обладали большей практичностью. Став снова твердою ногою на древних владениях первых русских князей, которых она добивалась по праву наследства, Москва уже не могла отступить. Но она должна была выдержать еще сильное нападение.

Между тем как в Москве и в Украйне любили повторять, что Польша открыта для всякого желающего, кому только угодно было войти, «причем ни одна собака не осмелится лаять», эта страна вдруг показала себя способной к чрезвычайным усилиям. Ее войска под предводительством Чарнецкого и Павла Сапеги в Лаховицах, Слониме, Полоцке, Белоруссии одержали ряд блестящих побед над войсками Хованского, пользовавшегося, однако, репутацией хорошего полководца, над Долгоруким и Золотаренко. Участвовавший к этой кампании лично, замечательный польский хронист Пасек говорит, что никогда прежде его соотечественники не сражались подобным образом. В то же время Шереметев и Георгий Хмельницкий натолкнулись в октябре 1660 года под Чудновым, в Волыни, на другую коалицию, состоявшую из поляков, татар и казаков, соединенных Выховским, и здесь повторилась конотопская катастрофа, еще более страшная, чем та. Московский генерал капитулировал и остался в плену у татар. Москва потеряла на этот раз вместе со своим лучшим полководцем все лучшие силы своей реорганизованной армии. Войска новой формации, экипированные и обученные по-европейски, под командою офицеров иностранного происхождения, Гордона, Ван Сведена, Ван Говена, Крафорда, потерпели поражение.

Эффект от поражения был таков, что в Кремле планировался даже отъезд царя в Ярославль, где он был бы в большей безопасности.

Ничто не угрожало. Впрочем, Алексею и его столице, но после новой кровопролитной неудачи, которую потерпел Хованский в Литве, Яну Казимиру уже не представляло особого труда вернуть себе обратно Вильну, где в распоряжении князя Мышецкого находилось только семьдесят восемь человек. В Украйне Георгий Хмельницкий передал правый берег Днепра полякам, которым был там оказан восторженный прием. По левому берегу Москва имела еще своих приверженцев, сгруппировавшихся вокруг наказного гетмана Самко. Таким образом, произошло разделение Украйны, рекомендованное в свое время Потоцким, и продолжалось оно до тех пор, пока не исчезли последние следы политической автономии в обеих частях страны. Но Польша временно удержала за собою лучшую часть. Ей не удалось, однако, долго извлекать выгоду из своих побед.

Соотечественники Пасека отлично сражались; но, описывая свои впечатления с грубою откровенностью солдата, хронист заявлял, «что пасти свиней было бы гораздо приятнее, чем водиться с подобною компанией». Одержав последнюю победу под Глухим, Чарнецкий встретил восстание своих собственных войск, которые, возмутившись, вскоре умертвили и главу организованной ими же военной «конфедерации» Жеромского, и малого генерала Литвы Госевского, пытавшихся призвать их к долгу. Они пользовались парламентаризмом по-своему.

Москва получила таким образом возможность передохнуть, и она воспользовалась этой передышкою, чтобы завести переговоры в свою очередь со Швецией, в Кардисе, в июне 1661 года, о вечном мире. И против желания Нащокина, не присутствовавшего при его подписании, замененного князьями Прозоровским и Барятинским, Алексей отдал все свои ливонские завоевания, а взамен этого получил возможность сконцентрировать силы против другого своего противника. Обе стороны, правда, истощились в средствах почти одинаково. Плохо оплачиваемые медной монетой или даже совсем неоплачиваемые войска царя также не отличались образцовою дисциплиною. В Волыни Мышецкий был выдан полякам своими же солдатами. Повсюду встречавшиеся войска с трудом прокармливались, благодаря систематическому разгрому страны, обе армии, полагая голодом взять неприятеля, страдали от него первыми. В самой Украйне казаки, разбившись теперь на два лагеря, сражались друг с другом. Но тут-то и проявилось превосходство той крепкой организации, которую представляла собой Москва.

В январе 1663 года, после смены побед и поражений, блуждая по Днепру и ведя борьбу с Ромодановским, Георгий Хмельницкий, тщетно прождав помощи от поляков, сложил гетманскую булаву и поступил в монахи под именем Гедеона. Ему наследовал Павел Тетеря, родом из Переяславля, сын простого казака, женатый на дочери Богдана Хмельницкого. Быстрый его переход к власти совпал с последней попыткой соглашения между казацким миром и Польшею. В октябре того же года Ян Казимир, прибыв в Украйну со своими лучшими генералами, участвовал в последней попытке поляков встать твердою ногою на левом берегу Днепра, где Самко уже уступил место гетману, который оказался более покорным Москве, Ивану Брюховецкому, покрытому почестями и милостями и, хотя сам он был простым казаком, получившему звание боярина и женатому на Долгорукой. Казаки были очень чувствительны ко всем этим событиям, и Польша, хотя и была республиканскою, но не сумела подражать своей сопернице и восстание, вспыхнувшее на правом берегу, принудило короля отступить назад.

Выховского стали подозревать в участии в этом движении. Его заманили в засаду, и один польский полковник приказал его расстрелять. Один из его предполагаемых сообщников, Нужный, приговоренный к повешению, просил, чтобы его посадили на кол, дабы умереть, как умер когда-то его отец.

Украйна понесла страшные потери в людях и в средствах. Взяв Субботово, где, по легенде, была разрушена могила Богдана Хмельницкого и даже останки героя были выброшены из нее; подвергнув сожжению Ставич в окрестностях Белой Церкви и истребив всех жителей в наказание за рецидив восстания, славный Чарнецкий пал жертвою этой отчаянной борьбы, и его смерть вновь возбудила сопротивление, подавленное его энергией. Тетере пришлось спасаться в Польше, где он и пропал бесследно.

В 1665 году несчастная Польша была снова лишена защиты. Теперь в ней вспыхнула гражданская война, вынудившая короля собрать все свои силы против одного из героев победоносных кампаний предшествующих годов, Георгия Любомирского, просившего помощи из Москвы! Украйна правого берега на некоторое время была предоставлена самой себе, и это не послужило ей на благо. Казацкие шайки оспаривали друг у друга владение ею под начальством выбранных ими вождей, причем один из них, Петр Дорошенко, хвастал, что пойдет по стопам великого Богдана.

Обладая меньшими талантами, но тем же духом лихорадочной интриги, грубой хитрости и постоянной изменчивости, предлагая свои услуги одновременно Польше и Москве, пытаясь заполучить на свою сторону татар, оставаясь верным султану и вскоре завязав сношения с самим Стенькою Разиным, он думал распространить свою власть и на правый берег, где грубость Брюховецкого и московских воевод вызывала уже некоторое недовольство.

В конце 1666 года он, казалось, окончательно остановился на оттоманском протекторате против Польши, но такое положение послужило лишь к тому, что в Москве было отдано предпочтение политике Нащокина, неизменно стоявшего за сближение с Польшею против Турции и казаков.

Начиная с 1661 года обе стороны, не прекращая борьбы, продолжали в то же время пускать в ход дипломатию. Восстание Любомирского сделало Польшу более сговорчивою, и 30 января 1667 года в деревне Андрусове (в теперешней Смоленской губернии) она заключила перемирие на тринадцать лет и шесть месяцев, получив в Литве Витебск, Подольск и Динабург и сохранив свои права над Ливонией, но взамен этого уступив Смоленск со всею северною областью и на ливонской границе шесть мест: Дорогобуж, Белую, Невель, Себеж, Красное, Вележ, когда-то покоренные Баторием. В Украйне она отдала Москве левый берег Днепра, сохранив за собою правый берег с Киевом, который, однако, должен был подвергнуться московской эвакуации лишь через два года.

Невероятно, чтобы заключившие договор поляки предавались иллюзии насчет последнего параграфа. Нащокин, конечно, полагал, что он никогда не будет выполнен. Для того чтобы ввести его в трактат, он с успехом, кажется, воспользовался даже подкупом, но Украйна правого берега, все продолжавшая восстание вместе с Дорошенко и его покровителями, прибавила более весу к золотым дукатам, тайно розданным. Во время переговоров московский уполномоченный не оставлял своей любимой идеи о соединении обеих стран, похваляясь не без некоторого наивного бесстыдства тою «свободою», которою пользовались подданные царя, и опираясь на то, что наследник Алексея говорил бегло по-польски. Но его предложения были вежливо отклонены. Польша приняла лишь перемирие.

Более или менее бессознательно она подписалась между тем под окончательным уже решением. От здания, сокрушенного Богданом Хмельницким и воздвигнутого на другой базе гадячским договором, теперь ничего не оставалось. Украинская община раскололась надвое, и предполагаемая отдача Киева Польше угрожала создать для восточной части особенно неблагоприятное положение с двойной точки зрения как веры, так и культуры. Позже, когда обстоятельства позволили, как и думал Нащокин, не держаться в этом отношении принятых на себя обязательств, случай повернулся иначе. Оторванная от древней столицы, западная часть Украйны являлась телом без души и грозила разложением, в то время как ее киевский очаг, увлеченный московскою орбитою, потерял всякую возможность самобытно развиваться. То был первый акт разрушения, за которым последовали и другие.

А пока что, как и гетманат на обоих берегах Днепра, киевская митрополия сделалась предметом постоянных соисканий. Наследуя в ней Коссову, ни Балабан в 1658 году, ни Тухальский в 1663 году не были признаны московским правительством. Не осмеливаясь явно порвать связи с патриархатом Константинополя назначением митрополита по своему выбору, оно прибегло к способу назначения временного управления, но администраторы, противопоставленные таким образом избранным митрополитам, должны были бороться, кроме того, как и их соперники, с епископами, поддерживаемыми Польшею или соединенными с нею казаками. В постоянных спорах за места с архимандритом Киево-Печерского монастыря Гизелем, настаивавшим в Москве на назначении митрополита, в надежде, конечно, что он сам займет это место, – Тухальский получил из Константинополя через Дорошенко свое собственное назначение на оспариваемое место.

Москва между тем умела довольно искусно использовать все эти недоразумения для осуществления того дела, которое являлось в этой области наиболее интересным для нее. Разбив при помощи татар и турок несколько казацких полков на правом берегу, Дорошенко доставил ей этим предлог для отсрочки эвакуации Киева. Раздел, принятый в Андрусове, уверяла она, не получал таким образом осуществления. Находясь в постоянной нужде и оспаривая ее поддержку друг перед другом, украинские прелаты и даже простые попы, вовлеченные в свою очередь в борьбу, помогали ей управлять страной с полицейской стороны. Подчинив все функции избирательному принципу, древняя организация православного клира поставила себя в более близкие отношения с паствой и, всячески стараясь искоренить подобный демократический режим, московское правительство оказывало временно клиру некоторое уважение и пользовалось им в указанном смысле.

Назначенный в 1661 году администратором киевской митрополии под именем Мефодия, старый нежинский протопоп Максим Филимонович установил тщательное наблюдение за Брюховецким и поднимал против него народные массы, когда гетман выходил из повиновения. Устраненный ввиду недостаточного усердия, предшественник Мефодия, Лазарь Баранович, выказал раскаянье, добился возвышения своего епископского поста в Чернигове до степени архиепископства и, полуподчинившись московскому патриархату, показал себя ревностным его рабом. Сам архимандрит Киево-Печерской лавры Гизель вмешивался лишь для того, чтобы подчинить Дорошенко московской власти.

Баранович, Гизель – все это были старые ученики коллегии Могилы! И они не отвергали этого прошлого. Alma mater Kioviensis, вся пропитанная латинизмом и полонизмом, оставалась для них дорогою. Они отказывались предоставлять свои типографии для московских сочинений. Но подозрительная в их глазах с точки зрения религиозной и варварская с точки зрения интеллектуальной, политически Москва оказывала на них неотразимое влияние: она умела хорошо платить за оказываемые ей услуги. Под влиянием новых внутренних бурь, возникших благодаря отречению Яна Казимира (1668 год) и выбору ничтожного Михаила Висьневецкого, Польша перестала быть государством, которое могло заставить себя любить или бояться. Последние оставшиеся верными либеральному идеалу, который она одно время представляла в этой стране, были вынуждены представить на компромисс между Москвою и казаками Дорошенко то, что у них оставалось еще от веры и преданности этому благородному делу.

Но казаки уступали со всех сторон течению, которое влекло их к другим судьбам. Москва, показывая вид, будто бы принимает предложения Дорошенко, думала лишь поддержать на берегах Днепра то смутное положение, которое благоприятствовало ее видам на Киев. Гетман правого берега, в конце концов, понял это и, стараясь увильнуть подобно Богдану Хмельницкому, завел переговоры с Брюховецким, своим соперником на левом берегу, который, ничего не понимая, полагал, будто бы он находится накануне смещения. Результатом подобного соглашения было общее истребление московских гарнизонов, сопровождавшееся обычными для этой страны жестокостями. Так, жену Гадячского воеводы Огарева водили по улицам полураздетую, после чего ей отрубили одну грудь. Сам Брюховецкий был потом задушен по приказанию своего же сообщника! И это все происходило как раз в момент восстания Разина на юге и бунта в Соловках на севере!

Москва еще раз взяла верх над этими волнениями. Управитель киевскою митрополией Мефодий, кажется, играл здесь какую-то подозрительную роль. Черниговский архиепископ Баранович, завидуя ему, воспользовался этим случаем, чтобы выставить себя умиротворителем. Вызванный на правый берег бунтом казаков Запорожья под Суховеем, а также, опять-таки подобно Богдану Хмельницкому, неверностью своей жены, Дорошенко оставил на левом берегу своего есаула Демьяна Многогрешного, который, предоставленный собственным силам, не замедлил подчиниться Ромодановскому. С этим новичком или с Дорошенко Баранович льстил себя надеждой провести свою автономную программу и распространить ее на оба берега, но в то же самое время другой представитель украинского клира, новый нежинский протопоп Симеон Адамович, развил в Кремле взгляды совершенно другого рода, которые были, естественно, лучше приняты.

Высший и низший клир разошлись по этому вопросу, причем первый разделял вкус казацких вождей к независимости, а второй держался общего дела с народными массами, предпочитавшими грубость московских воевод дикой фантазии Брюховецкого и Дорошенко.

Ромодановский разыграл какие-то выборы, доставив титул гетмана Многогрешному; совет казаков, собранный в Глухове, послушно высказался за поддержку воевод, и вновь утвержденный в качестве управителя киевской митрополии и заменивший собою Мефодия, заточенного в монастырь, Баранович, притворившись удовлетворенным и готовым к услугам, рассыпался в новых изъявлениях своей признательности. Вскоре ему пришлось доказать ее на деле. Многогрешный, хотя и находясь под бдительным надзором Адамовича, в свою очередь стал прислушиваться к предложениям Дорошенко и Тухальского. Когда его люди отказались следовать за ним в ночь на 13 марта 1692 года, гетман был сослан, благодаря государственному перевороту, в оковах, сначала в Москву, а оттуда в Сибирь. Он уступил свое место другой московской креатуре, Ивану Самойловичу, но власть последнего была уже значительно ограничена.

То был, собственно говоря, конец гетманства в том смысле, какой ему придавал Богдан Хмельницкий, и Барановичу стоило такого труда от него отказаться, что он не противостоял искушенно завязать сношения с Дорошенко. Москва тоже этому не противилась, так как ей всегда улыбалось держать Польшу в затруднительном положении. Во время этих переговоров управитель киевской митрополии и правительство, которому он якобы служил, преследовали совершенно различные цели. Сам Дорошенко выказывал себя расположенным к заключению трактата, так как Москва лишила его места на левой стороне, а Польша поставила ему на правой стороне соперника, Хаменко, – «схватить Украйну можно было таким образом только за хвост», по картинному выражению хрониста. Он между тем требовал выполнения гадячских условий, что исключало всякую возможность соглашения. Так как Польшу захватила в это время огромная турецкая армии, то Ромодановский, благодаря маневрам того же самого Дорошенки, выдвинул план соединения обоих берегов под московскою властью. Андрусовский трактат заставлял Москву помогать Польше против турок. Она выполнит эту задачу, заняв для поляков ту самую часть Украйны, которую те не были в состоянии защищать сами!

В апреле 1674 года это стало фактом. С помощью турок и татар Дорошенко один некоторое время защищался в Чигирине, но в октябре 1676 года, получив ложные сведения о состоявшемся будто бы соглашении между московитами и поляками, он решил перейти на сторону более сильного, сложить знаки своей власти и присягнуть сыну Алексея, Феодору, который только что (10.02.1676 года) наследовал своему отцу. Доставленный в Москву, он получил имение в Ярополче, в Волоколамском уезде Московской губернии, и жил там в неизвестности до 1698 года. Адамович и Баранович оставались чужды этому событию. Новый «гетман обоих берегов» Самойлович был против вмешательства клира в политику. Он добился устранения прелата, возбудив против него подозрения, приказал сослать попа в Сибирь, представив в дурном свете его интриги, и приготовил то подчинение Киевской митрополии московскому патриархату, которого так боялись определенные сторонники московского правительства в этой стране и которое было наконец завершено в 1685 году. Таким образом осуществилось религиозное объединение «всех частей русского государства», и, захватив твердою рукою левый берег Днепра, Москва совершила большой шаг на пути политического объединения. Но способ, которым она достигла этого, грозил скомпрометировать этот результат. Благоприятствуя предприятиям Турции против Польши, она дала возможность их общему врагу стать твердою ногою в Украйне, которая, несмотря на блестящий титул, данный Самойловичу, оставалась на деле разделенной на две части. Более того, ее продолжали оспаривать турки, поляки, казаки и московиты, и западная часть страны была временно отдана в жертву, всецело подвергнута действию разрушительных сил, которые надолго еще продолжали свое дело уничтожения. Для этого периода украинской истории предание сохранило зловещее слово, которое и должно служить заглавием для заключительной главы моего рассказа.

Богдан Хмельницкий мог безнаказанно вводить своих оттоманских покровителей в сложную игру своей дипломатии. Занятая войною с Венецией, Порта удовольствовалась лишь тем, что направила татар на предлагаемую ей таким образом добычу. Следуя этой тактике, Дорошенко совсем не учел изменившегося положения. С захватом Кандии (6 сентября 1669 года) оттоманская держава оказалась в силе придать своему вмешательству очень серьезный характер, и в то же время положение дел в Польше открывало с этой стороны соблазнительную перспективу ее честолюбию. Ян Казимир только что отказался от трона, завещав его преемнику, который не имел ровно никакого престижа, кроме имени, прославленного в войне с Украйною. Но сын Иеремии Висьневецкого ни в чем не походил на своего отца. Спеша покинуть Ханенко, Михаил ответил на полученный им из Константинополя ультиматум только униженными просьбами, и в августе 1772 года султан занял Подолию с огромною армией. Вскоре, взяв приступом Каменец, он торжественно вступил в город по ковру из священных изображений и знамен, взятых из разграбленных христианских церквей. В сентябре в свою очередь был осажден Лемберг, и, чтобы остановить нашествие, Польша, заключая договор в Бучаче, уступила всю Подолию победителям, предоставив Украйну в распоряжение казаков Дорошенки, подданных султана.

Несмотря на Андрусовский трактат, Москва не трогалась с места. Теперь она встревожилась, но, приняв решение не помогать своей западной соседке, желая защититься от участи, угрожавшей ей самой, она вздумала сделать призыв к другим европейским державам. К концу 1672 года ее посланцы посетили Париж, Лондон, Копенгаген, Стокгольм, Гаагу, Берлин, Дрезден, Венецию и Рим. Любопытная перемена произошла в отношениях великого северного государства к Западу. В первый раз призыв к крестовому походу шел из того глухого и немого Кремля, где столько раз уже папство и другие христианские державы тщетно пытались пробудить отклик симпатии и солидарности к общему делу. Но в свою очередь и Запад ничего не ответил. Московиты и поляки были предоставлены милости победоносного полумесяца. Блестящий успех, достигнутый Собесским под Шосимом 11 ноября 1673 года, остался бесплодным. В это самое время Михаил умирал, и Польша была занята только тем, чтобы посадить на трон храброго солдата, которому она была обязана этой победою. Тщетно Федор, поддерживаемый литовскою партией, оспаривал у него свое преемство.

Избранный таким образом (в мае 1674 года), Собесский оправдал доверие своих сограждан; но даже чудеса героизма дали ему только возможность добиться лишь короткого перемирия, и кроме Подолии он предоставил Турции еще добрую треть Украйны, от правого берега до Белой Церкви. Такою ценою Польша, уступая, правда, на деле лишь то, что ей уже больше не принадлежало, отбросила к Москве нашествие, которое она остановила по крайней мере со своей стороны. И Москва охотно вступала в конфликт. Осадив в Чигирине вассала Порты, Дорошенко, потом добившись подчинения гетмана, она открыла враждебные действия. Турция ответила на это назначением со своей стороны гетмана и поставила на этот пост Георгия Хмельницкого, который, сняв рясу, тайно вмешивался в интриги и в борьбу предшествующих лет, но кончил тем, что был брошен в Константинопольскую тюрьму.

Освобожденный, он в вознаграждение был даже назван «великим князем Украйны», подобно своему отцу, и в 1677 и 1678 годах, во главе сильной турецко-татарской армии осадил дважды в свою очередь в Чигирине сильный московский гарнизон под начальством Ивана Ржевского, которому помогал своею опытностью шотландец Гордон. Город был взят после храброго отпора, и Ромодановский и Самойлович, тщетно пытаясь оказать ему помощь, должны были отступить на левый берег, где они едва могли удержаться, оставив всякую мысль о переходе через Днепр.

Укрепившись в свою очередь в Немирове, утвердив своих приверженцев в Корсуни и Кальнике, производя даже частые набеги на левый берег, чтобы вернуть оттуда эмигрантов, которые из ненависти к мусульманскому рабству переселялись сюда толпами, новый «великий князь Украйны» мог продержаться в своем неожиданном положении до 1681 года, когда он исчез с горизонта истории, казненный, как думают, самими турками по причине слишком частых проявлений жестокости с его стороны. И в этот момент страна, которой он снова вернул мечты об эфемерной империи Богдана, Западная Украйна представляла собой лишь пустыню. Хмельницкий и Самойлович оспаривали посредством набегов немногих оставшихся там жителей. Чигирин был превращен в груду развалин, и Черкассы, исключительно казацкий город, некогда такой населенный и оживленный, ничего не сохранил из своего славного прошлого.

В 1671 году трактат, положивший конец турецко-московской войне, подписанный в Бахчисарае и ратифицированный только спустя два года в Константинополе, определяет совершенно точно, что все пространство между Доном и Днестром останется пустым, т. е. будет находиться в том же состоянии, как после нашествия татар в 1233 году. На всем пространстве между Киевом и Нижним Днепром нельзя было строить ни одного города или деревни, ни на том, ни на другом берегу реки, и в 1686 году окончательный мирный договор между Москвою и Польшею должен был заключать в себе подобную же статью.

Таков был конец казацкой Илиады. На левом берегу Самойлович и наследовавший ему в июле 1687 года сам Мазепа, находясь под строгим наблюдением московских командующих войсками и чиновников, видели себя обреченными покрывать тенью призрачной власти свое полное ничтожество и реальность полного своего подчинения. На правом берегу попытка Собесского восстановить военную организацию казацкого братства по плану, принятому Баторием, закончилась лишь новыми вспышками народных волнений, в которых знаменитый Палей предвосхищал позднейшие подвиги гайдамаков, этих украинских хулиганов восемнадцатого века.

Биография и легенда об этой личности уже принадлежит к истории Петра Великого, и если его защитники и приписывают ему ту заслугу, что он сыграл главную роль при возобновлении колонизации в окрестностях Белой Церкви, где у него были свои участки земли, – их уверения находятся в явном противоречии с единогласным свидетельством по этому поводу путешественников, которые посетили эту местность в конце семнадцатого и в начале восемнадцатого веков и нашли в ней повсюду только одну пустыню. Она вернулась к жизни уже после Карловицкого договора (1699 год), который, вернув Польше Подолию, уничтожил также роковые статьи договоров 1680 и 1686 годов, продиктованных Турцией.

Но еще прежде, 3 мая 1686 года, подчинившись влиянию Австрии, желавшей сманить на службу своим интересам освободителей Вены, Польша должна была окончательно оставить свои претензии на Киев, и для будущности Украйны, как и для позднейшего развития державы, оставшейся в ней госпожой положения, это являлось капитальным фактом. Москва окончательно взяла верх. За смутное обещание помощи против татар и вознаграждение в полтора миллиона экю ее соперница продала свое право старшинства. Таким образом, была исчерпана вековая распря, в которой вместе с Украйной гегемония славянского мира служила ставкою между обеими империями, и если, преследуя совершенно другие цели, Петр Великий и его наследники мешкали пользоваться выгодами этой победы, то последствия ее сделались с тех пор неизбежными.

Не будучи в состоянии защищать наследие литовских князей, как и возложенную на нее программу расширения владений на восток, отодвинутая с другой стороны благодаря этому от западных баз своего древнего могущества, отданного ею победоносному германизму, – Польша была осуждена на исчезновение. А в то же время на тех же берегах Днепра, наполовину ею оставленных, – с лучшею частью наследия Рюрика, Москва получила залог той удивительной судьбы, которая готовилась для нее уже с пятнадцатого века кропотливыми «собирателями русской земли».

Но в будущем, которое таким образом обрисовывалось, приобщенный к цивилизации тою же умирающею теперь Польшею, поднятый ею на уровень культуры, не имевший себе равного во всем русском мире, «русский Париж» Могилы и его учеников должен был еще сыграть роль, важность которой становится очевидной при изучении культурного развития внутри Москвы семнадцатого века.