7
Первая, первая моя книга в роли передатчика, думала Жюльетта, нащупывая сквозь плотную ткань сумки выбранный том, – но кто кого выбрал? Она уже нарушала правила: не знала даже названия книги, не знала, чья рука возьмет ее и перевернет, например, посмотреть, что написано на задней стороне обложки; она не выслеживала свою цель, не изучала ее, не продумывала момент встречи, не соотносила тщательно, как велел Солиман, книгу с ее читателем или читательницей.
Читательницей. Это точно будет читательница. Мужчины не читают в ванне. Впрочем, мужчины и ванну не принимают, вечно спешат, единственный способ удержать их в покое – это положить на диван у телевизора, где идет полуфинал Лиги чемпионов. Во всяком случае, Жюльетта пришла к такому заключению, наблюдая за тремя своими бывшими бойфрендами.
– Знаю, – вслух сказала она, – вечно я обобщаю. Потому каждый раз и вляпываюсь.
Ну вот, опять обобщение. Но она в самом деле склонна делать поспешные выводы, по большей части оптимистические, из любой приглянувшейся ей мелочи: у одного очочки в металлической оправе, другой протягивает сложенные лодочкой руки, как будто берет щенка или младенца, а у третьего прядка все время падает на лоб, застилая синий-синий взгляд… Ей казалось, что в этих крохотных особенностях читается ум, нежность, юмор, надежность или фантазия, которой она сама, как ей думалось, лишена.
Она запустила руку в сумку, насупив брови и продолжая свой одинокий монолог: у Жозефа под его любимыми свитерами грубой вязки были широкие плечи, но вся его сила сводилась к умению раздавить в кулаке орех; Эмманюэль жалел птичек, налетающих на линии электропередач, но не звонил, когда она болела гриппом; Ромен не выносил даже намека на шутку в свой адрес, а в ресторане с маниакальной точностью, до копейки, делил счет пополам.
Она была влюблена в каждого из них – или считала, что влюблена, какая разница. Последние полгода она жила одна. Считала, что не перенесет одиночества, а теперь с удивлением поняла, что ценит свободу – ту самую свободу, которой боялась как огня.
– Не дождутся, – проворчала она, нащупав выбранную книгу – нет, книгу, которая сама ей навязалась.
Она не знала, к кому обращается. Еще одно обобщение. Сколько можно.
Книга была толстая, плотная, удобно ложилась в руку. Увесистая. Жюльетта медленно попятилась, не сводя глаз с почти черной обложки, на которой со стороны обреза виднелись в темноте неясные развалины английской усадьбы.
Дафна Дюморье. “Ребекка”.
* * *
– Они подпишут предварительный договор!
Хлоя бросила сумочку на стол, повернулась к Жюльетте и с шутливым укором наставила на нее указательный палец:
– У девицы прямо все настройки сбились с твоим романом. Повезло, а то она почти что скроила козью морду. Про то, как они по гостиной ходили, не говоря уж про кухню, молчу. А тут вдруг…
Она изобразила на лице изумление: подняла брови, вытаращила глаза, округлила рот.
– Вообрази картину: входит она в ванную, не, ну я расстаралась – приглушенный свет, растение, белоснежное банное полотенце на спинке шезлонга, ни ржавчины не видно, ни пятен сырости, ничего. Он начинает говорить, что это дыра и вообще дурдом, но она его даже не слушает, подходит к ванне, а там…
Хлоя в восторге запрыгала на месте, сжав кулаки:
– Сроду такого не видела! Берет книжку, начинает листать и говорит: “Ах, “Ребекка”, мама обожала тот старый фильм с… кем там? Грейс Келли? Нет, с Джоан Фонтейн…” И начинает читать. Довольно-таки долго, я прям дышать боялась. А он говорит: “По-моему, мы уже все посмотрели”, а она: “Можно кладовку сделать”, и улыбнулась, честное слово, и спрашивает меня: “Это ваша книга? Можно я возьму?” Встает перед зеркалом, суперское такое барочное зеркало, я его в прошлые выходные на барахолке отрыла, поправляет волосы, вот так (Хлоя повторила жест, ее губы приоткрылись, ресницы дрогнули, лицо смягчилось, изменилось, на него легла тень несвойственной ей меланхолии, словно наклеенная на ее смешливые черты, как японская театральная или карнавальная маска), поворачивается к нему и говорит странным таким голосом: “Здесь мы будем счастливы… Вот увидишь”.
* * *
Агентство недвижимости закрывалось в 18.30. В полночь Жюльетта все еще сидела на полу; с паркетин давно уже стерся верхний слой, обнажив широкие бурые полосы. О ремонте в этом кабинете, куда никогда не заходили клиенты – в зале у девушек стоял плексиглаcовый стол, за которым они по очереди сидели в течение дня, приветливо улыбаясь в свете встроенных ламп, – речь больше не шла со времен Рождества три года назад, когда месье Бернар опрокинул бутылку уцененного сухого сидра в узком проходе к окну. Шипучая жидкость протекла в трещины дерева, оставив на нем желтоватый ореол. Жюльетта устроилась по-турецки на этом давно высохшем пятне, а перед ней веером лежали книги.
Семнадцать книг. Она пересчитала. Взяла каждую в руки, взвесила, перелистала. Вдохнула запах их корешков, поклевала там и сям отдельные фразы, абзацы, иногда не до конца, отдельные слова, аппетитные как конфеты или острые как лезвия:
Приготовил он ложе Одиссею у очага, постелил овчину и козью шкуру и дал Одиссею укрыться своим плащом, который носил он зимой. Сладко уснул Одиссей…
Мое лицо было лугом, на котором паслось стадо буйволов…
Он посмотрел на раскаленные головни, под которыми одинокий язык пламени отплясывал пляску смерти, так как с утренней стряпней было уже покончено…
Ее обрели. Что обрели? Вечность! Слились в ней море и солнце…
Да, подумал Руди, честолюбивые люди, вросшие прямыми ногами в землю, без малейшего изящного изгиба колена…
Смокинг, разросшиеся сумерки, жадно пить часы, скудный лунный свет, пустословие, долина, свет…
Сколько слов. Сколько историй, персонажей, пейзажей, смеха, слез, внезапных решений, сколько страха и надежды.
Для кого?
