13
Через три недели Жюльетта переехала в новое жилище. Две комнаты, как и сказал Солиман, бывшие мастерские; солнце туда попадало лишь с галереи, через узкий колодец двора, и они до самых сумерек купались в бледном, ровном свете, который сразу показался девушке успокаивающим. Солиман извлек из какого-то чулана огромные банки светло-желтой краски, закаменевшие кисти, которые пришлось отмачивать два дня, и брезент; они расстелили его на полу и принялись за дело. Вскоре на ошкуренных стенах уже пересекались широкие желтые полосы, обозначая их перемещения, а вернее, их бессвязные разговоры. Заида сидела на корточках в углу у двери и, вооружившись акварельной кисточкой и палеткой с наползавшими друг на друга, растекавшимися, смешавшимися кругляшами гуаши, рисовала цветы на плинтусах. Темно-синие розы на красных стеблях, зеленые ромашки с фиолетовой серединкой, черные тюльпаны, “как тот, что Роза выращивала в своей комнате для бедного узника Корнелиуса”.
– Плавает в Александре Дюма, как рыба в воде, – пояснил Солиман с горделивой улыбкой.
Никаких вопросов, твердила себе Жюльетта, умиравшая от желания их задать. Они болтали о красках, о цветах, о тюльпаномании, о восточных садах, поделенных на четыре части, по образу рая. Слово “парадиз”, кстати, происходило от древнеиранского слова pairidaēza, объяснял Солиман, оно означало “огороженный сад”.
– Предпочитаю сад без стен, – отозвалась Жюльетта, отметив про себя, что старый джинсовый комбинезон, который она утром натянула на себя, весь усеян желтыми пятнышками и похож на целое поле лютиков.
– А я люблю стены, – бросила Заида, не поднимая головы. – Они защищают.
– Тебе никто не хочет зла, zibâ, – ласково сказал Солиман.
– Откуда ты знаешь? Ты же не знаешь, что по ту сторону стены… Ты вообще на улицу не выходил.
– Но ведь как-то я должен был сюда войти.
– Ага, – пропела Заида, – как-то должен был, как-то должен был…
На том разговор кончился. Но Жюльетте очень хотелось знать, как отец с дочкой попали сюда, какой проделали путь, откуда уехали, из какого сада или, может, от какой войны; она невольно рассказывала себе истории про них, и эти колеблющиеся, усеченные, неверные судьбы еще добавляли им обаяния – им и этому месту, похожему на корабль, севший на мель в лимане, слегка заброшенный, но невероятно живой.
Они говорили о книгах и опять о книгах, о готических романах Хораса Уолпола и о “Дублинцах” Джойса, о фантастических рассказах Итало Кальвино и о коротких загадочных текстах Роберта Вальзера, о “Записках у изголовья” Сэй-Сёнагон, о стихах Гарсии Лорки и персидских поэтов XII века. Солиман, отложив кисть, прочел стихотворение Низами:
Раненный в сердце, в кровавых слезах почему?
В сердце живущая – вечно в глазах почему?
В мире единственна ты, мы душевно едины.
Единодушно мы оба в бегах почему?
Склонность все легче твоя, страсть моя все весомей
Чаши колеблет любовь на весах почему?
Я неизменен, любовь же твоя изменилась,
Где я ошибся, попался впросак почему?
Ты всех влюбленных лечила живою водою,
На Низами тот источник иссяк почему?
Жюльетта почти уткнулась носом в стену, слова взволновали ее, почему я волнуюсь, спрашивала она себя, выравнивая дверной косяк, я не влюблена в него, и все-таки, он скоро тоже будет в бегах, и все здесь для меня опустеет, этот склад, эти комнаты, его кабинет, несмотря на голос Заиды, на ее песни, игры и игрушки, которые я буду подбирать на ступеньках пожарной лестницы, несмотря на всех передатчиков и на все книги, несмотря…
– Вы не любите стихи?
Какой дурак. Ничего не понял. Она, впрочем, тоже. Наверно, это входит в пресловутый удел человеческий, выдается нам всем при рождении: мы закупорены и, по сути, непроницаемы для чужих эмоций, не способны истолковать жесты, взгляды, умолчания, обречены объясняться, тяжко, старательно, словами, всегда говорящими не совсем то.
– Нет… Нет, я люблю стихи. Просто у меня немножко голова болит от запаха краски.
Шито белыми нитками, но он со всех ног ринулся в ловушку, притащил ей стул, воды, таблетку аспирина, предложил выйти подышать воздухом, и Жюльетта с благодарностью согласилась. Она вышла на галерею и, прохаживаясь туда-сюда, стала разглядывать двор и обступившие его с трех сторон дома, вернее, по большей части их слепые фасады. Никто не мог наблюдать за тем, что здесь происходит, идеальное убежище прямо посреди Парижа – убежище или логовище, уединенное, защищенное. В ней снова зашевелилось старое смутное подозрение, а правду ли сказал ей Солиман, не кроется ли за его добровольным затворничеством, за его безобидными с виду маниями что-то иное, Жюльетта отгоняла от себя мысль о том, что такое это “иное”, но, несмотря на все усилия, картины наседали на нее – страшные, кровавые, жестокие картины, крутившиеся с утра до вечера по всем каналам, выбитые двери, перегороженные заградительными лентами, за которыми виднелась разоренная квартира, оружие, найдено оружие, а еще списки, имена, адреса. Опрашивают соседей, он был такой вежливый, говорит пожилая дама, придерживал мне дверь лифта, помогал донести пакеты.
Жюльетта закрыла лицо руками и только потом заметила, что пальцы испачканы краской, я буду похожа на одуванчик, и она засмеялась нервным смехом, отметая чудовищные видения, страх, все то, что, чуть зазеваешься, сделает жизнь невозможной, да ладно, Жюльетта, террористы не читают стихи, они ненавидят поэзию, музыку и все, что говорит о любви. Еще одна банальность, но она пыталась уцепиться за нее: когда тонешь, любая дощечка спасительна.
– Возьмите, вам станет лучше.
Он стоял за ее спиной и протягивал ей кружку матового стекла, над которой вилась тонкая струйка пара.
– Это чай с пряностями.
– Спасибо, – прошептала девушка.
Ей было стыдно, она ткнулась носом в пахучее облачко, закрыла глаза и представила себя далеко-далеко, на одном из тех восточных базаров, что бомбы сровняли с землей, в одном из тех садов, что существуют теперь только в сказках. И отпила глоток:
– Вкусно.
Солиман, облокотившись на ржавое железное ограждение, поднял глаза к небу, оно медленно окрашивалось в сиреневый цвет.
– Скоро стемнеет, нельзя будет красить.
– Всегда можно включить свет, – возразила Жюльетта странным, сдавленным голосом.
Он покачал головой:
– Нет. Нужен дневной свет. Нужен дневной свет, – повторил он, запрокидывая голову, словно ждал, что с небес прольется световой ливень.
– Солиман…
– Знаете, – сказал он, не глядя на нее, – они ведь еще существуют. Сады. Они тут.
Он коснулся рукой лба и сразу положил ее на грудь, туда, где сердце.
– Откуда вы знаете…
– Чай. Когда я его пью, всегда думаю о них.
Жюльетта отпила еще глоток. Странный покой разливался внутри, пока обжигающая жидкость растекалась по горлу. Ей было хорошо. Как ни странно, она чувствовала себя на своем месте. Нет, ответы на все вопросы не появились – их не властны были дать простые слова “они еще существуют”. Ведь она жила уже не в сказках и не в книгах, как он. Не совсем.
Но она, наверно, сможет научиться с этими вопросами жить.
