11

Ты мне скажешь, наконец, чем это ты занимаешься?

Хлоя, скрестив руки на груди, выстроилась у стола Жюльетты. Весь ее вид говорил о том, что она не сдвинется с места, пока не получит объяснений.

– Ты о чем?

Жалкая попытка потянуть время, Жюльетта это отлично сознавала. Хоть пару секунд. Даже меньше, потому что коллега тут же уточнила:

– О твоих чертовых книжках, которыми у тебя весь шкаф завален. О твоих картонках, куски которых я все время нахожу в корзинах для бумаг.

Жюльетта снова попыталась уклониться от ответа:

– Я думала, их каждый вечер выносят…

Хлоя, резко рубанув воздух ребром ладони, дала понять, что вопрос не в том.

– Я жду.

И, поскольку Жюльетта по-прежнему молчала, раскипятилась:

– Хочешь сделать больше продаж, чем я, так? Решила улучшить эту штуку?

– Какую штуку? – спросила Жюльетта, прекрасно понимая, куда клонит коллега.

– Home staging. Штуку с книгой на краю ванны. Это моя идея, не забывай. Ты не имеешь права ее использовать.

Она была на себя не похожа: бледная, ноздри сузились, на скулах два красных пятна, словно она впопыхах положила слишком яркие румяна. Пальцы впиваются в дрябловатые мышцы рук, и тщательно наманикюренные и накрашенные ногти оставляют на них маленькие полумесяцы креветочного цвета. Жюльетта разглядывала ее, словно какую-то незнакомку: от злости и беспокойства маска красотки внезапно сползла, и Жюльетте казалось, что она видит ее тридцать лет спустя, когда жизнь пророет в ней пути для этого беспокойства и злости, нальет их тяжестью и запечатлеет неизгладимой печатью на ее лице.

Некрасивая. Скучная. Жалкая.

– Ох, Хлоя!

Ей хотелось плакать. Хотелось встать, обнять ее, убаюкать, смыть с нее неведомое ей – да, наверное, и самой Хлое – огорчение.

– Я тебя предупредила.

Хлоя развернулась на каблуках и прошагала за свой рабочий стол – с гирляндами стикеров на подставке лампы, с компьютером, на котором висели розовые кроличьи уши, подарок одного клиента, имевшего на нее виды, как она сама заявила, когда водружала их на монитор, новенькие и твердые, цвета пересахаренной сладкой ваты. Теперь розовый цвет полинял, пыльный плюш перестал держаться, и ушки, похожие на увядшие лепестки ириса, свисали на экран, отбрасывая на него длинную тень.

Хлоя ходила широким шагом, как идут на фронт в фильмах про войну 50-х годов, подумала Жюльетта, – с наигранной решимостью, с задором, подстрекаемым опасностью и возможным поражением. Она верила в чисто воображаемое соперничество, переживала его как бой, в котором надо победить во что бы то ни стало.

Жюльетта понурилась и уткнулась в лежащее перед ней открытое досье; в горле стоял комок. В последнее время у нее было чувство, что жизнь ускользает от нее, убегает, что тысячи песчинок, соскальзывая с почти незаметного склона, уносят с собой тысячи образов, красок, запахов, царапин и нежных поглаживаний, сотни мелких разочарований и столько же, наверно, утешений… Впрочем, ей никогда особо не нравилась собственная жизнь. Из скучного детства она перетекла в насупленное отрочество, а в девятнадцать лет вдруг прочла в устремленных на нее взглядах, что красива. Может быть. В некоторые дни. Есть в ней, как шептал ей первый любовник в тот вечер, когда они оба выпили лишнего, какая-то грация, что-то танцующее, воздушное, такое, что позволяет верить в легкие часы вдали от драм и постоянно нарастающей черноты сегодняшнего дня.

Но Жюльетта не ощущала в себе сил играть подобную роль. И доказала это, бросив Габриэля, который продолжал пить уже в одиночку и искать по барам ту единственную женщину, вернее, тот миф, чьи эфирные достоинства сделают его жизнь выносимой. Она доказала это, собрав целую коллекцию депрессивных, агрессивных нытиков, слабаков, жаждущих катастроф в личной жизни и перманентных неудач. Она выискивала этих потакающих себе жертв, а потом бежала от них, смотрела, как они впадают в свое экзальтированное отчаяние, примерно так же, как наблюдала за пауками, которых скрепя сердце топила в ванне. Это она-то танцующая и воздушная? Разве что как те балерины, что улыбаются, вращаясь на своих искореженных ногах и окровавленных пальцах. Но даже такое сравнение казалось ей зазнайством, она была вовсе не тщеславна, не считала, что парит, даже ценой заранее рассчитанных страданий, над однообразной повседневностью, над ее мелочностью, растаявшими прекрасными мечтами и утраченными иллюзиями, над всеми этими люксовыми горестями, как она порой именовала их для себя, сравнивая свое куцее, но комфортабельное существование с настоящими несчастьями, которые видела только мельком.

Люксовые горести, маленькие радости. Радости рутины: когда утренний кофе был вкусным, она испытывала смутное чувство благодарности; когда обещанный на всю неделю дождь шел только по ночам, тоже. Когда из теленовостей не валилась новая порция покойников и ужасов, когда ей удавалось удалить с любимой блузки пятно от pesto rosso, которое Хлоя объявила невыводимым; когда последний фильм Вуди Аллена оказывался в самом деле хорошим…

А еще были книги. Распиханные по двум книжным стеллажам в гостиной, стопками громоздящиеся с обеих сторон кровати и под двумя маленькими столиками, унаследованными от бабушки – бабушки со светлячками, той самой, что прожила всю жизнь в деревушке у подножия горы, в домике с черными, как застывшая лава, стенами; книги в шкафчике в ванной, среди косметики и рулонов туалетной бумаги, книги на этажерке в туалете и в большой квадратной бельевой корзине с давным-давно оторвавшимися ручками, книги на кухне, рядом с единственной стопкой тарелок, колонна книг у входной двери, за вешалкой. Жюльетта безучастно смотрела, как пространство постепенно захламляется, не пыталась сопротивляться, разве что переносила несколько томов в ящик стола, когда трижды подряд спотыкалась об одну и ту же книжку, свалившуюся из стопки или выпавшую с этажерки, что, по ее мнению, означало, что книга хочет от нее уйти или ей, по крайней мере, опротивела квартира.

По воскресеньям Жюльетта шаталась по барахолкам. Зрелище коробок со сваленными вперемешку, без всякого порядка, едва ли не с отвращением, потрепанными книгами вызывало в ней глухую боль. Люди приходили за поношенной одеждой, за безделушками “из 70-х”, за кухонной техникой в рабочем состоянии. До книг им не было никакого дела. Поэтому она покупала их, набивала хозяйственную сумку разрозненными томами, книгами по кулинарии и рукоделию, детективами с сексапильными красотками, которые терпеть не могла, – просто чтобы подержать их в руках, подарить им немножко внимания.

Однажды на какой-то площади в Брюсселе она зашла в крохотный магазинчик подержанных книг, зажатый между аптекой и церковью. Выходные выдались дождливые, унылые, туристы после терактов сбежали из города. Она почти в одиночестве побродила по Королевскому музею, где живописные сокровища голландцев дремали под высокими стеклянными куполами, источавшими скудный свет, потом ей захотелось согреться, она прошла мимо нескольких кафе, мечтая о горячем шоколаде, а потом перед ней оказалось крыльцо с тремя истертыми в середине ступеньками. Ее привлек ящик с уцененными книжками; он стоял на садовом стуле под огромным красным зонтиком, привязанным к спинке. Но там были только книги на фламандском. Тогда она поднялась по ступенькам, повернула ручку в старинном духе, толкнула дверь. Среди этих громоздящихся стопок, книжной пыли, запаха старых переплетов она чувствовала себя дома. Мужчина, сидевший за столиком в глубине магазина, едва поднял голову от книги, когда звякнул маленький колокольчик. Жюльетта долго бродила между стеллажами, полистала какой-то медицинский трактат XIX века, учебник по домоводству, руководство по изучению латыни как живого языка, несколько старых романов Поля Бурже (этот автор, кажется, всеми силами боролся против разводов), альбом про бразильских бабочек и, наконец, тоненький томик в белой обложке. “Тринадцатая вертикальная поэзия”, двуязычное издание. Хм, вертикальная, почему вертикальная, спросила она себя, открывая книгу, разве строчки стихов не горизонтальные, как любые другие, да, но расположение… можно сказать, как…

Поэта звали Роберто Хуаррос. Сборник открылся на 81-й странице, и на 81-й странице она прочла:

Жюльетта читала и перечитывала стихи, не обращая внимания на утекающие минуты. Стояла неподвижно с открытой книгой в руках, а снаружи морось превратилась в ливень, потоки воды хлестали в сотрясавшуюся стеклянную дверь. Продавец в глубине лавки выглядел склоненной молчаливой тенью с покрытой сереющим пеплом спиной, быть может, он не двигался уже несколько веков, с тех пор, как был построен дом, с 1758 года, судя по выгравированной на каменном фронтоне надписи, сверкавшей белизной на фоне темно-красных кирпичей.

Наконец он сказал:

– Ваш зонтик.

Жюльетта вздрогнула:

– Мой зонтик?

– С него течет на книги в коробке, там, у вас под ногами. Положите его у двери, вам так будет удобнее.

Это прозвучало не упреком, скорее приглашением, но она захлопнула книгу и направилась к нему – чуть поспешнее, чем надо.

– Беру вот эту, – пробормотала она, протягивая сборник.

– Хуаррос, – прошептал тот.

Он зажал книгу в ладонях и поднес обрез к лицу, улыбаясь с закрытыми глазами, почти как сомелье, вдыхающий аромат только что откупоренного гран крю.

– Старина Хуаррос…

Просунул указательный палец между страниц, медленно провел им вверх, и Жюльетта в смятении ощутила в этом жесте чувственность, даже любовь; затем взял двумя пальцами страницу, перевернул, все так же медленно, заботливо, и губы его шевелились. Наконец поднял голову, и девушка первый раз встретила взгляд его ласковых глаз, огромных за выпуклыми стеклами очков.

– Мне всегда трудновато с ними расставаться, – признался он. – Нужно попрощаться с ними… Понимаете?

– Да, – прошептала Жюльетта.

– Позаботьтесь о ней.

– Обещаю, – изумленно выдохнула она.

Выйдя из магазинчика, она прошла пару шагов, потом резко обернулась к витрине с облупившейся краской, за которой скрывались сокровища. Порыв ветра наклонил красный зонт, это было похоже на прощальный знак или последнее напутствие.

Прощальный знак. Жюльетта огляделась. Полутемный кабинет, серые от грязи окна, выходящие на задний двор, выцветшие афиши по стенам, и Хлоя, повернувшая дисплей компьютера так, чтобы коллега не могла встретиться с ней глазами; Хлоя с ее безумными прическами, короткими юбочками в оборках, с ее вечной жизнерадостностью, что выглядела так фальшиво. Хлоя и ее смех, только что сменившийся кривой усмешкой. Хлоя и ее честолюбие, Хлоя и ее расчеты, Хлоя и ее глубочайшее, горькое убожество.

За спиной Жюльетты – целая стена досье, желтая, цвета мочи стена, при виде которой у нее невольно сводило пальцы. А по другую сторону двери – месье Бернар, маленькими глотками пивший горячий кофе из материнской чашки. А еще дальше, по ту сторону фасада, была улица, машины ехали по мокрой мостовой с легким скрипом, и другие магазины, и сотни, нет, тысячи коробок, именовавшихся “квартирами”, ими торговали, в них сидели тысячи незнакомцев, тоже одолеваемые амбициями, быть может одержимые глухой яростью, а еще мечтатели, влюбленные, слепые безумцы, видевшие лучше зрячих, – где она это вычитала? Да, тысячи и тысячи незнакомцев, а она – она торчала здесь, словно камень в этом вечно бушующем потоке, и будет торчать здесь, пытаться помириться с Хлоей, прекрасно зная, что окончательно утихомирить ее гнев не удастся; будет торчать здесь и смотреть, как проходит жизнь, заполнять сертификат энергоэффективности, прикидывать, какую можно сделать скидку от продажной цены квартиры в 140 кв. м у станции “Бир-Хакейм”. Будет торчать здесь и скоро умрет.

И все умрут. И она так и не познакомится с ними, никогда не подойдет к ним, не заговорит, ничего не узнает про истории, которые ходят по тротуару вместе с теми, кто носит их в себе.

Она машинально потянула левый ящик письменного стола, тот, где с момента ее прихода в агентство скапливались книги; одна попала в желобок, ящик застрял. Жюльетта наклонилась и потянула ее за угол, высвобождая. Потом перевернула и прочитала заглавие.

“Конец обычных времен” Флоранс Деле.