Домой я добрался в половине четвертого ночи. Сразу прошел в кабинет, включил настольную лампу и позвонил своему напарнику Фрэнку. Первыми словами Фрэнка в ответ на мой рассказ об убийстве было: «О господи!» — а потом он спросил, не Джейми ли совершил эти убийства. Я ответил ему, мол, Джейми утверждает, что не он, а затем пересказал ему все, что тот говорил. Фрэнк посоветовал мне скорее лечь спать и обещал встретиться утром. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, я повесил трубку и некоторое время неподвижно сидел за письменным столом. Затем, погасив свет, я встал и, спустившись в холл, двинулся в спальню.

Сьюзен спала. Я на цыпочках прокрался в комнату, прошел в ванную комнату и включил освещение, оставив щелку в двери так, чтобы свет проникал в комнату, но не падал на кровать. Мне не хотелось будить Сьюзен. Звонок Джейми застал нас во время ссоры. Если уж начистоту, то я как раз собирался попросить ее о разводе.

Ссора началась двенадцать часов назад, днем, по дороге на финал теннисного турнира «Виргиния слимз». Матчи должны были начаться в час дня, мы выехали из дома около двадцати, почти впритык — ведь был разгар туристического сезона. В Калузе всего два сезона: туристический сезон и лето. В старомодное летнее время здесь ни души, только «бешеные собаки да англичане». Ну и я. А в сезон большинство туристов у нас — со Среднего Запада. Если провести прямую линию от Колумбуса, штат Огайо, то она пройдет прямо через центр Калузы. Фрэнк говорит, что на самом деле Калуза настоящий Мичиган на берегу Мексиканского залива. Наверное, он прав.

Ссора началась из-за того, что моя дочь Джоанна задала вопрос, когда мы переезжали с нашего острова по дамбе Кортес. Я был за рулем, мало того — за рулем машины Сьюзен. Она — единственная дочь в семье. Единственные дети четко разграничивают «твое» и «мое». Этот «Мерседес-Бенц» принадлежал Сьюзен. А «Карманн-Гиа» — мне. Сьюзен очень ревниво относилась к своей собственности, а особенно к «Мерседес-Бенцу», который стоил семнадцать тысяч долларов с мелочью. Ровно в 12.47, как было указано на приборной доске (я помню, что взглянул на нее, зная, что мы опаздываем, подозревал, что матч «Эверт» против «Гулагонг» может идти первым, и мне страшно не хотелось пропустить первую подачу), моя дочь Джоанна спросила, обязательно ли ей сегодня вечером идти с нами слушать Мстислава Ростроповича. Калуза — культурный город. Недаром ее называют «Афины Флориды». Шучу: ни одна душа, кроме Фрэнка, так ее не называет. Сам-то он из Нью-Йорка. Когда он называет Калузу «Афины Флориды», в его глазах вспыхивает огонек, а губы иронично кривятся.

— Ростропович — величайший в мире виолончелист, — сказал я дочери.

— Ты водил меня слушать и величайшего в мире скрипача, — возразила она, — и он вогнал меня в сон.

Я не стал винить в этом Исаака Штерна. Когда тебе двенадцать лет, все, кроме бесконечной прокрутки «Люблю Люси», вгоняет тебя в сон. Кроме того, мистер Штерн выступал в обстановке то и дело повторяющихся среди публики продолжительных припадков кашля, чиханья и хлюпанья, что вынудило его наполовину сократить программу, мягко пожурив публику, допустившую подобную эпидемию насморка. Когда в тот вечер мы покинули зал, я рискнул сделать предположение, что больше мы не увидим мистера Штерна в Калузе.

— А почему бы ему не приехать? — удивилась Сьюзен.

— Потому что все эти старые хрычи вели себя неприлично.

— Это с твоей стороны неприлично называть их старыми хрычами, — усмехнулась она. — Они просто старики.

— Невоспитанные старики. Лично я скорее бы задохнулся, чем закашлялся во время скрипичного пассажа.

— Лично мне жаль, что этого не случилось, — промолвила Сьюзен.

Наверное, воспоминание о ссоре по поводу Исаака Штерна вызвало скандал по поводу «Виргиния слимз». В последние месяцы я каталогизировал наши многочисленные и разнообразные ссоры, чтобы любовно воскрешать их в памяти. Конечно, я знал, что ссора по поводу турнира «Виргиния слимз» перетечет в ссору по поводу мартини «Бифитер». А потом и в ссору по поводу Реджинальда Сомза и, наконец, в то, что я буду помнить всегда, — ссору по поводу Джейми Парчейза, хотя его телефонный звонок разом покончил со всеми ссорами. Но то утро еще не настало.

— Может, не будем обсуждать это сейчас? — предложила Сьюзен.

— Обсуждать что?

— Пойдет или не пойдет Джоанна с нами на концерт. Мы опаздываем.

— Не так уж и опаздываем, — возразил я.

— Тогда не отвлекайся от дороги, ладно?

— Единственное, что в моих силах, так это не выбиваться из ряда, — сказал я. — Может, этот автомобиль и стоит семнадцать тысяч долларов, но у него нет крыльев.

— С мелочью, — заметила Сьюзен. — Ты забыл сказать: «С мелочью».

— С мелочью.

— Просто рули, и все!

— Нет уж, теперь ты просто рули! — воскликнул я и, поставив машину на ручной тормоз у светофора, вышел из нее и сильно хлопнул дверцей.

— Не понимаю, почему ты злишься? — произнесла Сьюзен.

— Я не злюсь, — ответил я. — Если не нравится, как я веду автомобиль, то веди сама.

— Я не люблю водить, когда у меня это наказание.

Ей было тридцать два года, а она все еще называла менструацию «наказанием».

Мне кажется, что эти слова для нее означали отказ от сексуальных отношений, и наказанием для нее являлось не кровотечение, а перерыв, который они вызывали в ее бурной и страстной сексуальной жизни. Да, было что-то в ее внешности, свидетельствующее о подавляемой сексуальности. Темные томные глаза, овальное лицо, обрамленное длинными прямыми волосами, падавшими на плечи, полный и пухлый рот производили впечатление — и оно было не таким уж обманчивым — красоты мрачной, испорченной и вызывающей.

Мы добрались до дома около половины шестого. Сьюзен обижалась почти весь вечер, но, похоже, справилась с раздражением, когда приняла душ и переоделась к ужину. Решили, что если Джоанне не дано ценить прекрасные стороны жизни, то пусть тогда сидит дома.

— Тогда я посмотрю «Звуки музыки» по телевизору, — заявила дочь.

— Если бы ты пошла с нами, то бы услышала звуки музыки лично.

Ссора по поводу мартини «Бифитер» разыгралась, когда я заказал вторую порцию перед обедом.

— Неужели ты выпьешь две? — удивилась Сьюзен.

— Да, собираюсь выпить две.

— А ты знаешь, что с тобой бывает после двух мартини?

— Что же?

— Ты пьянеешь.

Сьюзен была убеждена, что я никогда не пьянею после двух скотчей или двух любых других напитков с содовой, но всегда становлюсь пьяным, или «кошмарным», или «размазней» (это все были слова Сьюзен), когда выпиваю два мартини, особенно два мартини «Бифитер». Волшебное слово «Бифитер» придавало каким-то образом бо́льшую крепость напитку.

— Сьюзен, — сказал я, — пожалуйста, давай будем спокойно ужинать, не затевая новой ссоры.

— Мы бы не ссорились, если бы ты не пил, — усмехнулась она.

— Мы ссорились сегодня днем, а я не пил в это время.

— Видимо, пропустил рюмку перед тем, как мы выехали из дома.

— Сьюзен, ты прекрасно знаешь, что я не пил ни одной рюмки перед тем, как мы вышли из дома. Что ты хочешь доказать? Что я…

— Тогда почему ты обиделся, когда я сказала, чтобы ты следил за дорогой, вместо того чтобы…

— Я расстроился. Джоанна задала мне вопрос, и я пытался…

— Это не причина повышать на меня голос.

— Я повысил на тебя голос, потому что ты ко мне придиралась. И сейчас придираешься. Если человек выпивает два мартини перед ужином…

— Мартини «Бифитер»!

— Да, правильно, но это не превращает его в алкоголика.

— Ты хочешь напиться и испортить ужин!

— Ужин и так уже испорчен.

Сьюзен заснула, когда Ростропович исполнял не что иное, как «Пять пьес в народном стиле для виолончели и фортепиано» Шумана. Я промолчал. Мы перекинулись парой слов после того, как вышли из ресторана, и промолчали всю дорогу до дома. Джоанна не спала, когда мы вернулись. Обычно она ложилась спать раньше.

— Уже половина одиннадцатого, — произнес я, постукивая по своим часам.

— Знаю, — промолвила Джоанна.

— Ты сделала домашнее задание?

— Да, но я пытаюсь разгадать эту штуку для клуба рекордов.

— Какую штуку?

— Клуб рекордов, папа. Мой клуб рекордов. Ты поможешь мне заполнить?

— Завтра, — ответил я.

— Папа, они должны получить ее обратно шестого.

Джоанна ушла в свою комнату и вернулась с карточкой. Я внимательно рассмотрел ее и вернул обратно.

— Ее нужно только отправить шестого по почте, — сказал я.

— Где это написано?

— Вот здесь.

Джоанна взглянула на карточку:

— Ой, и правда!

— Завтра только первое число. У нас много времени.

— Ладно, папа, спокойной ночи, — сказала она и поцеловала меня.

— Мама! — вскоре позвала Джоанна.

— Что? — откликнулась Сьюзен.

— Споки-ноки, мам!

— Спокойной ночи!

Сьюзен уже лежала в постели. Джоанна приблизилась и, наклонившись, поцеловала ее в щеку.

— Споки-ноки, — повторила она и ушла в свою комнату.

Я медленно разделся и выключил свет со своей стороны кровати. Сьюзен чинно лежала рядом со мной. Я знал, что она не спит, ее дыхание было неровным и прерывалось долгими вздохами. Наконец она произнесла:

— Что же это такое, Мэттью?

— Что ты имеешь в виду?

— Почему мы так часто ссоримся?

— Это ты постоянно начинаешь, Сьюзен.

— Неправда.

— Ты начала ссору по пути на теннис.

— Нет, это ты взбесился.

— Потому что ты приставала ко мне по поводу того, как я веду машину.

— Ты говорил, что не хочешь опоздать.

— Опоздать нам не грозило.

— Движение было интенсивное, ты не следил за дорогой, а разговаривал с Джоанной.

— Ну вот, опять!

— Это правда, Мэттью. Ты становишься рассеянным и не понимаешь, что делаешь.

— Сьюзен, ты говоришь обо мне, как о человеке, неспособном завязать шнурки на собственных ботинках!

— Я не хочу новой ссоры.

— Тогда веди себя по-другому. То я не могу поддерживать разговор и одновременно управлять автомобилем, то мне нельзя выпить два мартини перед ужином…

— Но ты действительно много пьешь.

— Когда последний раз… скажи мне на милость, когда это в последний раз… да когда вообще ты видела меня в стельку пьяным или даже…

— Ты плохо соображаешь.

— Сьюзен, я пью меньше, чем мужчины, которых я знаю. Наш сосед, старина Реджи…

— Мистер Сомз — пьяница.

— Вот именно. Я — не пьяница. Я даже не из тех, кто напивается. В чем дело? Решила устроить мне фильм «Газовый свет»? Пытаешься внушить мне, что я пьяница, поскольку выпиваю два мартини перед ужином? Может, ты таким образом хочешь заставить меня пить, Сьюзен? Ты сама выпила две порции перед ужином, помнишь? Выпила две порции! Я считал. Два «Манхэттена», Сьюзен. И заснула на концерте!

— Я не заснула на концерте, — возразила она. — Не надо переводить разговор на другую тему.

— Сьюзен, наконец произнеси это! Ты действительно считаешь меня пьяницей? Скажи прямо.

— Я не считаю тебя пьяницей.

— Прекрасно, тогда…

— Но я думаю, что ты слишком много пьешь.

— Что значит «слишком много», Сьюзен?

— Два мартини «Бифитер» — это многовато.

— О господи!

— Говори потише. Все окна открыты.

— Тогда закрой окна и включи кондиционер.

— Кондиционер сломан, — сказала Сьюзен. — Или ты и об этом забыл?

— Да. У меня очень плохая память, вот почему я паршивый адвокат. Забываю слова свидетеля уже через минуту.

— Никто не говорит, что ты паршивый адвокат.

— Да, но у меня неважная память.

— Ты, кажется, забыл о кондиционере?

— Я думал, ты звонила насчет кондиционера.

— Звонила, но по воскресеньям они не приходят. Если бы ты был более внимателен к тому, что происходит вокруг, то знал бы, что никто не приходил починить его.

— Я думал, что они были, когда я выходил за «Таймс».

— Тогда для чего это у нас открыты все окна? Если бы кондиционер починили…

— Откуда мне знать? Может, ты хочешь, чтобы старикашка Реджи слышал, как мы ссоримся? Или чтобы его хватил инфаркт?

— Ненавижу эту твою манеру говорить о мистере Сомзе. Он милый человек.

— Пакостный старый хрыч! — крикнул я и в бешенстве выбежал в гостиную.

Я раздумывал, не включить ли мне «Модерн джаз квартет». Я иногда заводил его на полную мощность, желая досадить соседу — старикашке Реджи. Тот носил кавалерийские усы, ходил с тростью и тыкал ею в ящериц — и в нашего кота Себастиана. Кот был более изыскан, чем Реджинальд Сомз. Стоило мне врубить «Модерн джаз квартет» на полную мощность, как Себастиан растягивался на мозаичном полу нашей гостиной, точно посередине между двумя звуковыми колонками, и закрывал глаза. Его уши ритмично подергивались в такт. Это был самый что ни на есть благородный котик, понимающий толк в музыке. А Реджи — мерзкий старикашка. Он выходил с тростью и изрекал своим голосом, навек охрипшим от виски: «Не слишком ли громко, молодой человек?» А потом спрашивал: «И все-таки — что это за пакость вы завели?» И я всегда отвечал ему, что это Моцарт. «Моцарт? — удивился Реджи. — Вот оно что… Моцарт…»

И тут я осознал, что Реджинальд Сомз на самом деле был грустным, безобидным стариком, которому просто не повезло оказаться соседом человека, чья семейная жизнь дала трещину. Потом я подумал о двух дорогих для меня существах, связанных с этим браком: о своей дочери Джоанне и коте Себастиане. Я уже возвращался в спальню с решимостью рассказать Сьюзен все, сообщить ей, наконец, что я хочу развода, и сказать ей, что она может оставить себе и дом, и обе машины, и яхту, и сбережения в банке, и коллекцию пластинок, и пианино, на котором никто не играет, — только бы она позволила мне забрать с собой Джоанну и кота. И в этот момент зазвонил телефон. Это был Джейми Парчейз. Он сообщил, что его жену и двоих детей убили.

И вот теперь, в четвертом часу ночи, когда я откинул простыню со своей стороны кровати, забрался под нее и лег бок о бок со Сьюзен, единственным моим желанием было не разбудить ее. Я был измотан, все во мне онемело, я не знал, что мне теперь думать и как поступить.

Еще до этой ссоры, до звонка от Джейми я поставил будильник на семь утра. В восемь часов каждый понедельник я играл в теннис с Марком Голдманом, который был на двенадцать лет старше меня, а в игре в теннис — на дюжину световых лет впереди. До семи утра оставалось всего четыре часа. Я попытался составить план действий. Может, позвонить Марку в три часа ночи и сообщить, что я не смогу играть в теннис завтра? Или позвонить ему, когда проснусь? Просто выключить будильник и спать, пока Марк не позвонит сам из клуба и не спросит, куда я запропастился? Я слишком устал, чтобы думать… Я осторожно вытянул ноги под простыней. Ужасно боялся, что если Сьюзен проснется, то сразу опять заворчит: «А еще я хотела тебе сказать…»

Она шевельнулась рядом со мной. Перекатилась в мои объятия. Мы оба были голые, спали без пижам с тех пор, как все началось — тринадцать лет тому. А два часа назад, когда я был готов на многое, все чуть было не закончилось. Ее тело было теплым от сна. Она положила свою руку на мое правое плечо. Я знал эту женщину с тех пор, как ей исполнилось семнадцать лет, и женился на ней, когда ей было девятнадцать. И теперь я был готов развестись с ней. Я еще не сказал ей об этом, но был готов.