Глава 5
Воздух аэропорта Симферополя хоть и пропитан был специфическими для данного места запахами, но уже доминировал в нем особый крымский дух – загадочный, теплый, будоражащий. Платон хотел было сказать что-то спускающимся вместе с ним по трапу Антону и Лео – да, что-то сентиментальное про этот крымский воздух, – но так и не сказал. Пока искал нужные слова, Вика позвонила. Надо было переключаться из накатившей сентиментальности в суровую реальность. Может, и в оборону, если придется.
– Ты где? – резко спросила Вика, и Платон понял, что лучше все-таки выбрать оборонительную позицию. Надежнее будет.
– Так! Давай-ка на одну тональность пониже, дорогая! Что ты с ходу начинаешь гайки закручивать! Будто не вопрос, а собачий приказ – к ноге! Договорились же, что ты учишься начинать разговор без невроза!
– Ну хорошо… – нехотя согласилась Вика, – без невроза так без невроза. И все-таки – ты где, Платон? Чует мое сердце какую-то жабу с твоей стороны!
– Ну почему сразу жабу, Вик?
– Потому. Я по голосу слышу – что-то не так. Давай, раскалывайся.
– Я в Симферополе, Вик. В аэропорту. Только что прилетели, – проговорил Платон обыденным деловым тоном, как сказал бы, к примеру, входя в подъезд родного дома. – Так получилось все срочно и спонтанно, извини, даже не было времени перезвонить.
– Где?! Где ты, я не поняла?! – задохнулась от возмущения Вика.
– Да в Симферополе, говорю ж… Мы как-то вдруг решили лететь, потому я тебе ничего не сказал. Ты ведь знаешь, мы всегда к деду выбираемся только втроем. И всегда принимаем это решение спонтанно, потому что если заранее договариваться, то обязательно что-нибудь у кого-нибудь не склеится, не срастется. Ну, да ты и без меня все знаешь, зачем я тебе рассказываю! И в прошлый раз так было, помнишь? Созвонились, решили ехать, в этот же день сорвались. Традиция у нас такая, чтобы вот так…
– Платош! Тебе сказать, кто ты такой есть, а?
– Не надо, Вик. Я знаю.
– Нет, я все-таки скажу…
– Ты обязательно скажешь, но только через пять дней, хорошо? Я вернусь через пять дней, у нас уже и обратные билеты куплены. Потерпи немного, ладно? Все-то пять дней… А потом как скажешь! Как скажешь! Ух, что со мной будет! Но только учти, я завещания не успел оставить!
– Ты издеваешься надо мной, что ли?
– Нисколько, любимая. Ты у меня единственная и неповторимая, ты мое солнце и луна, свет очей моих… Как я могу над тобой издеваться, что ты?
– А я слышу, что издеваешься! И за это сполна получишь, когда вернешься, свет очей моих!
– Я очень скоро вернусь, любимая. Потерпи немного. Или начинай писать обвинительное заключение, я приеду, и ты мне с порога его огласишь. И приговор вынесешь, а я даже обжаловать не буду. Клянусь здоровьем моих братьев, Антона и Лео.
– Да хватит умничать, клоун несчастный, адвокат придурочный… Ты, вообще, о чем думаешь, прежде чем решения принимать? Значит, я должна тут одна, с двумя детьми…
– А ты няню не отпускай, пусть она безотлучно при детях будет, и днем и ночью. Скажи ей, что я по тройному тарифу заплачу. Ну, или больше, как скажет… Все, Викуш, извини, отключаюсь, у меня вызов на второй линии! Целую, любимая! И тебя, и деток! Пока!
Платон отнял от уха телефон, выдохнул с облегчением. Антон и Лео переглянулись меж собой, усмехнулись понимающе. Впрочем, улыбка быстро исчезла с лица Антона, когда он взглянул на дисплей своего телефона.
– Что, Аглая тебя тоже потеряла? – с участливым сарказмом спросил Платон.
– Ну да. Восемь непринятых вызовов… – подтвердил Антон, вздохнув.
– Что ж, звони. Сообщай дорогой жене, что к ужину домой вряд ли приедешь, – хохотнул Платон. – И даже к завтраку не вернешься, и к обеду…
– Потом, позже… – отмахнулся Антон, пряча телефон в карман.
– Бедная, бедная девочка… – тихо посочувствовал Платон Аглае. – Моей-то Вике не привыкать к нашим спонтанным путешествиям к деду, а ей все впервой. Хочешь, Антоша, я сам ей все объясню? Так сказать, с позиции квалифицированной защиты?
– Не надо. Сам обойдусь, без адвоката, – махнул рукой Антон. – А вообще, знаешь… Наших жен можно понять, честное слово. Мне бы тоже не понравилось, если бы со мной вот так… Привет, мол, дорогой, звоню из аэропорта Симферополя… Действую исключительно по сложившейся с годами традиции. По-моему, полный бред, ты не находишь? И откуда вообще эта хреновая традиция взялась, чтоб вот так, а? Чтобы только втроем и чтобы неожиданно с места срываться? Я уж не помню…
Платон и Лео ничего ему не ответили. Наверное, этот вопрос давно перешел в разряд риторического, тоже стал традицией сам по себе.
Подкатил автобус, чтобы переправить пассажиров прилетевшего рейса в здание аэропорта, и в этот момент подал голос телефон у Антона в кармане. Пришлось отвечать, несмотря на сутолоку.
– Аглаюшка, извини, я тебе сейчас все объясню… – торопливо заговорил Антон, пробираясь дальше в автобус, где было чуть свободнее. – Я только сейчас увидел, что ты звонила. Понимаешь, я сейчас в Симферополе…
– Где? Где, я не поняла?
– В Симферополе. Мы только что прилетели.
– Кто это – мы?
– Я, Лео и Платон. Это ненадолго, всего на пять дней! Понимаешь, у нас так принято, мы очень быстро собираемся и летим к деду, понимаешь? Я тебе даже как-то рассказывал об этом…
– Нет, ты мне ничего не рассказывал!
– Ну, ты просто не помнишь!
– Да все я помню!
– Аглаюшка, не сердись… – засюсюкал Антон. – Ну что делать, если у нас так принято…
– Да что, что у вас принято? Каждое лето тридцать первого июня ездить в Симферополь в баню?
– Аглаюшка, в июне нет тридцать первого числа.
– Так и я о том же! Ну что это такое, Антон! Это же нечестно по отношению ко мне, это… Дурацкое ребячье вранье какое-то! Ты серьезный деловой человек, у тебя каждый день по часам расписан. И потом, ты же обещал отправить меня в Милан через неделю!
– Да будет тебе Милан, Аглаюшка. Не сердись, пойми меня. Я должен был улететь в Симферополь, именно так, по-дурацки… Всего пять дней, Аглаюшка! Всего пять дней!
Автобус остановился, и Антону пришлось двигаться к двери вместе с толпой, продолжая объясняться с Аглаей. Когда наконец трудное объяснение было завершено, он вздохнул, пробурчал себе под нос тихо:
– И впрямь, кто только из нас эту традицию придумал… Дурь какая-то…
– Антош, не ворчи! Ты можешь этим же рейсом обратно рвануть, без проблем! – насмешливо проговорил Лео. И, обернувшись к Платону, добавил заботливо: – И ты тоже, если хочешь!
– Да, тебе хорошо, неженатому! – похлопал его по плечу Платон. – А нам… Нет, чтобы посочувствовать.
Они вышли из здания аэропорта, быстро нашли такси. Когда выехали из города, солнце начало садиться, гладило своей ласковой рукой холмы и поля, и машина неслась в бархатных пряных сумерках, и вкусный крымский ветер врывался в открытые окна, обнимал за шею, торопливо целовал щеки… Платон потянул носом, проговорил тихо:
– Вот сколько здесь бываю, а все надышаться не могу… Нигде такого воздуха нет, правда.
– Сейчас приедем и сразу купаться пойдем, – так же тихо вторил ему Антон, – а потом обратно, по темноте, через камыши…
Приехали, тихо вошли через калитку во двор. Дед сидел под навесом, читал газету под жидким светом лампочки. Поднял голову, распознал в темноте знакомые лица, охнул и хотел встать, но тут же и уселся обратно – от волнения сил не хватило. Потом все же поднялся, опираясь трясущимися руками о столешницу, проговорил сиплым радостным голосом:
– Приехали-таки, стервецы! А я уж думал, помру, не повидамши… Хоть бы предупредили, что ли!
– Да когда мы тебя предупреждали, дед? – принял его в свои объятья Антон – первым, по старшинству. – Мы ж всегда так, быстро решили да прилетели…
– Да ради бога, хоть как… – Потянулся обнять следующим Платона дед. – Да только нынче лучше бы упредили…
– Почему? – спросил Лео, последним обнимая деда. – Почему именно нынче?
– Так я ж половину дома сдаю… – виновато объяснил дед. – Так уж вышло, иначе никак…
– Кому сдаешь? Отдыхающим? – удивленно переспросил Антон. – Ты же раньше никогда не сдавал!
– Раньше не сдавал, а теперь сдаю. Так уж вышло, – снова повторил дед.
– Что, с деньгами трудно? Мы вроде тебе каждый месяц посылаем. У меня на фирме бухгалтер, к примеру, давно знает, и как закон. Даже меня не спрашивает…
– Да полно у меня денег, Антоха, не знаю, куда девать! Хватит уже, не посылайте, сколько вам говорить можно! Все у вас только деньги, деньги… Что мне их, солить? И не отдыхающим я сдаю, а своим! Так что извиняйте, ребята, придется вам нынче потесниться. Можно и в летней кухне топчаны поставить. В тесноте, да не в обиде, поди…
– Конечно, потеснимся, дед, без проблем! – весело отмахнулся Антон, раскрывая сумку и выкладывая на стол привезенные продукты и бутылки со спиртным. – Давай-ка мы сначала за встречу… По маленькой. А потом мы сходим, быстренько искупнемся, и уже по-настоящему посидим.
Они так и не успели выпить «по первой» – даже разлить не успели. Скрипнула калитка, и во двор вбежал мальчишка лет пяти, ойкнул испуганно, узрев незнакомых, и тут же кинулся к деду Ивану, спрятался у него за спиной.
– Ленька, ты почему один? – с тревогой спросил дед, подтаскивая к себе мальчишку. – А где…
– Да здесь я, дядь Вань! Он вперед убежал! – послышался от калитки женский голос. – Я отстала, сумки тяжелые…
Они втроем дружно обернулись на этот голос. Конечно, они узнали его сразу…
Маша стояла, смотрела на них, молчала. Казалось, она была совсем не удивлена. Да и чему было удивляться? Ну да, приехали внуки к деду… Собрались и приехали, пусть и спонтанно. Имеют право.
– Гости у нас, Машутка… – тихо пояснил дед, то ли радостно, то ли виновато. – Садись, праздновать будем. Вишь, сколько всякой заморской еды навезли? Можно и ужина не стряпать.
– Да, я сейчас… – улыбнулась Маша, отыскивая глазами Леньку. Тот стоял за спиной деда и старательно запихивал в рот кружок сырокопченой колбасы. Успел-таки под шумок ухватить со стола.
– Ленька, руки! Ну что творишь, а? – жалобно произнесла она, качнув головой. – Ну руки ж не помыл, сколько говорить можно… Только недавно болел… Тем более ты не голодный, ты хорошо ужинал! И нельзя тебе сырокопченую колбасу!
– Ленька, бегом руки мыть, стервец! – громко скомандовал дед. Может, немного громче, чем требовалось. Наверное, обстановку хотел разрядить. И так же громко скомандовал Маше: – Ну, чего застыла, Машутка? Давай, подключайся. Тарелки неси из кухни, стопки, вилки-ножи. И хлеба, хлеба не забудь прихватить!
Сели за стол, выпили наконец за встречу. И снова повисло напряженное молчание, и даже Ленька будто скукожился от испуга, прижавшись к Машиному боку. И опять молчание нарушил дед, спросил у Маши, тяжко вздохнув:
– Ну что там? Как Люська-то? Совсем плоха?
Маша печально нахмурила брови, ласково провела рукой по плечу мальчика, будто ограждала его от вопросов деда Ивана. Потом ответила едва слышно:
– Плохо все, дядь Вань, совсем плохо. Сказали, надо готовиться к худшему… Уже со дня на день…
И указала тревожным взглядом на Леньку – не надо, мол, при нем ничего. Но сама же и заговорила первой – видно было, что сдержаться не могла:
– А еще сказали, дядь Вань, что в опеке вряд ли навстречу мне пойдут… Что я не родственница. Я Леньке вообще никто…
– В детдом, стало быть, заберут? – испуганным шепотом переспросил дед.
– Я не отдам! Я… Вы же знаете, дядь Вань… Я не смогу…
Лицо у Маши задрожало, и она отвернула его в сторону, прижав к губам пальцы. Потом встала из-за стола, быстро ушла в дом. Вскоре оттуда послышался ее зов:
– Ленечка, иди сюда! Пора спать ложиться, малыш. Иди, я тебе молоко согрела…
– Да уж… – вздохнул дед Иван, разливая спиртное по стопкам. – Такие вот у нас дела, ребятки. Подруга у Машутки помирает, Люська, и ничего сделать нельзя. И когда уже лекарство от этого проклятого рака изобретут, а? Нет, чтоб меня подкосил, а то молодую бабу…
– Значит, этот мальчуган сын Люси? – осторожно спросил Антон.
– А кого ж еще? Люсин сынок, да. Она одна его воспитывала, бедолага.
– А отец у мальчика где?
– Да какой отец… Не бывало у них никакого отца. Люська парнишонку с кем-то из отдыхающих нагуляла, ищи теперь ветра в поле! Нет, так-то она хорошая девка, Люська-то, ничего плохого сказать не могу… Ну, ошиблась по молодости, с кем не бывает. Легко ли жить пять месяцев в году на празднике жизни, где приезжий народ развлечений себе ищет? Нелегко, да… Поначалу Люське мать помогала и школу дала закончить. А потом уж Люська сама справлялась, когда мать померла. И ничего, хорошо справлялась, и любила Леньку как надо. Может, даже больше любила, чем те бабы, которые при законных мужьях… А оно видишь как вышло! Теперь точно в детдом парню дорога. Жалко… Характер-то у него мягкий, там сразу забьют. Не, не детдомовский он…
– Так Маша сказала, что не отдаст! – предположил Антон и неуверенно глянул на деда.
– А кто ее спрашивать будет? – вяло махнул ладонью дед Иван. – Она ж ему не родственница. Все правильно ей в опеке сказали, по-другому и не могли. Тем более ни кола у нее, ни двора. Как вернулась, Маргарита ее и на порог не пустила. Говорит – предупреждала тебя, чем все закончится, так что не взыщи, дорогая падчерица! Иди куда глаза глядят, устраивайся с жильем как хочешь! А тем более с парнишонком – да ни в жизнь Маргарита не пустит!
– Погоди, дед. Но ведь есть же закон… – удивленно поднял брови Платон. – Если у Маши своя доля в доме есть, то никакая мачеха…
– Да ну! Может, какая и никакая, но только не Маргарита! – снова махнул ладонью дед Иван. – Эта своего никогда не упустит, все, как ей надо, выкрутит. Ночная кукушка свое перекукует, об чем тут еще толковать… Вот и Павлуша тоже позволил, чтобы его перекуковали. Он добрый мужик, но слабый. Характера не хватает. Молча страдать научился, а чтобы кулаком по столу хряпнуть да дочь защитить – этого нет… Вместо этого ко мне сунулся – сдай, мол, дядь Вань, Машутке угол? Дом у тебя большой, отдыхающих не пускаешь. А я чего, я для Машутки с доброй душой. Чего угол-то, говорю? Вон, пусть во второй половине дома живет, тем более вход отдельный. И денег за постой брать не буду. Когда похлебку мне сварит, и на том спасибо. Иль рубахи простирнет. Да она ж мне как родная, Машуня-то!
Дед Иван замолчал, потом резко развернулся к Лео, спросил в лоб:
– А ты чего, изверг, девку прогнал? Чем она тебе не угодила? Лучше бы совсем не уманивал за собой, коли такая задняя да подлая мысль была!
– Я не прогонял, дед. Она сама ушла, – тихо ответил Лео.
– Куда ушла? Куда она могла уйти, если ей и идти-то некуда было? Она ж любила тебя, ирода! Отвечай, ну?
Лео нахмурился, отвел глаза в сторону. Платон поерзал на месте, крякнул неловко, потом проговорил примирительно:
– Ну что ты на него напал, дед? Тут, знаешь, не все так просто, как тебе кажется… Тут, знаешь ли, не все так однозначно…
– Вот-вот! Не просто, а неоднозначно! Придумали себе одно словцо противнее другого, и прыгаете по ним, как по болотным кочкам! Надо всегда посуху ходить, а не по болоту, по правде жить, а не во лжи! А вы… Насобачились прыгать-то…
– Давай лучше выпьем, дед! – торопливо предложил Антон, желая приглушить нарастающее дедово недовольство.
– Да ну, не хочу… И тише пока, вон, Машутка сюда идет! Услышит, что я о ней с вами разговор затеял, ругаться будет! Все, ша…
Маша вышла из дома, но под навес не заглянула, проговорила издали:
– Я в больницу пошла, дядь Вань. За Ленечкой приглядите, ладно? Он вроде уснул.
– Пригляжу, конечно! Иди, милая! – ласково проговорил дед Иван. – Иди, иди, не беспокойся. Вон, сколько еще соглядатаев, полный двор…
Маша ушла, и через три минуты на пороге дома возник Ленька. Стоял, переминаясь босыми ногами, улыбался хитро.
– Э-э-э! – укоризненно покачал головой дед. – Так-то ты заснул, да, обманщик? Притворился, что ли?
– Ага, притворился, – доверительно сообщил Ленька. – Я ни капельки спать не хочу, дедушка. Ну вот нисколечки. А если бы я в море искупался, то сразу бы уснул! Но ведь я же не искупался, правда? Может, мы с тобой на берег сходим, а? Ну, дедушка…
– Так пойдем с нами, Лень! – весело предложил Платон. – Мы как раз хотели сходить искупаться! Пойдешь?
– Пойду! Ура! Ура! – радостно запрыгал кузнечиком Ленька. – Я сейчас, я только шорты натяну! И сандалики найду! Не уходите без меня, дяденьки! Я быстро!
Мальчишка исчез в доме, а дед Иван вздохнул грустно:
– Ох, дитя малое, не понимает еще ничего… Мамка помирает, а ему купаться охота! Вы уж с ним поласковее там, что ли… На доброе словцо-то не жмитесь. Да следите, чтобы волной парнишку не снесло! Хотя нынче море спокойное, говорят. Как стекло…
Берег об эту пору был уже пустынным, волны и впрямь не было, и море едва колыхалось в лунном свете, дышало, словно огромный живой организм. Вода была теплой и казалась густой, насыщенной особой энергией, ласково успокаивающей и в то же время бодрящей.
Искупавшись, Антон, Платон и Леон уселись на песок, еще хранящий остатки солнечного тепла, стали глядеть на Леньку, который с упоением плескался у берега.
– Хороший пацан, – тихо проговорил Платон и вздохнул: – Жалко, сиротой останется.
– Да, надо бы Маше как-то помочь, – задумчиво вторил ему Антон. И сам же себе ответил: – Только как ей можно помочь? Даже не знаю…
– Может, денег дать? – предложил Платон.
– Так не возьмет, наверное… – вздохнул Антон.
– Но предложить все равно надо. А вдруг возьмет?
– Откупиться хотите, что ли? – вдруг резко проговорил Лео, до того молчавший.
– Да почему сразу откупиться! Что ты вообще? – взвился Платон, ища взглядом поддержки у Антона. – Ведешь себя так, будто ты кругом чистенький, а мы рядом с тобой суки позорные! Обиженку из себя строишь! Ах, дедушка, я не виноват, она сама меня бросила! Да ты… Ты же не знаешь, как все тогда на самом деле было! Да если бы не Машка! Да я бы сейчас точно здесь не сидел. Она меня с того света вытащила, ручонку свою хрупкую протянула. Хотя ты это должен был сделать, ведь ты мне брат! А ты… Выставка у него, ага. Америка, вернисаж… Да пошел ты, знаешь куда? Чистоплюй.
Лео и Антон глядели на Платона, удивляясь этому приступу гнева. Удивлялись, что он вообще осмелился об этом заговорить. Ведь проще молчать, сохраняя остатки братской дружбы. Зачем, зачем эта неловкость, облеченная в слова? Неловкость всегда должна быть молчалива, только так можно с ней смириться и жить дальше!
– Дяденьки, вы ругаетесь, да? – услышали они сзади мальчишеский голос.
Ленька стоял, глядел на них с любопытством, растирал ручонками животик. Плечи его слегка дрожали, мокрые прядки прилипли ко лбу.
– Да ты замерз, дружище! – потянул к нему руки Платон, встряхнул за плечи. – Давай, снимай мокрые трусы, надевай шорты! Дай-ка я тебя футболкой оботру. Вот так… Давай, идем скорее домой! Бегом! Бегом!
– А прокатите меня верхом, дяденька! Так же, как моего друга Кольку его папка катает!
– Это на плечах, что ли?
– Ну да…
– Садись!
– Ура! – обрадовался мальчик. – И до самого дома, ладно?
– Договорились!
– А еще завтра… Только чтобы Колька видел! Правда, он на другой улице живет…
– Ничего, сходим с тобой на другую улицу, прокачу тебя мимо Колькиных ворот! С ветерком прокачу, с гиканьем, обзавидуется твой Колька!
– Обещаете?
– Клянусь своей адвокатской честью!
– Ух ты… Я такой клятвы еще не слышал… А она всамделишная?
– Ну, как сказать… Зависит от самых разных обстоятельств, братан… Иногда и всамделишной бывает, иногда и понарошку. Какой для дела требуется, такой и бывает…
Так, беседуя, дошли до дома, и Платон торжественно прошел во двор, будучи оседланным Ленькой. Вслед за ним вошли и Антон с Лео.
Маша сидела под навесом рядом с дедом Иваном, плакала, уткнувшись ему в плечо. Увидев братьев, молча встала, подошла, стащила Леньку на землю, произнесла тихо:
– Пойдем спать, Ленечка. Что ж ты убежал, давно уже спать пора…
Когда она ушла с мальчиком в дом, дед Иван произнес грустно:
– Померла Люська-то… Теперь хоронить надо. Завтра в сберкассу схожу, денег сниму сколько надо.
– Да ладно, дед. Мы поможем, что ты… – так же грустно проговорил Платон.
– Давайте до утра сначала доживем, а там посмотрим, кто да что. А сейчас поздно уже, пора спать укладываться, – проговорил дед Иван. – Пойду постелю, что ль… Не обессудьте с постелями-то, я уж предупредил…
Когда все улеглись и из летней кухни прилетел во двор мощный храп деда Ивана, Антон тихо постучал в окно дома, прошептал виновато:
– Маша… Машенька, выйди, пожалуйста…
Маша вышла, кутаясь в легкую трикотажную кофту, глянула воспаленными проплаканными глазами:
– Чего ты хочешь, Антон?
– Надо поговорить…
– Да, я слушаю. Только прости, соображаю плохо. У меня сегодня подруга умерла, мать Ленечки.
– Да, я знаю. Я и хотел по этому поводу, собственно… То есть не совсем… Можно я помогу тебе, Маша? Я и похороны оплачу, и вообще… Для мальчика, для тебя. Трудно тебе будет…
– Ты хочешь мне денег дать, что ли?
– Ну да…
– Не надо, Антон. Я не возьму.
– Но почему, Маш? Почему? Хотя да, я тебя понимаю. Ты меня не простила, да? Я тебя предал, и ты меня не простила. Уехала, даже не сказала ничего…
– А что я должна была тебе сказать?
– Прости меня, Маш!
– Хорошо. Я тебя простила. Все? Я могу идти?
– А деньги возьмешь?
– Нет. Я же сказала.
– А от меня возьмешь? – раздался у них за спиной тихий голос Платона.
Вздрогнули оба, обернулись. Платон стоял, улыбался виновато, и Маша тоже улыбнулась в ответ, потом спросила быстро:
– Как там Вика, Платон?
– С Викой все отлично, что ты! Недавно второй сын у нас родился…
– Правда?! – искренне обрадовалась Маша. – Ой, как здорово! Молодцы! Поздравляю! Все у вас хорошо, значит?
– Ну да… Нас тогда ситуация с расставанием изменила. Обоих изменила. Другие стали, многое о себе поняли. Теперь живем, будто на воду дуем. На молоке-то обжегшись.
– Я рада за вас, Платон. Правда рада. Вике от меня привет передавай обязательно! Скажи, что я ее помню и люблю. А сейчас я пойду, ладно? Такой день был тяжелый, просто с ног валюсь… А завтра еще труднее будет.
– Маш, и все-таки, относительно денег… – снова проговорил Антон. – Не отказывайся, пожалуйста, ты ведь не для себя возьмешь! Мы же от души помощь предлагаем!
– Да, вы правы, наверное… – задумчиво произнесла Маша, глядя куда-то в сторону. – Это не для меня, да…
– Так возьмешь?
– Я подумаю, ладно? Сейчас не могу, голова совсем не соображает. Давайте завтра поговорим.
Когда Маша ушла в дом, во двор вышел Лео, встал перед братьями, глядел на них исподлобья.
– Все слышал, да? – тихо спросил Антон.
Вместо ответа Лео поднял глаза к небу, постоял так минуту, потом спросил резко:
– У нас выпить еще есть?
– Не-а… – развел руки в стороны Платон. – Виски мы прикончили. Но я знаю, у деда сливянка есть. Убойная штука, между прочим.
– Давай, тащи. Это даже хорошо, что убойная. Нам сейчас в самый раз. Вы по-другому не думаете, надеюсь?
– Нет, не думаем… – эхом откликнулись Антон и Платон.
* * *
Утром Маша вышла во двор в черной косынке. Лео умывался у рукомойника, отфыркивался громко.
– Ты чего холодной водой… Согреть же можно! – произнесла ему в спину Маша, и Лео обернулся, проговорил чуть хрипло:
– Ничего… Холодной сейчас в самый раз. Вмиг похмелье снимет.
– А, понятно… – кивнула головой Маша. – А дядя Ваня не встал еще?
– Да все спят…
– Ты передай ему, когда проснется, что я ушла. Чтобы он потом Ленечку накормил.
– Да не сплю я… – обернулись они на голос деда Ивана, выглянувшего в окно летней кухни. – Иди, Машутка, не беспокойся, все сделаю. И накормлю парнишонку, и услежу, и спать положу. Иди… Чай, много сегодня хлопот будет, с похоронами-то… А может, позавтракать успеешь?
– Спасибо, дядь Вань. Я не хочу. Побегу лучше…
– Маш, я с тобой! – шагнул вслед за Машей Лео, на ходу натягивая футболку.
– Зачем? – обернулась к нему Маша. – Я ж не на прогулку иду, мне надо похоронами заниматься, больше некому…
– Тогда тем более, если некому! Я у тебя на подхвате буду! И вообще, в такой ситуации нельзя отказываться от предложенной помощи. Говорят, большой грех.
– Да? Ну, ладно… Действительно, нельзя, наверное… Тогда пошли?
– Пошли…
Сначала шли молча, Маша думала о чем-то сосредоточенно. Лео коснулся ее плеча, спросил тихо:
– Ты обижаешься на меня, да?
– А ты на меня? – Маша резко вскинула голову.
– Не знаю… Уже не знаю, – с трудом проговорил Лео. – Поначалу очень больно было, да. Я вообще старался о тебе не думать, не вспоминать. И с братьями не общался, почти разорвал отношения. Не мог я с ними общаться, сама понимаешь. Очень уж больно было. Да и кто бы поступил по-другому в этой ситуации?
– Прости, Лео. Так получилось. Прости. Я понимаю, что ситуация и впрямь выглядела тогда необъяснимой. Но сейчас-то… Сейчас уже незачем все ворошить.
– Может, мы все-таки поговорим, Маш? – попытался остановить Машу Лео.
– А есть о чем?
– Да, есть.
– А зачем?
– Так надо, Маш. Мне надо.
– Ладно, поговорим. Только давай потом, сейчас не время, сам понимаешь, – с этими словами Маша зашагала еще быстрее.
Весь день они занимались похоронами, бегали из одной конторы в другую. Домой вернулись только к вечеру, сильно усталые. Дед Иван встретил их во дворе, покачал головой:
– Намаялись? Я сейчас картошки с мясом погрею. Голодные, наверное?
– Да, дядь Вань, спасибо, – без сил опустилась на скамью под навесом Маша. – А Ленечка где? Что-то его не видно…
– Так Антон с Платоном купаться ушли и его с собой прихватили. Они вообще с ним возятся весь день. В магазин сходили, всякого добра игрушечного накупили, Ленька доволен страшно. Он ведь того… Еще не понял про мать-то. Я ему ничего не сказал. И мужикам не велел. Успеет еще, узнает.
Дед Иван ушел хлопотать с ужином, а Маша, глянув на Лео, произнесла тихо:
– Спасибо тебе. И впрямь, я бы одна вряд ли так быстро все решила. Завтра уже хоронить будем.
– Да ну, о чем ты… – отмахнулся Лео, поморщившись. – Завтра разбудишь меня, ладно?
– Да отдыхай, что ты! Теперь я уже точно одна справлюсь!
– Нет, Маш. Я с тобой завтра пойду.
– Ну как хочешь, – тихо сказала Маша. – Спасибо тебе…
* * *
На следующий день, завершив скорбную процедуру немноголюдными поминками в местной столовке, Маша и Лео возвращались домой. Подошли к перекрестку, и Лео махнул рукой в сторону переулка, ведущего к морю:
– Может, пойдем, на берегу посидим, ветром подышим?
– Так темно уже… – пожала плечами Маша.
– А ты боишься темноты?
– Нет, но…
– Тогда идем!
– Что ж, идем…
Они прошли по дороге через камыши, пересекли трассу, вышли к морю. Маша скинула босоножки, ступила босыми ногами на песок.
– Ой, как хорошо! Теплый еще…
Ровная мерцающая гладь моря была удивительно спокойна. Маша и Лео сели на песок. Они долго молчали, пока Маша не произнесла с тихим вздохом:
– Ну что, поговорим? Только я первой начну, ладно?
– Хорошо… – так же тихо откликнулся Лео.
– Понимаешь, я очень любила тебя тогда. Очень любила. И счастлива была безумно. А с другой стороны – я не смогла бросить Платона одного. Так почувствовала его отчаяние, будто сама его пережила. Да, оно было моим собственным. Я не умею этого объяснить, Лео. Много раз пыталась, но так и не смогла никому объяснить. Наверное, и не надо объяснять, если не получается.
– А знаешь, почему не получается?
– Почему?
– Потому что этому нет объяснения.
– Чему нет объяснения? – удивилась Маша. – Тому, что в тебе сидит необходимость помочь человеку?
– Необходимость помочь есть у всех, Маш. Вопрос в другом – в какой степени помочь. Никто не должен класть себя на алтарь этой помощи, как жертву. Это неправильно, это глупо, в конце концов.
– И даже когда в помощи нуждается твой брат? Что ты говоришь, Лео? Как можно бросить в беде родного брата?
– Маш, но это мой брат! Не твой! В этом все дело! Я бы сам с ним разобрался! И разве я тебя просил тогда заниматься Платоном? Нет, не так… Разве надо было им заниматься до такой степени, что…
– До какой степени? Ну же, продолжай!
– До степени предательства! Ведь ты же меня предала, согласись?
– Я любила тебя, Лео.
– Значит, тем более предала…
– Нет! – с уверенностью воскликнула Маша. – Ты просто не должен был уезжать. Твой брат попал в беду, и ты должен был остаться с ним, должен! Да, это был твой долг, твое обязательство! А ты поехал за славой, за успехом! Ты сам это выбрал, Лео! И потому…
– И потому тебе пришлось взять на себя мое обязательство, так выходит?
– Значит, так, да.
Маша усмехнулась горько, чуть прищурила глаза. Потом повторила более отчетливо:
– Значит, так, да. И взяла, и даже перевыполнила…
– Вот именно – перевыполнила! И тоже во благо Платону, да? А обо мне ты подумала в тот момент? Как мне будет больно?
– Я спасала твоего брата, Лео.
– А я тебя об этом просил?
– А разве надо об этом просить? Это само собой происходит…
– Ну, это только у тебя так происходит, в индивидуальном порядке. А у других…
– Да какое мне дело до других! И вообще… Ты что думаешь, я оправдываюсь перед тобой? Как получилось, так и получилось!
– Да, мне было бы лучше, если б ты сейчас оправдывалась. Потому что ты не права, Маша.
– Знаешь, Лео, не надо было нам вообще затевать этот разговор, все равно мы истины не найдем. Такой, чтобы всех устроила.
– Истину искать не надо, она уже есть, она давно найдена.
– И в чем же истина?
– А в том… Нельзя быть хорошей для всех, Маш. Если ты стремишься быть хорошей для всех, твое хорошее обязательно возьмут. Используют его, а потом выбросят за ненадобностью. А ты останешься ни с чем. Так нельзя жить, пойми меня…
– Да, нельзя. Я знаю. Но я такая, и я с этим живу. И не жалею ни о чем. И вообще, нам надо идти, Лео. Ленечка там один.
– Ты опять придумываешь для себя жертвенный алтарь, тебе не кажется, Маш? И чем все это закончится, разве не знаешь? У тебя все равно заберут ребенка, никто тебе не позволит оформить над ним опеку! Оснований нет, понимаешь?
Маша быстро поднялась на ноги, начала торопливо натягивать босоножки. Лео проговорил с досадой:
– Ну куда ты! Подожди, Маш…
Маша выпрямилась, глянула на него с отчаянием. Улыбнулась, пожала плечами, быстро пошла прочь. Лео зарычал от досады, стукнул себя кулаком по коленке, потом поднялся, пошел вслед за ней. Догнал, схватил за плечо:
– Маш, погоди… Ну, прости меня, пожалуйста. Да, грубо сказал про Ленечку… Прости! Да я вообще не это хотел сказать, Маш!
Она повела плечом, стряхивая ладонь Лео, еще прибавила шагу. Лео развел руки в стороны, постоял немного, потом догнал, молча пошел рядом.
Дорога нырнула в заросли камышей, и наверное, это было очень романтично – идти сквозь них вдвоем, в свете луны… Слушать камышовый шорох, чувствовать едва уловимое движение, ощущать себя отгороженными от всего мира плотной стеной – справа и слева. Очень романтично, только не для Маши и Лео, так и не сумевших объясниться друг с другом, не сумевших понять друг друга. И оттого им обоим хотелось, чтобы поскорее осталась позади эта «камышовая» романтика, оказавшаяся в данный момент не к месту и не ко времени.
Когда подошли к дому, Лео снова проговорил тихо:
– Погоди, Маш…
Она остановилась, но головы не повернула – ждала, что он скажет дальше.
Ничего не сказал.
Маша открыла калитку, вошла во двор дома. А он так и остался стоять на улице, досадуя на себя.
В окнах дома вспыхнул свет и вскоре погас. Во дворе тоже было тихо – наверняка все угомонились и уснули. Лео вздохнул, тихо вошел во двор, закрыл за собой калитку. Потом сел на лавку под навесом, оперся локтями о стол, жал руками голову. Почувствовал, как устал за день. Очень хотелось спать, но он знал, что не уснет этой ночью. Хоть и будет стараться, а не уснет…
* * *
– Маша, отпусти его! Ну все равно ведь придется, другого выхода нет! Ну же, отпусти…
Картина во дворе была душераздирающей. Ленька всем своим дрожащим от напряжения тельцем впился в Машу, сдавив ей шею руками так, что она едва дышала. И она тоже оплела Ленькино тельце руками, и прижимала к себе так, будто пыталась окончательно упрятать его в себе.
Выскочившие из летней кухни Антон с Платоном смотрели на все это действо осоловелыми глазами, а дед Иван сидел на лавке под навесом, понурив голову, шарил по столешнице руками, не зная, куда их приспособить.
Да и куда их приспособишь? Бесполезны руки-то, драться же не станешь с этой зловредной бабой из опеки. Да она и не зловредная вовсе, она свою инструкцию исполняет. Остался малец сиротой, значит, прибрать его под государственную опеку надо. И Машутка это все понимает, конечно же. Но все равно цепляется за Леньку, хоть и понимает. И Ленька за Машутку тоже цепляется, хоть и не понимает ничего. Надо бы ему объяснить, да как объяснишь? Ох, горе, горе…
– Послушайте, женщина… Как вас там… – шагнул к представителю опеки Антон, сделав просительное лицо. – Ну давайте не будем так грубо, что же вы. Дайте ребенку успокоиться. Видите, как он дрожит! Ну хотя бы руками его не трогайте!
– Так потом еще хуже будет… – нервно произнесла женщина, отирая носовым платком влажную шею. – Лучше сразу. Чего по кусочкам-то отрезать? И не вмешивайтесь, пожалуйста! Я знаю, что говорю! Кто вы такие вообще?
– Это мои внуки, навестить приехали! – торопливо пояснил дед Иван.
– Ну, внуки, и что? Скажите им, пусть не вмешиваются! Я свои обязанности выполняю, то есть представляю орган опеки, и нечего из меня злую бабу-ягу делать! Ребенок и без того боится!
– Да мы нисколько не сомневаемся в вашей профессиональной компетенции, что вы! – торопливо поддержал брата Платон. – Просто… Сами же видите! В данную конкретную минуту исполнение вашего профессионального долга смахивает на экзекуцию! Нет, я понимаю, что вы действуете из благих побуждений, но давайте вспомним хотя бы уважаемого Федора Михалыча! Так нельзя, право слово! Что вы!
– Не знаю я никакого Федора Михалыча! – запальчиво ответила ему женщина, но все-таки поинтересовалась осторожно: – Кто это, Федор Михалыч? Из городской администрации, что ли?
– Нет, что вы. Федор Михалыч – это Достоевский. Надеюсь, помните, как он сказал? Даже счастье всего мира не стоит одной слезинки на щеке невинного ребенка? Да вы посмотрите, посмотрите на мальчика! Неужели вам его не жалко?
– Ладно, хватит разводить демагогию! И вообще… Отойдите! Не мешайте мне, иначе я полицию вызову!
– Да мы не мешаем, мы все понимаем, что ж… – проговорил Платон. – И почему сразу полицию? Чем здесь поможет полиция, сами подумайте? У нас к вам другое предложение есть – давайте отложим это зверство на время. Хотя бы на сегодня.
– А что будет завтра? – раздраженно парировала женщина. – Завтра что-то изменится, что ли? Да наоборот, еще хуже будет! Мальчишка еще больше к вам привяжется, вы задарите его игрушками, обольстите вниманием да жалостью, а потом уедете. И вот тогда-то…
– Да мы не будем его обольщать. То есть… Мы придумаем что-нибудь! – жалко возразил Платон.
– А что вы придумаете? Условия для проживания и воспитания создадите?
– И создадим! – уверенно согласился Платон, глянув мельком на Антона.
– Вот когда создадите, тогда и поговорим! А пока это слова, ничем не подкрепленные, только вашим добрым порывом. И знаете, что я вам скажу, уважаемые… В нашем деле нет ничего хуже этого треклятого доброго порыва, уж поверьте мне. Добрый порыв как вырвался ветром из человека, так сразу и улетел, и один пшик от него остался. А люди склонны верить в добрый порыв, особенно дети. Нет, нет, и не уговаривайте меня! Никаких завтра! Я сегодня должна забрать ребенка! Сейчас! И не думайте, что мне Машу не жалко. И что Ленечку не жалко. Я ж всю эту ситуацию понимаю и знаю изнутри как облупленную.
– Нет, не знаете вы Машу, совсем не знаете! – сердито произнес Платон, глядя на женщину исподлобья. – Уж кому-кому, а именно Маше можно ребенка доверить!
– Да знаю я, знаю, господи! – слезно произнесла женщина, снова утирая шею платком. – Машенька очень добрая и душевная, и положительная со всех сторон, а только на данный момент у нее нет ничего, даже опереться не на что, чтобы опеку оформить. Ну сколько можно вам объяснять, мои вы хорошие?
Скрипнула калитка, во двор вошел Лео, окинул взглядом всю трагическую картину, спросил резко:
– Что тут происходит, не понимаю?
– Да что тут понимать… – вздохнув, уныло произнес Антон и указал глазами на сотрудницу опеки. – Вон, за Ленькой пришли. Забирать будут. А Маша не отдает. Мы пытаемся ей помочь как-то, и ничего у нас не выходит. А ты где все утро пропадаешь? Купаться, что ли, ходил?
– Нет, я в Симферополь ездил. За билетами.
– За какими билетами? На обратный рейс, что ли? Так у нас же есть.
– Я ездил за билетами для Маши и Леньки. Там такое столпотворение, едва достал! Зато Маша и Ленька летят с нами, тем же рейсом!
Все замолчали, уставились на него в недоумении. Только недоумение у всех было разным. У женщины из опеки – гневливо удивленное, у деда Ивана – одобрительное, у братьев – слегка озадаченное. В Машиных же глазах сверкнуло недоумение, похожее на короткий всплеск надежды на неожиданное спасение. Лео первым и нарушил это молчание, произнес твердо:
– Да, я так решил! Маша и Ленька едут со мной!
– Что это? Как это? Что значит – решил? – опомнившись, закудахтала женщина. – Вы кто такой вообще, чтобы принимать в данном вопросе хоть какие-то решения?
– Кто я такой? – задумчиво переспросил Лео и перевел взгляд на Машу. – А я вам скажу, кто я такой. Я муж этой женщины, вот кто…
Шагнув к Маше, он встал рядом с ней плечом к плечу, как солдат на плацу. И отчеканил громко и четко:
– Вы говорите, что у нее на данный момент не имеется условий, чтобы обеспечить ребенку достойную жизнь? Так вот, докладываю вам, что такие условия вполне имеются! Двухуровневая квартира-студия размером двести квадратных метров вас устроит? И мой вполне стабильный для содержания семьи доход? Вам все это документально можно представить или как там у вас полагается?
– Да, но… – растерялась от его напора женщина и проговорила уже совсем вяло: – Но у вас есть подтверждение, что вы ее муж? Хотя бы штамп в паспорте?
– Штампа нет. Но будет. Я здесь, при вас, делаю Маше официальное предложение руки и сердца. На одно колено припадать требуется? Вы только скажите, я готов!
– Что вы, не надо… – снова растерялась женщина, махнула ладонью с зажатым в ней платком и вздохнула совсем по-бабьи, чуть завистливо.
– Значит, на том и решим! – бодро шел в наступление Лео. – Я ее будущий муж, и я беру за нее ответственность! Потому что люблю. И всегда любил, только дураком был и не понимал, как сильно люблю.
Развернувшись к Маше, он обнял ее вместе с Ленькой, проговорил тихо, глядя ей в глаза:
– Прости… Прости меня, Маш. Прости, что не умел принимать тебя такой, какая ты есть.
– А теперь принимаешь? – также тихо спросила она, не замечая, как покатились по щекам крупные горошины слез.
– Да, принимаю. Пусть со всеми тараканами, но принимаю. Потому что люблю. И Леньку тоже люблю, потому что ты его любишь.
– Да о каких тараканах он там лопочет, – тихо, себе под нос, пробурчал Платон. – Нет у нее никаких тараканов. Да если и есть… Всем бы нам хотя бы по одному такому таракану в голову!
Антон задумчиво кивнул, соглашаясь с братом. Женщина из опеки вздохнула, потом всхлипнула едва слышно. Утерев нос платком, проговорила гнусавым от набежавшей слезы голосом:
– Ну ладно, что ль. Сегодня у нас какой день-то? Пятница? Значит, я в понедельник приду. Хватит вам времени-то, чтобы я больше вас не увидела? Мне ж бумагу надо будет составить. Пришла, мол, и нет никого.
– Да, приходите в понедельник! – деловито отозвался Лео и, снова повернувшись к Маше, прошептал ей на ухо: – Мы улетаем вечером в воскресенье. Ленька, иди ко мне! Что ты вцепился, у нее ж руки устали…
– Иди сюда, Ленька! – позвал из-под навеса дед Иван. – Не надо больше бояться, никто тебя не обидит! Давай-ка мы с тобой лучше завтрак пойдем готовить…
Ленька сполз на землю, быстро протопал вслед за дедом Иваном на летнюю кухню. Маша хотела что-то сказать им вслед, но не смогла, расплакалась. И устыдившись своих отчаянных и счастливых слез, быстро пошла в дом, закрывая лицо руками. Лео двинулся было за ней, но голос Платона остановил обоих:
– Погодите, ребята! Давайте уж до конца все обговорим, чтобы без сантиментов. Вернее, я у тебя, Лео, хочу спросить. Ты сможешь, ты хорошо все обдумал? Ты готов к сложностям, которые тебя ждут? Ведь ребенок – это не игрушка. Нет, ты вообще представляешь, что это такое – ребенок в доме? Тем более в твоем богемном доме? Ты сможешь? Подумай, пока есть такая возможность!
– Я уже подумал, Платон. Я смогу. То есть… Мы с Машей все сможем. Да, вместе мы сможем… Правда, Маш?
Маша молча кивнула, глядя на Платона с удивлением и чуть-чуть с возмущением – как он мог усомниться.
– Но ведь документы на опеку надо здесь оформлять! А вы бежите, – виновато добавил Платон.
– Да почему это здесь? – вдруг с обидой проговорила представительница опеки, глянув на Платона. – Необязательно здесь… Мы можем выслать по запросу в любое место, по требованию… Да все же решается, что вы! Не думайте, что мы бюрократические монстры какие-то!
– Ну, уж вы не монстры, ага… – недоверчиво усмехнулся Платон, а Лео шагнул к женщине, проговорил тихо, положив ладони себе на грудь:
– Спасибо! Огромное вам спасибо. Простите, не знаю вашего имени…
– Так Нина Григорьевна я… – расплылась в доброй улыбке женщина, комкая в ладони свой многострадальный платок. – Если что, обращайтесь, я свой телефон оставлю. И помогу, и подскажу. И еще это… Машеньку берегите! Мы ее тут все любим, Машеньку-то. Уж знаем, какая она. Ладно, пойду я. Дел много, отчет надо писать, придумывать про вас что-то, удобоваримое по инструкции…
Женщина удалилась, Маша с Лео тоже ушли в дом. Из летней кухни вышел Ленька, торжественно неся перед собой блюдо с нарезанным хлебом.
– Дедушка на завтрак яичницу приготовил! С глазами! – объявил также торжественно.
– Надо говорить – глазунью… – автоматически поправил его Платон. Потом сощурился, долго глядел на Леньку с улыбкой и произнес наконец задумчиво:
– Мы будем звать тебя не Ленькой, а Лео… Да, пусть у нас будет два Лео – один большой, другой маленький. Чем больше в семье Лео, тем лучше, правда?
