Игорь-Северянин дёрнулся, чтобы встать из-за стола, ушибся о ножку и зашипел от боли.

— Страна, созидающая распутиных — это плохо следящая за собою страна! — раздражённо выкрикнул он. — И если вы при мне помянете Распутина, я укажу вам на непристойность поведения!

Пятничная вечеринка у Бриков была испорчена…

…хотя начиналось всё прекрасно. Ещё утром к Лиле из Москвы, от родителей, приехала Эльза. За день сёстры успели всласть поболтать и поделиться новостями. Потом телефонировал Осип: хозяйкой Лиля была неважной, но уж хлеб с колбасой и пару нехитрых закусок выставить на стол могла вполне. Брик пригласил в гости приятелей из автошколы: с походами в «Привал» после встречи с великим князем пришлось повременить. Дома у Бриков компанию поджидало вино — результат какой-то тёмной совместной операции с Борисом Прониным.

Почти сразу в гостеприимной квартире на улице Жуковского появился Игорь-Северянин. Не зря его дразнили за длинный чуткий нос: он унюхал вечеринку и заглянул на огонёк, будто невзначай. Володиной подружки-художницы что-то не было, но все привыкли, что Тоня появляется по настроению, когда хочет. Зашла — прекрасно, нет — нет…

Места за круглым столом в маленькой комнате хватило всем.

— Ну, в путь на одиннадцатую версту! — весело возгласил хозяин дома, наполнив стаканы. — Встретимся у Николы!

Гости рассмеялись и выпили.

Присказку принёс в компанию Игорь, который подхватил её у давнего своего приятеля, поэта Константина Фофанова. На одиннадцатой версте Петергофского шоссе в бывшей летней резиденции князя Потёмкина помещалась лечебница для душевнобольных и алкоголиков. Сам Фофанов побывал там лишь один раз, зато жена его — целых семь, а сын, тоже Константин — дважды. Словом, в семье Фофановых знали, где могут очутиться и, поднимая рюмки, на всякий случай прощались до встречи у небесного покровителя лечебницы, Николая Чудотворца.

Американские консервы, добытые в автошколе, пришлись очень кстати. Компания с молодым аппетитом уминала скромный ужин. Осип не забывал подливать гостям, пятница заканчивалась, увольнение только началось; впереди ждала суббота, и можно было кутить хоть до утра.

Скоро всех разморило. Эльза с ногами забралась на диван и свернулась калачиком, склонив голову на плечо к сидящему рядом Шкловскому. Маяковский боком оседлал стул, развёрнутый спинкой к столу. Он курил, оборачиваясь и выпуская дым в сторону распахнутой форточки. Лиля, глядя в зеркало пудреницы, заново подкрашивала губы. Брик довольно жмурился и часто моргал подслеповатыми глазами. Игорь, втиснутый между столом и стеной, вещал.

— В ужасный век мы с вами живём, господа, — говорил он. — Какие стихи? Какое творчество может быть? Ничего никому не нужно, кроме физиологических отправлений. Искусство, наука, так называемая идейность — это всё или поза, или выгода!

— Что делать, — вторил ему Виктор, — война! Многие вещи умерли. Только по мне — гораздо хуже то, что в нас самих. Вы не замечали? Мы теряем ощущение мира. Представьте себе скрипача, который перестал чувствовать смычок и струны! Мы не любим наших домов и наших платьев. Даже с жизнью мы расстаёмся легко, потому что её не ощущаем. Плохие времена!

— На этот счёт Витя Хлебников хорошо сказал, — пустив струю дыма, откликнулся Маяковский. — Не события делают времена, а времена делают события! Судя по нынешним временам, за событиями дело не станет.

— А кстати, — Эльза подняла голову, — писем от него давно не было?

Хлебникова мобилизовали весной и отправили в запасной пехотный полк, стоявший в Царицыне. Он пытался оттуда вырваться, теребил знакомых… Помочь взялся Николай Кульбин — один из художников, что расписывали стены «Бродячей собаки». Во время войны он оказался в чинах чуть ли не генеральских и служил военным врачом. Кульбин объявил Велимира-Виктора ненормальным. Полгода Хлебников курсировал вдоль Волги, между психиатрами Царицына и Астрахани, от комиссии до комиссии… Но кончилось это переводом в Саратов, где бедный поэт снова угодил в полк.

— Письмо было, было, — встрепенулся Осип, — неужели я не сказал? Сейчас!

Он выбрался из-за стола, принёс из спальни письмо и нацепил очки.

— Тут Витя всё про клиники пишет и про сволочных врачей. Но есть пассаж просто изумительный. Вот, послушайте… Война обратила вселенную в чернильницу с кровью и хотела в ней утопить жалкого, смешного писателя. А писатель хочет войну утопить в своей чернильнице, самую войну… Как вам это?

— Гениально, — сказал Шкловский, Северянин кивнул, и Маяковский помычал утвердительно.

— Войну в чернильнице не утопишь, — заявила вдруг Лиля и щёлкнула замком пудреницы. — Пора уже вам повзрослеть, мальчики.

Осип с удивлением посмотрел на жену поверх очков.

— Интересно, ты что же, знаешь верный рецепт против войны?

— А что, нельзя? — вызывающе глянула в ответ Лиля.

— Поделись, окажи милость, — попросил Маяковский. — Надоело таскать это тряпьё.

И он брезгливо, двумя пальцами оттянул расстёгнутый ворот гимнастёрки.

— Всё очень просто, — сказала Лиля. — Рецепт против войны — мир.

— Мир с кем? С немцами? — удивилась Эльза. — Это Распутин тебя надоумил?

Пока они болтали в ожидании мужчин, Лиля не удержалась и рассказала сестре о продолжении знакомства со старцем — конечно, без подробностей насчёт Ронге и квартиры на Гончарной.

Шкловский фыркнул:

— Тогда неудивительно. Шпион ваш Распутин, голову даю!

Вот тут и попытался вскочить Игорь, засопевший после Лилиных слов о мире.

— Страна, созидающая распутиных, — это плохо следящая за собою страна! И если вы при мне помянете Распутина, я укажу вам на непристойность поведения! — Он тёр под столом ушибленное колено. — Потому что Распутин — это из лексикона ломовых извозчиков! Распутин — это гнусно, его упоминание недостойно женщины!

Вечеринка перестала быть милой.

Лиля бросилась защищать Распутина, едва не плача от бессилия и невозможности рассказать всего, что знает.

Игорь-Северянин проклинал вонючего хама, безграмотное быдло, попирающее дворцовые паркеты и лезущее со свиным рылом в калашный ряд.

Шкловский вёл себя спокойнее, но продолжал предрекать Распутину виселицу — вместе с другими шпионами и прочими, из-за кого война всё тянется, а победы над немцами до сих пор не случилось.

Эльза поддакивала Виктору, не совсем кстати пересказывая слухи о развратной жизни старца и его любовницах.

Брик безуспешно пытался всех примирить. На мир он смотрел рационально и Распутиным, конечно, интересовался. Было понятно, что для одних этот мужик — просто мерзавец, который держит, как говорили среди коммерсантов, контору для обделывания дел; для других он — великий комедиант; для третьих — удобная педаль немецкого шпионажа, а для четвёртых — хитрый и мстительный придворный интриган, который не забывает обид.

Маяковский составил своё мнение после слов, сказанных ему некогда Бурлюком в «Пале-Рояль». Хитрый сибирский мужик, сумевший из ничтожества стать фигурой общероссийской, привлекал его внимание и вызывал зависть. Володя и сам уже мог многим похвастаться, но его успехи не шли ни в какое сравнение с распутинскими. Увы, Бурлюк был прав, и книжки с фамилией Распутин на обложке по-прежнему продавались куда резвее тех, которые украшала фамилия Маяковский. «Житие опытного странника» уходило солидными тиражами. Быстрее горячих пирожков читатели расхватывали малограмотные Гришкины «Мысли и размышления»…

К войне и миру популярность Распутина отношения не имела, но в споре Володя неожиданно для всех принял сторону Лили, которая уже успела вконец расстроиться. Закусив губу и глотая слёзы, она вышла в прихожую, сунула ноги в ботики, набросила шубку и распахнула входную дверь. Маяковский промешкал всего мгновение. А после тоже выскочил из комнаты, подхватил с вешалки шинель и загремел ботинками по лестнице следом.

Эльза проводила его взглядом и очень выразительно посмотрела на Осипа. Он спокойно протирал очки.

— Друзья, — примирительно произнёс Шкловский, — что же мы это, а? Из-за ерунды-то… Давайте лучше вина выпьем!

В предыдущие дни сильно потеплело, и в Петрограде стояла хорошая зимняя погода — лёгкий морозец, градуса два-три. Но когда Лиля и следом за нею Маяковский очутились на улице, обнаружилось, что температура быстро падает. Снова поднимался ледяной ветер, который бросал в лицо пригоршни колючего снега и забирался под одежду.

Час был уже довольно поздний. Лиля стала посреди тротуара, пытаясь натянуть воротник повыше: в спешке она забыла шапку. Маяковский надел ей на голову свою, солдатскую. Лиля не отказалась и по-женски ловко поправила смятую причёску. Володя посмотрел по сторонам — белая улица Жуковского была совершенно пуста от Литейного проспекта до Лиговки. Он приобнял девушку, не достающую ему до плеча, прикрыл от ветра и заговорил.

— Угу, — насмешливо отозвалась Лиля и оттолкнула Маяковского. — Я стал на четвереньки и залаял: гав! гав! гав! Володенька, сколько можно? Как ты превратился в собаку — я уже помню наизусть. Лучше скажи: мы так и будем здесь топтаться? У барышень устройство деликатное, нам застужаться нельзя. Пригласи меня куда-нибудь!

Володя беспомощно огляделся.

— Так ведь поздно уже. А ты же знаешь…

— Знаю! В публичные заведения солдатам запрещено. И?

— Пойдём ко мне, — сглотнув, несмело сказал Маяковский.

— Ну, наконец-то! Я уж думала, ты никогда не решишься!

Лиля весело тряхнула головой и зашагала в сторону Надеждинской.