Глава XII. Санкт-Петербург. Язык улицы на проспекте
Один за другим грохотали по рельсам вагоны трамваев — красно-белые, с большими окнами, сияющие медными поручнями и ручками. В обе стороны Невского проспекта катили вереницы экипажей, тарахтели моторы, плыли людские толпы…
— Здесь веселее, чем у нас на Тверской, — признал Маяковский, шагая рядом с Бурлюком.
Хорошенькая миниатюрная брюнетка гордо вскинула носик и прошла мимо. Маяковский схватился за фонарный столб и крутанулся, провожая девушку нахальным взглядом. Она посмотрела через плечо и залилась румянцем.
— Однако и манеры у вас, Владим Владимыч, — с укоризной произнёс Бурлюк. — Нет бы подойти, представиться, покалякать по-французски…
— Я бы покалякал, конечно, — усмехнулся Маяковский, — да только французский мой хромает.
— Хромает?! Нет, не хромает ваш французский — ему ноги оторвало напрочь… Вот позовёт сейчас эта барышня городового, и пожалуйте, голубчик, в кутузку!
— Легко! Я за женщин сидел уже. И не в кутузке какой-нибудь вшивой, а в Бутырской тюрьме.
В голосе Маяковского звучала гордость.
— Вот как? — удивился Бурлюк. — Сидели за женщин?! Я считал вас политическим.
— Удачно совместил то и другое. Устроили с товарищами побег из Новинской. Ушли тринадцать каторжанок, а меня взяли. Слышал бы сейчас Хлебников про тринадцать — наверное, тоже какую-нибудь закономерность вывел бы… через четыреста лет…
— И каково это — сидеть?
— Не хотел, скандалил. А с малолетки какой спрос? Переводили из части в часть. Кончилось Бутыркой. Одиночка номер сто три.
— Одиночка?! Ого… Наверное, с тоски повеситься можно.
— Не скажите. Я же до тех пор толком не читал ничего. Так, в учебники в гимназии заглядывал. По ревборьбе товарищи кое-что подбрасывали. А тут — беллетристика. Оказалось, чертовски много всякого люди пишут! И хорошо пишут! Бальмонт, Андрей Белый…
— Символисты зацепили — вас?! Чем же, позвольте спросить?
— Новизной. Вроде образы не мои, и не про мою жизнь, но хорошо! Тогда в первый раз и попробовал писать. Хотелось так же хорошо, но про другое.
— Вы раньше не рассказывали. Конспирация? Почитайте!
— Да ни к чему. Ходульные были стишки и ревплаксивые.
— Владим Владимыч, не ломайтесь. Что за кокетство? В конце концов, я вам как мать…
Маяковский сымпровизировал:
— В конце концов, я вам как мать, и я имею право знать…
— Вот именно! Читайте, читайте!
— Ладно… — Маяковский вскинул голову и начал, нарочито подвывая:
В золото, в пурпур леса одевались,
Солнце играло на главах церквей.
Ждал я, но в месяцах дни потерялись,
Сотни томительных дней…
— Да, — почесал в затылке Бурлюк, — и много вы такого… настрочили?
— Прóпасть. Целую тетрадку. Спасибо надзирателям — отобрали при выходе… Ну, и классиков глотал, конечно. Байрона, Шекспира, Льва Толстого. «Анну Каренину» не дочитал. Ночью вызвали — это называлось с вещами по городу. Так и не знаю, чем у них с Вронским история кончилась.
— Ничем хорошим не кончилась. А с вещами по городу вас куда отправили?
— Выпустили. Приятель отца отхлопотал. Он замначальника «Крестов» тогда был. Тюрьма здесь, в Питере, такая. Я вышел — и думаю: те, кого прочёл, — так называемые великие. Но до чего ж нетрудно писать лучше!
— Это ещё Козьма Прутков говорил: Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился, читая других: если они поэты, то и я тоже!
— Не знаю я вашего Пруткова. Знаю только, что правильное отношение к миру у меня уже сейчас есть, а опыта нет. Где неучу взять опыт? Школа нужна, а меня из гимназии вышибли, из училища Строгановского — тоже… На воле понял: если партийную работу продолжать, надо переходить в нелегалы. Но тогда неучем и останусь. Буду всю жизнь револьверы прятать и переписывать в листовки чужие мысли из умных книжек, которые товарищи дают. А если прочитанное из меня вытряхнуть, что останется? Марксистский метод, и всё.
— То есть поняли, что лучше Белого пока не напишете?
— Не напишу. В небеса запустил ананасом — весело так не напишу никогда. Только сотни томительных дней… Решил учиться, чтобы делать социалистическое искусство. А с ревборьбой прервался…
— До чего же язык у вас ужасный, Владим Владимыч! Сами себя послушайте: ревборьба, замначальника, ревплаксивый… скажите ещё — нацменьшинства и жэдэвокзал… Слова-убожества! Калеки! Инвалиды, как ваш французский.
— Это язык улицы!
— Это — язык насекомых! Маленьких безмозглых насекомых! Вы хотите потрясать устои? Вас тошнит от красивенького? Понимаю! Вам хочется антиэстетики? Пожалуйста, вот Саша Чёрный:
У поэта умерла жена…
Он её любил сильнее гонорара!
Скорбь его была безумна и страшна —
Но поэт не умер от удара.
После похорон пришёл домой — до дна
Весь охвачен новым впечатленьем —
И спеша родил стихотворенье:
«У поэта умерла жена»…
— Слишком несерьёзно? — Бурлюк распалился не на шутку. — Пожалуйста, он же, про Петербург:
Восемь месяцев зима, вместо фиников — морошка.
Холод, слизь, дожди и тьма — так и тянет из окошка
Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой…
Негодую, негодую… Что же дальше, боже мой?!..
— Слишком просто? Пожалуйста, Велимир Хлебников, вычурная работа с формой и звуком:
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй — пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо…
— Или тех же нелюбимых смехачей вспомните… Есть языки разные, а языка улицы — нет! Безъязыкая она! — гаркнул Бурлюк. — Нечем ей разговаривать!
Маяковский огрызнулся:
— Чёрт возьми, нет — значит, будет!
— Вот так возьмёт — и будет?
— Я его придумаю! Наш с улицей общий язык!
— Ну-ну…
Два приятеля энергично рассекали толпу и препирались в голос, так что городовой на углу Невского и Садовой с подозрением на них посмотрел. Поймав этот взгляд, Бурлюк снизил тон.
— Вам, Владимир Владимирович, сперва и вправду подучиться надо. Россию посмотреть, народ послушать…
— Чтобы в стихи с полей глину тащить?
— А что вы хотите тащить? Чугун и железо? Из глины, между прочим, человек создан! А из чугуна что?
— А из чугуна… памятники!
Бурлюк застыл как вкопанный. Маяковский недоумённо обернулся.
— Что с вами? — спросил он.
— Маяковский! — Бурлюк подошёл и крепко сжал приятелю руку. — Это… это прозвучало! Если вас разозлить, вы убийственно остроумны. Почаще будьте таким. Нет, будьте таким всегда. Блеск!
