38. Вики и шарики
но вдруг становится и солнечно – а потом уже и дождь кончается, а солнце остаётся. Крапива по колено. Бывшие Узники наши, а ныне почти свободные люди стоят посреди парка развлечений. заросшего и заброшенного парка развлечений. Этот парк развлечений принадлежит Вики; она давно тут не бывала, и поэтому он несколько зарос, а развлечения по большей части заржавели, но по мере того как они продвигаются – всё оживает снова, появляется откуда-то народ, идёт навстречу, бегают дети, продают мороженое, шары и сахарную вату.
Вот, – говорит Вики, делая широкий жест рукой, – когда-то здесь было много всего. Вон там в моём детстве летали зелёные самолётики с красными звёздочками – пиу-виу – кому туда? Пожалуйста. А вон там было колесо обозрения, впрочем, оно и сейчас там стоит, смотрите! А вон автодром – кто хочет покататься? Между прочим, очень весело, и красных петушков продавали рядом – помню, как я рулила на автомобильчике и столкнулась там с одним мальчиком… А здесь был шатёр, такой павильон – тир, вот и сейчас… хотите? Отлично! Ну, а во-он там был захватывающий аттракцион, он назывался «Ромашка» – ух, как вжимало! А чуть дальше была «цепочка», я совсем не боялась на ней крутиться, а потом одна из цепочек оборвалась прямо на лету, и, говорят, кто-то погиб даже. На колесе обозрения тоже народ иногда пьяный катался, и в механизмы засасывало. Но это всё фигня, – Вики легкомысленно машет рукой. – А вот тут, где вот мы сейчас стоим, тут были качели. Лодочки, – и качели появляются по мановению Викиной руки. – И кто хочет – может на них покататься. – Когда-то очень давно, когда ещё в позеленевшей будке кассы сидела (в кружевах) старушка (и в беленьких наличниках, так что дважды в кружевах), седенькая, и были даже настоящие серенькие билетики.
Да-да, – говорит Николай Николаевич Галине Иосифовне, помогая ей залезть на качели: медленно-медленно начинает качаться их ладья над жгучими огнями крапивы, над морем листвы в тенях и пятнах света. Но вот выше и выше – вверх, вниз, – на Николая Николаевича свергается тяжесть, потом предчувствие лёгкости, потом снова лёгкость, и он выпрыгивает из себя и парит, как свечка, над мохнатой тёмно-зелёной крапивой, над белыми цветками-огнями. А-ах! – и в пропасть, и Галка уже в своём первом городе Канта, срытом до основания артиллерией, среди кирпичных развалин и солнца, где к ветви единственного чудом уцелевшего дуба привязана тарзанка, – и она, веснушчатая девчонка с косичками, разбегается и летит над водой и над обрывом раскоряченной тенью, – и вдруг верёвка обрывается в пустоту, и она, хлопнувшись спиной о твёрдую землю, какое-то время от шока не может вдохнуть, и солнце останавливается на небе (как качели замирают в высшей точке, уже над деревьями!), а потом продолжает ход, и оно всё выше.
Да, с каждым разом всё выше, – а Паскаль между тем сидит себе на карусели, невозмутимый и трёхлетний в своём беретике и вельветовых штанцах из секонд-хенда, в тесном пальтишке, с закоченевшими от холода маленькими тугими пальцами, похожими на крохотные кегли, на лошадке в точно таком же потрёпанном, давно не крашенном парке развлечений, только там, где его дом, в Оверни, – и праздничные яркие горы под выцветшим небом сменяются тенистым садом, а там опять горы, и опять сад, и мороженое снова, и та девочка на слонике впереди, задники её белых лакированных туфелек, которые никогда не догнать, – сколько ещё мне кататься-то, пытается сообразить маленький Паскаль, вот бы ещё круг, ещё круг, сидеть бы и просто кататься без конца
А Янда стоит на центрифуге, и её вжимает всё сильнее и сильнее, она закрыла глаза и не открывает, отпустила руки и давно бы свалилась вниз, но чудовищная центробежная сила не даёт ей упасть, и вжимает, прижимает, расплющивает её. Янда ничего не видит, но чувствует, как наливается тяжесть, как потом она тает (тень под фонарём), как нарастает снова и вновь исчезает, как темнота под веками то сгущается, то истончается и превращается в алую кровь, шуршащую по крапиве (над водорослями по зелёной воде)
А Боба летит вперёд на вагонетке, как будто на своей ещё тогдашней, когдатошней пятитонке, разгоняясь, летит по ночному шоссе. Вот въезжает в тоннель. Пятна света сливаются на обочине в сплошную цепочку. Своды грохочут. Боба вылетает снова в свежую ночь. Лес, и фонарей больше нет, и встречных никого, только дальний свет бежит впереди него по асфальту. Ветер из окна бьёт в лицо. Что-то слева печёт висок. Боба жмёт на газ. Луна, это луна, – уговаривает он себя. – Это обычная луна, – но мороз продирает его до костей, потому что он чувствует, что то пятно света слева, та яркая зияющая яма смотрит на него, и что у неё есть…
А дядя Фёдор, кто его качает, кто подбрасывает? Что это за человек такой огромный, у которого огромное смеющееся лицо разъезжается, и огромные зубы – два есть, а двух нет – и чёртики в волосах? Это, наверное, тот самый, который называется ПАПА, и дядя Фёдор снова болтает ногами, а подмышкам так же больно, как и когда на костылях мчишься вперёд – первый раз за два месяца – ГУЛЯТЬ, но ерунда, что больно, зато сейчас будет ВВЕРХ! – и взмываешь под самый потолок, к люстре трёхрожковой, там в чашечках глупые засохшие букашки целыми толпами, а ПАПА уже ловит тебя снова, поймал, вспотевшего, хохочет, и – ВВЕРХ! Праздник это, салют, фейерверк. Только салют ты сам, и букет ты сам, и торт тоже ты сам, и всё вокруг букет, салют и торт, когда ПАПА приехал, ворвался к тебе и тебя ВВЕРХ.
Но вот Вики, и она стоит посреди парка развлечений, и ей совершенно некуда пойти.
А почему, Вики?
А потому, что любой аттракцион, на котором есть «вверх», предполагает и «вниз». И уже дурно, друзья мои, от этого вечного правила. От этих ваших заигрываний с притяжением, когда каждый вверх попахивает внизом, сразу, не дожидаясь, как понедельник, который начинается в субботу. Когда всякая революция пахнет контрой, а всякий новый год снова и снова затягивается петлёй. Отовсюду веет тоской, это обезьянник тоски, и птицы тоски летают и гадят кляксами бетона. И Вики не хочет лезть снова на эти качели; она отворачивается и от тарзанки, и от цепочки, и от центрифуги, и даже от колеса обозрения – нет, нет и нет. Всё это нет.
А идёт вместо этого Вики обратно к аллейке, и там, на этой аллейке, стоит продавец воздушных шаров с баллоном.
Можно парочку? – говорит Вики и вынимает деньги. – А… нет, сдачи не надо.
Продавец надувает шары. Третий, пятый.
Десяток как раз будет, – говорит Вики, озираясь. – Хотя вообще-то можно и двадцать пять. А… Давайте на все. Сколько это, интересно?
И вот на каком-то по счёту шаре происходит переход количества в качество. Вики становится мажоритарием шаров. Они тихонько тянут её за руку вверх, и Вики, оттолкнувшись, поддаётся. Под разноцветным виноградом. Деревья до неба не растут, но Вики ведь не дерево. Над дорожкой. Над аллеей. Над белыми скамейками и белым мороженым, белыми урнами и огоньками на крапиве. И над – качелями, над цепочкой, над тенями и светом. Мимо бесшумного колеса обозрения (там Алексис, ей кивнуть). Вот так, и никакого вниза. Теперь над парком. Открывается простор. Вон там огромное озеро, свежее жаркое небо. Тёмная зелень внизу. Рука не устала, не устанет никогда. Вики летит тихо-тихо, чуть по косой, но неуклонно вверх, как по ступеням. И над вершинами деревьев. Над землёй в квадратах и кругах. Над квадратами и над кругами. Изрытый лик земной. Заносит в облако, холод пронизывает Вики. Но только вверх, только вверх всегда, только туда, и никогда больше обратно.
