В далеком северном краю европейской части России, среди высоких хвойных лесов находится город Вологда. В давние дни Вологду называли «городом ста церквей в краю белых лесов». Сегодня большая часть этих храмов разрушена или используется в качестве складских помещений. Лишь золоченые кресты сияют над старыми куполами, отбрасывая свет в чащу северных лесов.

Неподалеку от этого некогда благословенного города находится деревня Грязовец. В Средние века благочестивые русские монахи основали здесь монастырь (в 1497 г.). Поскольку выяснилось, что воды открытого здесь (в 1765 г. – Ред.) минерального источника обладают целительными свойствами, люди Божьи устроили в этом месте лечебницу.

Сегодня здесь можно увидеть лишь достойные сожаления развалины некогда гордого Корнилиево-Комельского монастыря и лечебницы с целебными источниками. После революции 1917 года его собор взорвали. Обломки его стен местные крестьяне растащили по кирпичику для того, чтобы сложить из них русские печи в избах. Все, что осталось, в годы войны было превращено в лагерь для военнопленных.

В нем влачили жалкое существование пленные немецкие солдаты, попавшие сюда начиная с дней Сталинграда. Многие из тех, кто умер в плену, были без всяких фанфар или торжественных церемоний похоронены на лагерном кладбище. Но в 1945 году война закончилась. Майским утром охрана собрала нас возле колючей проволоки. «Война капут! Скоро домой!»

В лагерь стало прибывать все больше и больше пленных. Никаких признаков скорого возвращения домой не было видно. Однако в те дни много говорили о работе, выполнении производственных планов и репарациях. Пролетело короткое лето, сменившееся вскоре зимой. В этой стране зима означает холод, голод и нужду для тех, кто не имеет привилегированного положения и не удостоен специального снабжения продуктами.

Этот типичный для России скудный образ жизни особенно присущ самым обездоленным существам в этой стране – военнопленным-заключенным. Вместо похлебки из овса, которую нам каждый день давали летом, теперь мы стали получать жиденькую бурду из капусты и моркови. Иногда в ней попадались мерзлые картофелины, изрядно подгнившие и чуть сладковатые.

Порции были микроскопические. Лютый холод и ледяной северный ветер пронизывал нас до костей, проникая под тонкие шинели и в дыры стареньких валенок. Сбившись в кучу и прижавшись плотнее друг к другу, чтобы хотя бы как-то согреться, мы проводили почти все время в темных и сырых бараках, которые покидали лишь для того, чтобы справить нужду. Однако зима имела и свои положительные стороны.

Короткие зимние дни и сутками не стихавшие снежные бури делали невозможной работу вне бараков, и мы получали время как следует отоспаться и заняться личными делами. Но когда наступало короткое северное лето с белыми ночами, когда световой день продолжается целые сутки, нас постоянно выгоняли на работы.

Темные бараки освещались лишь несколькими, сделанными вручную примитивными лампами-коптилками. Вскоре заключенные стали ждать приближения Рождества. Начались всеобщие приготовления к этому светлому празднику. Мы принесли из леса несколько маленьких елочек. Они были разного качества – одни хорошие, пушистые, другие – жалкие и тощие. Хотя это было строго запрещено, повара припасли кое-какую еду, чтобы приготовить более-менее приличный праздничный ужин.

Готовилась программа с рождественскими религиозными песнопениями. Чертежник из числа пленных с любовью написал красивым почерком на листе бумаги торжественную программу мероприятий. Вполне возможно, что комендант нашего лагеря сам был неравнодушен к празднику Рождества и сквозь пальцы смотрел на наши приготовления, потому что в других лагерях согласно коммунистической идеологии он находился под строгим запретом.

Однако в лагерном госпитале, находившемся полностью под властью лагерной администрации, подготовка к Рождеству была затруднена рядом обстоятельств. Хотя немецкая администрация – некое подобие органа самоуправления – смогла получить разрешение у коменданта лагеря отпраздновать Рождество также и в лазарете, врачебный персонал не поддержал нашу идею.

Все зависело от русской докторши, которая была против так называемых «религиозных пережитков», будучи воспитанной в духе новой коммунистической идеологии Советской России. Людей она считала исключительно объектами, пригодными лишь для выполнения производственных планов, и поэтому ее отношение к заключенным было презрительным и бесчеловечным.

Она выписала из лазарета нескольких больных лишь на том основании, что у этих несчастных не было высокой температуры, при которой больные соблюдали постельный режим и получали освобождение от работы. В России существовали стандарты, определявшие уровень заболевания согласно температуре тела больного. Врачебные обязанности вышеупомянутой докторши ограничивались исключительно показухой, желанием угодить начальству.

В результате настроение у тех, кто оставался в лазарете, упало и было далеко не праздничным, когда наступил сочельник. Наши дорогие товарищи снабдили нас маленькой елочкой, украшенной бумажными звездами и полосками, которые мы раскрасили йодом. В печке пылал огонь, напоминая нам о доме и о тех, кто ждет нас в нем.

Мы очень гордились этой елочкой и радовались ей, но очень тревожились, что будет, если ее увидит противная докторша. И вот она пришла. Она не поинтересовалась нашей температурой, самочувствием, состоянием стула, как это обычно делала каждый день. Вместо этого она устремила неприязненный взгляд на нашу вечнозеленую мохнатую красавицу. Глаза больных следили за этой женщиной с почти гипнотической мольбой. Противостояние ее воли и нашей коллективной воли сделалось едва ли не осязаемым. Во взгляде докторши читался упрек, и она почти занесла ногу, чтобы опрокинуть маленькое деревце.

Однако сила наших взглядов заставила ее обернуться на нас, а наша коллективная воля, по всей видимости, заставила воздержаться от опрометчивого поступка. Ее лицо слегка перекосилось, она недобро подобрала ярко накрашенные губы и торопливо вышла из комнаты. Тяжкое бремя свалилось с наших сердец. Никого из наших больных товарищей в этот день так и не выставили из лазарета и не отправили в бараки. Вечнозеленая красавица-елочка осталась нетронутой и вскоре превратилась в торжественную рождественскую елку, символ замечательного праздника.

Неожиданно нам разрешили написать первые открытки домой, которые должны были быть отправлены в Германию по линии общества Красного Креста. Это существенно подняло наше настроение. Мы наконец получили возможность рассказать нашим родным и близким о том, что живы. Мы радостно написали дозволенные лагерным начальством слова при помощи самодельных ручек и чернил, изготовленных из марганцовки.

В тот вечер мы отпраздновали Рождество в лазарете. Из лагеря пришел наш капеллан в сопровождении двух скрипачей. Он возвестил нам о рождении Христовом. Убогое помещение наполнили звуки скрипок, которые помогли нам ненадолго забыть о суровой реальности. Мы настолько увлеклись музыкой, что не услышали, как в комнату скользнула какая-то фигура в белом медицинском халате. Но это была не наша «доброжелательница» с алыми губами, а другая женщина. Это была жена директора соседней с лагерем льнопрядильной фабрики. Мы называли ее «льняная женщина».

Она была добрым, душевным созданием и не раз помогала нашим товарищам, по крайней мере в меру ее ограниченных возможностей. Она была старше зловредной врачихи и еще успела пожить в старой религиозной России. Практически не замеченная нами, он стояла среди нас. Первым делом, войдя в комнату, она заметила елочку и нашего капеллана. Ей сразу все стало ясно, и она с любопытством принялась наблюдать за происходящим.

Затем ее глаза мечтательно затуманились. Хотя она едва ли понимала немецкие слова рождественского послания капеллана, нам стало ясно по выражению ее лица, что на нее нахлынули воспоминания детства.

Когда скрипки заиграли мелодию знаменитой «Тихой ночи» и мы запели, она прижала руки к лицу, чтобы скрыть слезы, которые потекли из ее глаз.

Пошатываясь от рыданий, она подходила к каждому из присутствующих и целовала во впалые щеки чужих, достойных жалости и одновременно ненависти мужчин, немецких военнопленных. Она делала это так, как будто это был давний обычай ее канувшей в Лету страны, царской России. Мы были глубоко растроганы и не мешали ей. Нам казалось, будто мы стали свидетелями христианского чуда в далекой чужой стране.

После того как песня смолкла, женщина с льнопрядильной фабрики поспешно вышла из комнаты. Она была явно смущена, но ее глаза ярко сияли. В течение нескольких следующих часов мы забыли о холоде, проникавшем сквозь щели. Мы забыли про наше убогое существование. Мы не сводили глаз с окон, устремив взгляды и думы на запад, в сторону нашей далекой и любимой Родины.

Звезды еще никогда не сияли так ярко и так человечно в небе над Грязовцом, как в этот сочельник.