Глава 4. Славянск. До фронта рукой подать

Наступило 3 июня 1942 года, и мне казалось, будто я уже расслышал отдаленную канонаду, очень далеко отсюда, и разглядел ее сполохи в небе. Именно в этот момент стало предельно ясно, что фронт совсем близко. Уже не ночь, но еще и не день. До нас доносились шум и звуки жизни, звук шагов по щебню. Дежурные сержанты поднимали людей. С этого момента волнение и шум только усиливались. Здесь мы разгружаемся, мы в Славянске!

Солнце зашло и быстро поднялось. Все на скорую руку умылись у насосов, которые мы обнаружили вблизи станции. Город выглядел довольно значительным, хоть и не сравним с Днепропетровском. Менее заселенный, но широко раскинувшийся, как все русские городские агломерации. Как обычно, мощеных дорог не было. Ничего, кроме песка, ничего, кроме грязи. Повсюду древние лачуги, старые дома или убогие избы, но все это выглядело не так уныло, как в большом городе. Нет времени для более детального осмотра, мы выдвигаемся! Собираем свои пожитки, застегиваем ранцы и сухарные мешки. Немного ругани, обычной для подобных ситуаций, и крики тех, кому не удается сразу отыскать свои вещи, разбросанные за время длительного путешествия. Это те, кто не привык к порядку и аккуратности! Это всегда одни и те же, кому вечно не везет. Затем надо помочь с разгрузкой материальной части, лошадей, повозок, полевых кухонь, оружия и провианта! Все это выстраивается вдоль путей, в большой суматохе, с криками и руганью, но вполне успешно. Мы готовы выступать. Что теперь?

Пока мы были заняты работой, послышался гул голосов: «Chef здесь!» Все стекаются к зданию, перед которым мы видим плотную толпу. Да-да! Вождь здесь! Много шума, протянутые руки, общение. Он не сильно изменился, но сразу же бросилась в глаза одна, наиболее заметная черта. Не осталось ничего от «студента». Мне кажется, больше ничего не изменилось. Все та же улыбка и те же воодушевляющие речи, вселяющие в нас присущий ему энтузиазм. Большинство из нас уже готово двигаться без остановки до самого подножия Уральских гор! Мы должны признавать это, поддерживать это. И это факт, в следующие месяцы мы продвинемся маршем очень далеко. Нам не терпится проделать марш первого дня, и первые несколько сотен метров мы шагали колонной по три и с песней. Взводы и роты четко построены. Но как только мы вышли за город, ширина дороги не позволила нам так двигаться, и вскоре по обеим ее сторонам параллельно шагали две колонны; рукава закатаны, воротники расстегнуты, и винтовки в удобном на данный момент положении.

Дегрель занял место во главе колонны и маршировал вместе с остальными. Так он сопровождал новобранцев, то есть нас, первые несколько километров, потом снова сел в седло и поскакал в направлении Браховки в сопровождении своих адъютантов. Что до нас, то мы продолжали маршировать, как на учениях в «Дождевом черве», но только на этот раз все всерьез. Мы шагали и шагали, и я чувствовал, как в глубине моей души прибавилось торжественности, но мне было хорошо. Ногам удобно в подкованных ботинках. Главное – не набить мозолей! Мы смотрим на равнину по сторонам и возвращаемся к своим прежним разговорам. Регулярно делаем десятиминутные привалы. Все, как мы и ожидали, все спокойно на этом участке. Безбрежный горизонт, и мы можем видеть все на дальнем расстоянии. Ближе к вечеру заметили деревья, лес впереди и справа от нас. Наша колонна свернула к лесу, наконец мы вступили в него. Огромные дубы и буки, но еще и купы взрослых деревьев, выросших из побегов, и, конечно, березы. Мы составляем оружие и снимаем ранцы. К четырем устанавливаем палатки. Следует заметить, что мы натягиваем их из того самого брезента, который одновременно служит нам в качестве плаща-пальто. Короче говоря, крайне необходимый предмет амуниции.

Пока мы были заняты обустройством и пока полевая кухня готовила еду, мирную тишину нарушили приглушенные звуки далеких разрывов. Вскоре воздух в лесу, где мы находились, прорезал свист и прогремели два взрыва. Упало два тяжелых артиллерийских снаряда, но достаточно далеко от нас. Мы были поражены! Должно быть, разведывательный самолет засек наше продвижение к лесу и сообщил по радио о нашем присутствии здесь. Определенно, на нас хотят произвести впечатление. Нам это не снится. Мы действительно в России, и это действительно война! Скоро лес обрел прежнее спокойствие, но на этот раз мы впервые пронюхали порох, а это вовсе не пудра для лица (игра слов: англ. powder означает и порох, и пудра. – Пер.). Это действительно первый запах войны, который я хорошо запомнил и который до сих пор не забыл. Прислонившись к деревьям, мы болтаем и выкуриваем по нескольку сигарет, перед тем как отправиться спать в свои палатки. Под охраной часовых ночь прошла без происшествий. При побудке мы получили из полевой кухни кофе и перекусили возле палаток. Воды нет, поэтому не умывались. Навьючили на себя амуницию и выступили. Похоже, вчера артиллерия находилась в 16 километрах от леса. Мы регулярно получаем новости, с подробностями, и задаемся вопросом, откуда они берутся, поскольку они, по большей части, безошибочны и точны. Наш марш возобновился, и, время от времени, до нас с юго-востока снова доносится артиллерийская канонада.

В полдень входим в деревню, ту самую, что занята нашими товарищами, в Браховку! Как свидетельство нашего боевого духа, громко звучит песня, и те, кто гуляет по Браховке, замирают на месте. Они услышали французский! Так это и вправду подкрепление, о котором вчера говорил Дегрель! Мы приблизились к первым «старикам», которые остановились посмотреть на вновь прибывших. Каждый из нас высматривал знакомые лица. Я быстро нашел нескольких знакомых, поскольку знал достаточно много ребят из первого контингента. Старые товарищи, такие же рвавшиеся на войну, как и я, друзья детства или по школе. Мы все очень удивлены, и нам неприятно видеть хмурые лица и редкие улыбки. Большинство моих старых товарищей встретили меня дружелюбно. Постепенно к ним присоединяются и остальные, и я вместе с ними испытал огромную радость от нашего воссоединения. И все же не обошлось без насмешек и неприятных замечаний со стороны некоторых «стариков», направленных на ребят из нашей роты. Надо заметить, что прохладный прием мы встретили лишь со стороны части товарищей, отбывших 8 августа, но не всех. Не следует обобщать. Некоторые из «стариков» говорили, что, если бы мы не прибыли, их бы репатриировали. Это замечание, которое я слышал несколько раз, вполне справедливо. Ведь им пришлось пережить Громовую балку и суровую зиму 1941/42 года. Такое отношение удивило меня, поскольку мы рассчитывали на более теплый прием, и все же я без труда нашел для них оправдание. Быть может, у меня еще будет случай отыскать многих старых товарищей, с которыми меня связывали прочные узы дружбы и большинство из которых будут рады видеть меня.

Обе наши только что прибывшие роты построились, и к нам подошел капитан Чехов (капитан Г. В. Чехов (1892–1961) – белоэмигрант, бывший офицер Русского Императорского флота, командовал с 8 августа 1941 года 3-й ротой Валлонского легиона, в марте 1942 года всем легионом, с ноября 1944 по 1945 год – штурмбаннфюрер СС (майор), командир 70-го добровольческого гренадерского полка СС; сумел избежать выдачи и заслуженной кары в СССР, сменив фамилию на фамилию матери – Шер. – Пер.). Вот это выправка! Крепкий, коренастый, уверенно сидящий в седле. Голос мужественный – невероятно мужественный. Приветствие в его духе, мне нравится. Нас обеспечили жильем, одна изба на отделение (10 человек). Нашему отделению досталась изба на склоне в юго-восточной части деревни, неподалеку от мельницы. Мы – это сержант Фавилль, наш командир отделения, братья Антонис, А. Девю, А. де Смедт, Раймон П., Эмиль Е., Парментье, товарищи, чьих имен я не помню, и я, всего девять пехотинцев. Мы устроились в избе, где еще находились и ее обитатели, русская семья, состоящая из четы неопределенного возраста, дочери с маленьким ребенком, чей муж наверняка в Красной армии, и еще одной дочери, кажется одинокой. Также у них имелись: одна лошадь, две коровы, несколько коз и козел и, вдобавок ко всему, домашняя птица. Все животные содержались в хлеву, который был пристроен к избе, с дверью, ведущей прямо в жилище. Зимой или когда просто холодно дверь всегда остается открытой на ночь, чтобы дать теплому воздуху от животных свободно циркулировать, помогая таким образом обогревать дом, хоть и способствуя при этом проникновению ароматов из хлева! С другой стороны, щель под дверью в хлев позволяет домашней птице свободно разгуливать по всему дому в любое время года! Поскольку мы спим на земле, куры, утки и гуси переступают через нас по нескольку раз за ночь. Поначалу мы просыпались со страстным желанием свернуть шею безмозглой птице, но в конце концов привыкаем. После нашего первого ночлега день 5 июня был отведен на проверку оружия, подгонку снаряжения, получение указаний и формирование новых подразделений. День пролетел незаметно.

Посреди ночи мы проснулись от суматохи. Что происходит? Я вижу входящие и выходящие тени. Это наши русские хозяева. Они ходили то в хлев, то обратно в дом. Я уже совсем проснулся и, при свете масляной лампы с фитилем из стебля кукурузы (керосинка), увидел, как мужчина положил на деревянный стол новорожденного теленка. Женщина с дочерьми вооружились старой мешковиной, которой обтирали его. После того как телячий туалет закончен, теленка возвратили его матери. За это время проснулся ребенок, который зашелся непрерывным плачем. Бабушка взяла его на колени, пока мать готовила для него хлебный суп. Я наблюдал, как она смешивает молоко с мукой в горшке, стоявшем на плите, которую растопили, чтобы обогреть теленка. Все быстро было сделано, и мать вылила содержимое горшка прямо на стол, где только что лежал теленок, даже не протерев его тряпкой! Затем бабушка обмакнула указательный палец в хлебный суп, разлитый на столе, несколько раз потерла его между пальцами, чтобы остудить образовавшуюся кашицу. Потом сунула палец, покрытый этой жижей, в рот младенцу, который по достоинству оценил кашицу, несмотря на все вышеописанное. Приятного аппетита, малыш! Операция продолжалась до тех пор, пока на столе хлебного супа больше не осталось. Думаю, ребенок снова заснул, потому что я сделал то же самое.

На следующий день женщины отправились на полевые работы, а мужчина остался дома, как и в последующие дни. Он ждал, когда вернутся женщины, чтобы приготовить еду, потому что готовили поесть и мыли посуду перед тем, как вернуться в поле, разумеется, они. Все это время мужчина пребывал в ожидании, делал самокрутки с махоркой и размышлял. Его единственное занятие, единственное увлечение – это лошадь. Я редко видел работающих мужчин. Хотя женщины трудились не покладая рук! В это время оставленный дома ребенок покоился в чем-то вроде квадратного низкого ящика, с длинными шнурами в каждом углу, которые вверху сходятся вместе и прикрепляются к гвоздю с большой шляпкой в потолочной балке. Таким образом, младенец проводит первые месяцы жизни между землей и небом. Чтобы он заснул, ящик медленно поворачивают, пока шнуры не совьются полностью, а потом отпускают. И эта импровизированная колыбель вращается вокруг своей оси, вперед и назад, практически бесконечно! Что дает домашним возможность заниматься своими делами без того, чтобы им мешал детский плач.

У нас сложились просто прекрасные отношения с хозяевами. Похоже, для них война уже окончилась. Они просто ждут возвращения своего зятя. И принялись за привычный образ жизни. Мы делились с ними нашими продуктами, а они делили с нами свою обычную пищу: капусту, картошку, масло и молоко. Иногда цыпленка или гуся.

На следующий день над деревней пролетели два или три русских самолета. Когда мы их заметили, то, согласно инструкции, легли на спину и стали палить по ним из винтовок. Летели они низко, и наши ружейные выстрелы представляли для них большую опасность. Затем появился немецкий самолет, один-единственный, и русские самолеты пытались скрыться. Тут же началось преследование, и, несколько минут спустя, снова появляется один из русских самолетов с тянущимся за ним шлейфом дыма. Он врезался в землю немного северо-восточнее деревни. Мы поспешили туда. Никакого движения при нашем приближении. Мы склоняемся над стеклами из плексигласа. Летчик в кабине мертв. С некоторыми усилиями извлекли его тело и уложили на степную траву. Вскоре прибыл наш доктор, но он лишь засвидетельствовал смерть. Мы забрали личные вещи и документы, имевшиеся на борту (коих минимум), которые отправили в штаб дивизии.

С большим любопытством, поскольку это в первый раз, мы осматриваем самолет, по правде говоря довольно примитивный, и особое внимание обратили на приборы. Я немедленно принялся вырезать ножом красную звезду с крыла аэроплана, другие делали то же самое с различными эмблемами на крыльях, на кабине и на хвостовом элероне. Следует сказать, что это было несложно, поскольку все поверхности самолета были сделаны из грубой ткани. Другие снимали шкалы приборов, часы, высотометр, указатель крена и т. д. или части плексигласа с фонаря кабины. У этого первого военного трофея нас собралось не менее десяти человек. Несколько человек стали рыть могилу и похоронили летчика. Собрали полевые цветы, положили на могилу и дали салют в его честь. Если по правде, то все мы были немного взволнованы. И дабы не показывать этого, каждый старался делать вид, будто ему все равно или он интересуется чем-то другим. Это первая могила на нашем пути!

На следующее утро жители деревни обратились к нам и позвали за собой. Что на этот раз? В 100 метрах от деревни нам показали лежащую на земле корову. Она билась в конвульсиях и раздулась, как тыква. Боже правый, они что, думают, будто мы ветеринары? Мы ничего не можем сделать для бедного животного, не больше, чем они сами. Наконец нас попросили пристрелить ее. Действительно, больше тут ничего не поделаешь, и мы тут же выполнили эту просьбу. Крестьяне говорили, что это уже третья или четвертая корова, умершая таким образом за две последние недели. Позднее наш доктор объяснит нам, что это неизлечимая болезнь. Для этих бедных людей, у большинства из которых только по одной корове, видеть, как умирают их кормилицы одна за другой даже в лучшие времена, просто катастрофа! «Chesko yedno, woïna!»

На следующий день я написал пару писем домой. Внезапные крики и отдаленный гул оторвали меня от моего занятия и заставили выскочить наружу. Был слышен звук приближающегося самолета. Определенно, в этой богом забытой степи скучно не будет. Я бросился к barza. Не знаю более подходящего слова для этой частично опоясывающей избу террасы. Как и вчера, я увидел летящий в нашу сторону самолет, низко, с шлейфом черного дыма за ним. Он горел, и окутывающее его пламя выбивалось из-под капота двигателя. На этот раз самолет был больше прежнего и, как и тот, разбился неподалеку от деревни. Сейчас он находился совсем близко, и мы увидели опознавательные знаки. Это немецкий самолет! «Хейнкель-111». О боже! Им не спастись! Объятая пламенем машина ударилась о землю, и мы, задыхаясь, побежали к ней, чтобы попытаться сделать хоть что-нибудь. Но когда мы приблизились к самолету, то сразу увидели, что тут уже ничем не поможешь. Пламя удерживало нас в десятке метров от самолета, и мы не могли его погасить. Мы не могли приблизиться ни на шаг. Из-за жаркого огня нам приходилось прикрывать лица руками, и я чувствовал, как пламя обжигает их даже через рукава. Пришлось отойти чуть назад. Проклятая беспомощность!

Огонь быстро спадал, и трое или четверо из нас попытались подойти поближе. Все равно, жар был еще сильный, и это притом, что ничего не взрывалось, ни топливные баки, ни боеприпасы! От перегретого металла пышет жаром. Несмотря на это, один из моих более смелых товарищей попытался добраться до кабины и, после нескольких попыток, обмотав руки кителем, сдвинул фонарь кабины. Мы увидели, как с него градом льет пот, но ему удалось с огромными усилиями ухватить тело одного из летчиков и перевалить через борт кабины. Трое наших оттаскивают его в сторону и опустили на землю. Теперь очередь пилота. И вот оба летчика лежат рядом. Они почти обнаженные, их форма и летные комбинезоны сгорели, а то, что осталось, обуглилось! И только немного погодя мы заметили, что, несмотря на предосторожности, обожгли руки, но ничего серьезного. Мы обожглись, пока вытаскивали тела. Разглядывая тела, увидели, что летчики буквально изжарились. Один из них, крупный, совсем раздулся. У него три пулевых отверстия в груди, из которых выходят пузырьки, похожие на кипящий жир. Другой маленький, съеженный, обгорел дочерна!

Это было их последнее задание… Наше началось после ухода доктора. Мы вырыли две могилы чуть поближе, чем для вчерашнего русского пилота, и похоронили двоих товарищей по оружию. Быстро были сделаны и установлены два деревянных креста, увенчанные найденными в самолете шлемами. Как и в тот день, несколько цветков, последние почести. Салют в их честь. Трое парней, которые еще два дня назад были противниками, теперь бок о бок лежали в месте своего последнего, вечного упокоения. Один в своей родной земле, двое других в чужой, далеко от родной. Их семьи получат стандартные телеграммы «Am Feinde für das Vaterland gefallen» – «Пал за Родину в бою с врагом», и еще личные вещи. Печальные воспоминания! Что касается русского летчика, не знаю, как у них поступают в таких случаях, сообщают ли семье и каким образом. В любом случае трагедия одинакова для жены, русской или немецкой, для родителей, для детей-сирот. Я рад, что не женат, хоть дома и дал кое-кому обещание. Будь я женат, то чувствовал бы себя менее спокойно, но сейчас я мог сказать, что ощущал себя свободным. Сегодня было время для эмоций, но что будет завтра?

Утром следующего дня мы вышли на задание, связанное с артиллерийским взводом, с полевой артиллерией. Нас восемь парней, и мы направились в Славянск или, точнее, возвращались туда раздобыть лошадей. Шли той же дорогой, но на этот раз ложились в один день – неплохая прогулка! Ночевали в Славянске и, заполучив лошадей, отправились обратно в Браховку. Два моих товарища, бывалые наездники, первые несколько километров ехали верхом. Остальные, включая и меня, вели лошадей в поводу. Нет ни седел, ни уздечек. С уходящими километрами грязная дорога утомляла нас все сильнее, и я решил тоже ехать верхом, но, без стремян и уздечки, для новичка вроде меня, это было совсем не просто. Я старался изо всех сил и, не подумав, как последний дурак попытался использовать землю и грязь в качестве трамплина, но, разумеется, мои ноги сразу же по самые щиколотки тонули. И только после неудачной попытки я догадался, что мне нужно найти дерево.

Через 7–8 километров на горизонте появилось небольшое деревце, и я прибавил шаг. Добравшись до места, первым делом срезал ветку, чтобы сделать мундштук для удил, а затем подвел одну из лошадей к дереву. Вскарабкался на двухметровую высоту и соскользнул на лошадь. Попутно отвязал другую. Вот так было значительно лучше, и мундштук отлично исполнял свою роль. Действительно, так меньше устаешь! Через два с лишним часа дороги я пришел к выводу, что у лошади слишком сильно выпирает хребет, и задался вопросом, почему лошади не появляются на свет прямо под седлом? Нет, природа не все предусмотрела! Я не осмеливался слезть с лошади, поскольку вокруг ни единого деревца, которое помогло бы мне спешиться. Решил дождаться более подходящего случая, чтобы перекусить, но и небольшая разминка пошла бы мне на пользу, особенно моему седалищу.

Немного погодя я передумал и решил, что следует сделать привал и поесть. По правде говоря, это оказалось очень кстати, потому что ноги мои затекли, а зад болел. Мы поели и немного размяли ноги, но засиживаться не стоило. Затем – к черту мою гордость! – я попросил товарищей помочь мне взобраться на лошадь. Чуть было не сказал, сесть в седло! Потом «Но!» – на французском, и «Пошла!». Курсом на Браховку.

Мучения возвратились, и я скоро убедился, что страдает не только моя задница, но и почкам тоже изрядно доставалось. У меня не получалось привыкнуть к такой езде; чем дальше, тем хуже. Создавалось впечатление, будто я сидел на гребне скалы и, до того как мы доберемся до места, лошадиная спина превратится в лезвие ножа, на котором покоится мой зад. Разумеется, я менял положение, смещаясь то влево, то вправо. Километр или два ехал сидя ближе к шее, потом сдвигался назад, к крупу. Однако никакого облегчения. Моя ахиллесова пята находится именно там, где вы думаете! С невероятным облегчением я увидел замаячившую на горизонте Браховку. Сразу по прибытии я готовлюсь слезть со своего эшафота, однако, после четырех или пяти часов верхом на лошади, понимаю, что не тут-то было. В довершение всего появляется капитан Чехов, который подъехал встретить нас, верхом, как и мы, но надо ли говорить, что держится он в тысячу раз непринужденнее? И он… ему это нравится, что совершенно очевидно! Мы выпрямляемся, чтобы отдать честь, по крайней мере я пытаюсь. У меня такое ощущение, будто я сижу на зубьях пилы. Капитан приглашает нас спешиться. Я не в состоянии до конца поднять ногу, и вот уже все мое лицо запылало от стыда. Одеревеневший, я повернулся на лошади вокруг своей оси и грохнулся на землю. Я успел заметить досаду на лице капитана, который отвернулся, потрясенный моей манерой верховой езды, а еще более, моим способом спешиваться. Должно быть, он нашел их отвратительными, что мне очень даже понятно. И я уже знаю наверняка, что никогда мне не служить в кавалерии и никогда не удостоиться звания «ротмистра»!

С 12 по 16 июня мы занимались тренировками, а также реорганизацией, и в эти дни я воспользовался подвернувшейся возможностью перевестись из пехотной роты, к которой был приписан, в ПАК (расчет противотанкового орудия), а потом обратно, в пехоту. Не знаю, что мне больше по душе, но, думаю, я как-то разуверился в привлекательности и превосходстве артиллерии. О! Ничего особенного, таким вот образом я вернулся. Пехота ведь царица полей? По крайней мере, так поется в одной из наших песен. Формировался пехотный контингент для отправки подкрепления на фронт на Северском Донце, и я в нем, вместе с несколькими «стариками» и новоприбывшими. Среди прочих старшина (фельдфебель) И. Шено и сержант Генере (унтер-офицер). Последний позже погиб в Индокитае, в одном из боев в рядах Иностранного легиона.

17-го мы выступаем к Северскому Донцу. Дорога к фронту явно не усыпана розами. По пути встречались признаки недавних боев. От едкого дыма першило в глотке, он исходил от разрушенных и сгоревших изб. Но к нему примешивался и другой запах, запах трупов людей и лошадей, которыми теперь был усеян наш путь. Зловонная атмосфера! Этот запах я никогда не забуду. Воронок от снарядов становилось все больше и больше, как и поврежденной техники, орудий и разбитых повозок, грузовиков и другого транспорта, сожженного или изрешеченного пулями. Все это принадлежало русской армии. Вот от избы осталась только торчащая в небо печная труба. Здесь изуродованный кусок стены, повсюду дымящиеся развалины. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что бои были ожесточенными и здесь их эпицентр. Мне говорят, что мы в Спаховке.

Сегодня мое первое боевое крещение! Я чувствовал возбуждение, но мой желудок сжимался и сердце билось сильнее, когда я думал об этом, поскольку час истины наступит совсем скоро. Наверно, я боялся! Каждый раз, когда усиливалось сердцебиение, я старался не думать об этом, однако с приближением критического момента отсрочка становилась все меньше и меньше. Я смотрел на других, чтобы понять их чувства, но все скрывали свой страх, или им не страшно! Гордость не позволяла мне спросить; и потом, сегодня все были неразговорчивы! Это заставляло меня думать, что все мы чувствовали себя одинаково и что никто не признался бы в этом, даже за все сокровища мира! И когда я пытался пошутить, чтобы создать впечатление, будто мне все нипочем, слова падали в пустоту, и мне еще повезло получить в ответ парочку натянутых улыбок, запоздалых и явно просто вежливых. Думаю, никого одурачить не удалось!

Сейчас мы передвигались по лесу, и Северский Донец протекал где-то совсем рядом. Русские были на другом берегу, и тишина стояла просто оглушающая. Сердце бешено билось, и я изо всех сил пытался успокоить его. Порой оно стучало так сильно, что боялся, как бы его не услышали русские или, не дай бог, мои товарищи. Я что, и вправду трусил? Но ведь я был впервые под вражеским огнем! Командир отделения и командир взвода тихим голосом и жестами отдавали приказания. Вот впереди просвет в деревьях. Просека. Мы должны теперь передвигаться рассредоточившись, с осторожностью, пока не окажемся в нескольких метрах от просеки. Нам следовало пересечь эту просеку поочередно, короткими перебежками и по сигналу командира отделения. Я остановился у дерева, прямо возле опушки, горло пересохло, в висках стучала кровь. Опустился на колени, чтобы успокоиться и не представлять собой заметную мишень, и увидел, что остальные сделали то же самое. Никакого движения, и я увидел Северский Донец, тихо текущий чуть ниже. Русские на другом берегу! Река здесь не шире 20 метров, прямо предо мной. Но мне нельзя терять из виду командира отделения, таковы указания. Опасно даже на мгновение уступить своему любопытству ради изучения окрестностей.

Командир отделения поднял руку. Двое вскочили, словно подброшенные пружиной. Как зайцы, они выскочили на просеку. Ну все! Теперь был черед мой и еще одного товарища. Я выскочил на просеку в тот момент, когда первые двое бросились на землю, и, когда пришла моя очередь, я тоже лег или, точнее, упал. Было слышно, как побежали следующие. Двое первых поднялись и снова побежали. Почти сразу же я проследовал за ними. Русские открыли огонь тут же, как только мы появились на просеке, но услышал я его только сейчас. Четыре или пять перебежек, и мы снова оказались более или менее под прикрытием деревьев на другой стороне просеки, но русские продолжали стрелять, по крайней мере еще некоторое время. Разумеется, я слышал свист пуль, пока бежал, но осознал это только сейчас! Успокоил дыхание и убедился, что сердцебиение быстро пришло в норму, или почти в норму. Страх прошел, и я даже не заметил когда. Ну и ну, чудеса! Думаю, страх исчез в тот самый момент, когда я начал действовать. Да, видимо так. Еще пятнадцать минут назад я бы в это не поверил. Уверенность вернулась ко мне, по крайней мере на данный момент. Та самая уверенность, которая так нагло была отнята у меня.

Возобновили передвижение по лесу, мы направлялись к исходным позициям, где соединимся со «стариками», находящимися там уже несколько часов. Нас направили к тыловым позициям в лесу, за холмом, потому что к передовым позициям подойти просто так не получится, только под покровом ночи. Чтобы добраться до окопов на берегу реки, нужно на глазах врага пересечь открытую местность. Этот опасный проход помечен знаком «Feindeinsich» – участок простреливается неприятелем. Передвигаться по этой местности средь бела дня слишком опасно. Здесь погибла бы по меньшей мере половина рискнувших. Поэтому мы ждем ночи в тылу, чтобы отправиться под огонь или на позиции.

Я отчасти обрел спокойствие или, по крайней мере, ощущение отсрочки казни. В любом случае напряжение ослабло, и я старался об этом не думать. Возможно, преднамеренно. Каковы бы ни были причины, я чувствовал себя лучше, чем пару часов назад. Новизна момента помогла мне расслабиться. Мы соединились со «стариками», сияющими в наших глазах славой и опытом, полученным во время последней длинной и суровой зимы, и этого оказалось достаточно, чтобы ослабить нашу неуверенность. И, кроме того, нам хотелось доказать, что в нас достаточно мужества.

Мы слегка перекусили, поговорили о доме, выкурив по нескольку сигарет или трубок. Все это помогло обрести спокойствие, достаточное для того, чтобы с наступлением ночи, когда мы собирались выступить к линии окопов, не оставалось ничего, кроме легкого напряжения. Как и приказано, царила полнейшая тишина, когда мы достигли вершины холма. После чего мы осторожно пошли вправо, дабы выйти на открытое место, отделявшее нас от линии окопов в нескольких метрах от Северского Донца. Те, кто находился здесь, быстро освободили свои позиции, уступая место нам, и отошли в тыл.

Итак, я в этом окопе на 24 часа. Кстати, даже не знаю, который час. Может, 21:00? Или 22:00? Я и правда понятия не имею, поскольку у меня больше нет часов. И виноваты в этом не русские. Просто тонкий часовой механизм не пережил тягот обучения. Мало-помалу часы пришли в расстройство, то спешили, то отставали. Короче, раз им больше нельзя было доверять, я распрощался с ними, когда мы проезжали реку, чье название я теперь уже не помню. Устраиваюсь в окопе на ночь, но вопрос о том, чтобы поспать, даже не стоит. Я должен дежурить, и мы дежурим по очереди. У меня, как и у остальных, отдельный окоп, но некоторые такие стрелковые ячейки сгруппированы и образуют единую позицию. Некоторые позиции соединены траншеями, но не все. Постепенно привык к темноте, но было очень темно и мало что видно. С другой стороны, река вездесуща. В отличие от всего остального я хорошо ее видел, а слышал еще лучше. Ее успокаивающий звук не перебивался другими шумами. Похоже, даже ночные птицы находились в дозоре или на боевом дежурстве. Я их не слышал, разве что совсем чуть-чуть. Несколько раз звук Северского Донца становился громче, и я прислушивался, пристально вглядываясь в поверхность воды. Русские не должны форсировать реку незамеченными. Это обернулось бы бедой для меня и катастрофой для моих товарищей.

Время моего дежурства тянулось медленно, и, вместе с усталостью, росла тревога, затем она отступала и снова возвращалась. Все еще было много шумов, которые я не мог ни распознать, ни определить, откуда они исходят. Вот почему они всегда так беспокоят. Пытался рассмотреть что-либо на другом берегу, но безуспешно. Слишком темно. Кажется, справа от себя виден бледный контур лица, высунувшегося из ячейки. А слева, со стороны позиции, где находятся несколько человек, мне показалось, будто смутно доносятся какие-то звуки. Что вполне возможно, поскольку там установлен легкий пулемет и там же находился командир наряда. Передо мной – ни звука, ни движения. Бывают моменты, когда тишина до такой степени угнетает, что я предпочел бы ей ожесточенную перестрелку. Однако время шло, и в тот самый момент, когда услышал звук и моментально определил его источник, я различил приближавшийся ко мне пригнувшийся силуэт. Это был солдат, который направлялся ко мне, чтобы дать знать, что я могу поспать, но, желательно, вполглаза. Он пробрался к следующему окопу, потом возвратился туда, откуда пришел. Теперь на часах мой сосед, и на этот раз я, кажется, могу угадать расположение его позиции там, где его только что разбудил посыльный. Он что, только один спал? Что до меня, то не уверен, что смогу заснуть. Мне казалось, что нужно быть еще бдительнее на дежурстве, чем до сих пор, поскольку появление посыльного едва не застало меня врасплох. Несмотря ни на что, я немного подремал, однако малейший шум заставлял меня выпрямляться и открывать глаза. Так проходит и уходит ночь, и меня неожиданно разбудило солнце. Так, значит, под конец я все же крепко заснул! Я выпрямил руки и ноги, дабы избавиться от онемения, и взбодрился. Наступило 18 июня.

Теперь надо изучить топографию участка при дневном свете. Что он на самом деле собой представляет? Надо мной, в просвете бруствера моей позиции, на фоне голубого неба вырисовывались ветви нескольких деревьев. Однако, чтобы изучить местность вокруг себя, мне придется высунуться – очень осторожно, дабы не стать слишком легкой мишенью для тех, кто на другом берегу. Поэтому я потихоньку приподнялся, ровно настолько, чтобы мои глаза оказались на уровне бруствера, и первым делом посмотрел на реку и противоположный берег, в попытке разглядеть позиции противника. Но там не было никакого движения, ничто не выдавало позиции напротив меня. Затем, очень медленно, я изучил горизонт вокруг себя, при этом всматриваясь так пристально, что было больно глазам. И только с четвертой или пятой попытки наконец пришел к выводу, что обнаружил пару небольших холмов, которые могли скрывать русских, но они не выдавали себя ни малейшим движением.

Погода была ясная и уже стало жарко, поскольку солнце, несмотря на ранний час, быстро поднималось над горизонтом. От одиночного окопа, прикрывающего меня, до Северского Донца всего несколько метров, и окоп всего на 2 или 3 метра выше уровня воды. Оба берега реки покрыты травой, кустами и редкими деревьями. Я только что заметил два русских окопа, потому что засек движение в двух разных местах противоположного берега. Ближайшая из двух неприятельских позиций в 40–50 метрах от моей. Мне даже показалось, будто я различил голоса. Все время слышался плеск воды в реке, очень тихий, и можно было лишь догадываться о силе течения. Немного погодя мое внимание привлекли два непонятных силуэта среди мертвых ветвей, упавших с деревьев и теперь принесенных рекой. Только сейчас до меня дошло, что это такое: два запутавшихся в ветвях тела. На них не Feldgrau (цвет серой полевой немецкой формы. – Пер.), это два мертвых русских солдата! Жуткое соседство, но тихое и неподвижное. Вопреки самому себе я время от времени поглядываю на них.

Внезапно я услышал выстрел и свист пули… о господи! Да это же в меня стреляли! Я не сразу сообразил, что это такое, но дошло до меня достаточно быстро. Стоило мне безрассудно высунуться, чтобы разглядеть этих Маккавеев (видимо, имеются в виду ветхозаветные мученики, семеро Маккавеев, почитаемые и католической, и православной церковью. – Ред.), и в наших рядах могло бы стать одним меньше, если бы тот, кто стрелял, не оказался таким неловким. Будь он настоящим снайпером, я был бы убит. Хороший урок! Нельзя терять бдительность даже на мгновение, это может привести к смерти. Они, конечно, устроили засаду, стараясь сделать со мной то, что я сам сделал бы с ними, и оборвать мою жизнь! Но довольно. Они должны перестать караулить меня и ослабить свое слежение, поскольку им теперь точно известно мое местонахождение. А я должен передвинуть свою ячейку на пару метров левее или правее и сбить их с толку. Определил несколько подходящих мест на ночь и положил винтовку на бруствер. Все время я продолжал осматривать участок противника перед собой, но теперь более осторожно и время от времени подавал незаметные сигналы своим соседям слева и справа. До того, что справа, добрых 20 метров, а тот, что слева, немного дальше. Там установлен пулемет.

Чтобы как-то скоротать время, перекусил; день тянулся медленно, и больше никаких проблем не возникло. Ждал отдыха в тылу, который позволил бы мне выкурить сигарету; здесь, на позиции, курить было запрещено и крайне опасно, тем более что не было ни малейшего ветерка, способного развеять дым, который из-за жаркого воздуха застаивается на месте. Не стоило облегчать задачу русским. Мне хотелось бы послать в их сторону несколько точных выстрелов, но для этого не предоставлялся случай, а устраивать беспорядочную пальбу было просто глупо. Я решил избегать стрельбы этой ночью, поскольку вспышка от выстрела позволила бы им точно засечь мою позицию, а это слишком рискованно. В этот вечер на позиции я чувствовал себя увереннее, чем вчера, потому что знал местность и природу теней вокруг себя. Вчера все это было мне незнакомо. С другой стороны, я знал, что русские действительно рядом и расслабляться, пожалуй, более опасно, чем казалось вчера. Поэтому я говорил себе «Жди и наблюдай», по-немецки, конечно! Как только совсем стемнело, я услышал шум, который очень быстро приближался. Несомненно, это была смена, но я оставался настороже. Действительно, я увидел, что это один из наших. Через несколько минут товарищ сменил меня в ячейке, и, хлопнув его по плечу, я спустился со склона и свернул вправо, чтобы присоединиться к командиру наряда и пулеметному расчету. Несколько минут спустя мы были уже на тыловых позициях, где нас накормили горячей пищей. К нашему возвращению все оказалось приготовлено. Это хорошо, ведь у меня зверский аппетит. Затем, усевшись рядом с палаткой, выкурил сигарету. Полчаса спустя лег и заснул.

19 июня. Побудка была, когда солнце уже взошло, однако совсем неплохо было выпить горячий кофе к завтраку, который я съел в нескольких шагах от палатки. Мы делились впечатлениями, говорили о позициях противника и сравнивали, какие из них каждый из нас смог вычислить. Мои товарищи тоже видели в реке трупы среди ветвей деревьев и больше не пили воду, взятую ниже по течению. Кое-кто из них видел еще трупы, которые несла река. Лично я ничего такого не заметил. Вечером мы возвратились на передовые позиции, снова на сутки. В эту ночь русские дали несколько залпов в нашу сторону. Наверняка нервничали, и я отвел душу, когда, используя наблюдения предыдущей ночи, выпустил в их сторону пару обойм; я был доволен, и у меня поднялось настроение. В эту ночь, на дне своей ячейки, тщательно скрывая огонь, я раскурил трубку и потихоньку наслаждался ею. Так время бежало быстрее. Как и позавчера, часть ночи я находился на часах, а ее остаток – в полудреме.

20 июня – день начался, и трупы все еще на месте; похоже, с того дня ничего не изменилось. Все по-прежнему, только казалось, будто расстояние до противника чуть-чуть уменьшилось. Сегодня, левее нас, я услышал отдаленную артиллерийскую и ружейную стрельбу. Не помню, чтобы вчера ее было слышно. Мы остались на часах. Все было так же, как и прошлой ночью. Это уже рутина. Смена и возвращение в тыл. В эту ночь случилось необычное происшествие, плохо закончившееся для одного из наших товарищей. Двух «бургундцев», доставлявших рационы питания из тыла по дну «балки» – неглубокого оврага, врасплох застали русские, которые то ли пробрались в наш тыл, то ли отбились от своих. Нагруженные рационами, ребята, как обычно, шли по оврагу. Мы полагаем, что русские затаились на краю балки и, когда те проходили мимо, спрыгнули прямо на них. Один из товарищей, Ламот, незадолго до этого коротко постригся, что спасло ему жизнь. Русские, набросившиеся на них, попытались схватить ребят за волосы, и в руках у того, кто напал на Ламота, осталась только его фуражка, а сам русский пролетел над его головой и приземлился прямо перед ним. У маленького Ламота, ошеломленного, растерянного и не знающего, сколько всего нападавших, сработал один-единственный рефлекс – бежать что есть духу и без оглядки. После беспорядочных блужданий он добрался до окопов, потеряв лишь фуражку, наши рационы и набравшись страху. Может, нападавшие просто оголодали? Отправленный сразу же на то место патруль не обнаружил никаких следов пропавшего товарища. Он больше не вернулся. Это предупреждение всем нам и еще одна причина не ослаблять бдительность.

21 июня, вместе с двумя товарищами, я ненадолго навестил могилы двух «бургундцев», погибших ранее на Северском Донце: Матиаса Бросселя и Г. Совье. Два деревянных креста, увенчанные их касками. Просто и трогательно. Для них все закончилось, для нас только начиналось! Здесь я ощутил, что та затаенная неприязнь, которую питали к нам некоторые «старики», исчезла. Нас признали. Тем вечером, около 23:00, мы оставили позиции и, южнее Изюма, переправились на понтонах через Северский Донец. Не встречая сопротивления, по топям и пескам мы двинулись к расположенному в 22 километрах Купянску. Той ночью, в 2:50, Изюм должен был быть обойден с фланга и атакован. Миновав Купянск на реке Оскол, мы выдвигаемся к Капитоловке, до которой добираемся после выматывающего – девятнадцать с половиной часов! – марш-броска. Наконец разбиваем палатки в каком-то лесу в предместьях Изюма, но, поскольку город уже пал, в нашем участии более нет необходимости. Смертельно уставшие и вымотанные, мы спали сколько хотели. У некоторых даже не было сил поесть, и они мгновенно заснули.

26 июня мы выдвинулись из нашего лагеря к Браховке, до которой добрались после нового 35-километрового марша. Мы оставили эту деревню девять дней назад, и я узнал ее, но теперь меня поселили в другой избе. Постой длится недолго, и 28 июня мы уже направляемся к Шуркам (Щурово. – Ред.) в 15 километрах северо-восточнее Славянска. В это время между Северским Донцом и Доном не стихали бои, и мы находились в резерве 97-й легкопехотной (егерской) дивизии. Деревня эта раскинулась вдоль холмов, и она меньше Браховки. Подразделения в очередной раз переформировывают, и мы усиленно тренируемся. Сегодня, 30 июня, обучение атаке под огнем тяжелых пулеметов. Они прочно закреплены на своих станках – по крайней мере, я надеюсь на это, – пристреляны до миллиметра, проверены и опробованы инструкторами. Наконец, когда все готово, идем в атаку под огнем пулеметов, пригнувшись, стараясь не распрямляться из-за риска быть срезанными очередью. Никто не знает, что линия огня установлена точно на высоте метр семьдесят. Лучше не подниматься выше полутора метров. Эта разница в высоте не так уж велика. Она необходима, чтобы солдаты привыкли и закалились, но я из тех, кто уже прошел крещение огнем. В последующие дни снова занятия. Индивидуальные броски en slalom – зигзагом, к мишеням в виде фанерных солдат, которые валятся от удара штыком. Военное руководство даже позаботилось доставить эти пособия сюда, где до фронта всего с десяток километров! Выбранная для тренировок местность изрыта неглубокими балками и канавами и заросла кустарником. За каждым поворотом мишень. Нужно как можно быстрее пройти дистанцию, стреляя в одни мишени и поражая штыком другие. Также мы стреляем по неподвижным мишеням лежа, с колена и стоя.

Наш немецкий инструктор демонстрирует нам свое sangfroid – хладнокровие. Он становится на холмике и велит нам укрыться в соседних балках и канавах. Затем берет гранату и перед тем, как выдернуть зажигательный шнур, откручивает колпачок на рукояти. Помещает гранату, которая уже на боевом взводе, на свой шлем и стоит неподвижно, считая до шести. Инструктор предупреждает, чтобы мы укрылись до того, как он досчитает до пяти, потому что на счет шесть граната взорвется. И действительно, на счет шесть слышим взрыв. Мы тут же поднимаем головы, чтобы посмотреть, что получилось. Инструктор на месте, над нами, в целости и сохранности, только верхняя часть шлема почернела от пороховой гари. Впечатляющая демонстрация самообладания! Совершенно очевидно, что не должно быть ни ветра, ни малейшего движения, граната должна устойчиво покоиться на шлеме. С круглыми гранатами подобные опыты производить не стоит!

Затем инструктор с улыбкой спрашивает нас, нет ли желающих испытать это на себе? Несмотря на дрожь в коленках, попробовать хочу я, однако мешкаю от пришедшей в голову мысли, что даже самая незначительная дрожь может заставить гранату упасть прямо мне под ноги. Тут вызывается менее рассудительный парень, и я, сам не знаю как, присоединяюсь к нему. Теперь уже нельзя пойти на попятную, иначе прослыву трусом. Думаю, что мой товарищ – то ли Кобу, то ли Кобю – чувствует то же, что и я, но теперь ничто на свете не заставит нас сознаться в собственном страхе. По крайней мере, я знаю, что мне страшно, и не думаю, что мой товарищ избежал того же чувства. Инструктор внимательно оглядел нас и пристально посмотрел в глаза, и тут у меня появились сомнения – может, он и вовсе не рассчитывал найти хоть одного желающего? Но после своего, может, и опрометчивого вызова он тоже не может пойти на попятную! Поэтому ему остается лишь спросить нас: «Вы точно уверены, что хотите этого?» Он смотрит на нас обоих, и наши одновременные кивки подтверждают наши намерения. Если было бы необходимо что-то сказать, то, вполне возможно, мы не смогли бы выдавить из себя ни звука.

Легкая неуверенность нашего фельдфебеля улетучилась, а мы частично забыли о своем беспокойстве, когда он давал нам инструкции: дышать глубоко и спокойно, пока нервы не успокоятся, но не слишком тянуть время; для лучшей устойчивости слегка расставить ноги, поставить гранату на боевой взвод и, взяв ее за основание, поставить на шлем рукояткой вверх; не шевелиться, не дышать, напрячь мускулы шеи. Не забыть считать – медленно и не торопясь, до шести. Когда он закончил, то велел всем укрыться. Сам он готов сделать то же самое, но ждет до последнего момента и остается рядом с нами, видимо, чтобы вмешаться при необходимости. Ведь он же несет полную ответственность за таких новобранцев, как мы. Я первый. Уже не знаю, страшно ли мне, но, кажется, я немного дрожу. Откручиваю колпачок, расставляю ноги и дергаю за шнур – у меня такое впечатление, будто проделал я все это очень быстро. Убеждаюсь, что граната устойчиво покоится на моем шлеме, и медленно, очень медленно разжимаю пальцы, надеясь, что она не опрокинется или не останется у меня в пальцах, как только я опущу руку. Похоже, осталась на месте; я не слышу звука падения, а о том, чтобы опустить голову и убедиться в этом, не может быть и речи. Это было бы величайшей глупостью. Я считаю и дохожу до шести – видимо, слишком быстро, потому что ничего не происходит. Слышу шум, но это наш фельдфебель прячется в укрытии. После краткого перерыва я возобновляю счет и на счет восемь: бабах! По голове ударяет, словно молотком, однако не так сильно, как я себе представлял. Может, потому, что взрыв произошел так быстро? Грохот? Похож на выстрел пушки, только отдаленный и раскатистый, словно приближающийся, – и все закончилось!

Я даже не сразу понял, что инструктор уже рядом со мной и со всего маху хлопает меня по спине. Думаю, он испытывает такое же облегчение, что и я! Появились головы моих товарищей, они смотрят на меня. Я же, в свою очередь, прячусь в укрытие на время испытания Кобю. И снова могу спокойно дышать, без того, чтобы думать, как бы не совершить ошибку, но, кажется, я все еще слегка дрожу. По крайней мере, в самый ответственный момент я точно не дрожал! Но вот я слышу взрыв гранаты Кобю, и очень хорошо, что я в укрытии, ибо мои мысли до сих пор блуждают где-то далеко от происходящего в данный момент. Мои товарищи встали, я тоже. Кобю также прошел испытание. Мы устроили перекур и обсуждали события перед тем, как вернуться в деревню.

3 июля. Вечером нам объявили о завтрашней церемонии. На немецком или французском нам велено: привести в порядок форму, начистить ботинки, вычистить оружие. 4 июля вся наша пехотная группа выстраивается на площади для парада. Генерал Рупп, командир 97-й егерской дивизии, к которой относимся и мы, вручает множество наград и орденских ленточек Восточного фронта «старикам» из контингента 8 августа. Наши знамена, прислоненные к составленным в пирамиду винтовкам, придавали окружающей село степи атмосферу праздника и торжественности. Немецкий капеллан отслужил мессу, и мне кажется, что все, даже не верующие вроде меня, приняли в ней участие. А в это время немецкие танковые соединения с севера продвигаются восточнее Северского Донца в сторону нижнего Дона, чтобы окружить Ростов-на-Дону, который продолжает сопротивляться перед тем, как оказаться в полной осаде.