Наутро, в первый момент по пробуждении, все показалось каким-то горячечным сном. Открыв глаза в полумраке, Фрэнсис увидела невыкуренную сигарету на мраморной столешнице прикроватной тумбочки и тупо на нее уставилась – потом внутри у нее все подпрыгнуло от возбуждения и тревоги. Она скрутила сигарету вчера перед сном, но в своем взбудораженном состоянии даже не смогла ее выкурить. Это было… в котором часу? Они с Лилианой вернулись на кухню в два без малого. Она помогла Лилиане привести в порядок одежду, пригладить волосы. Потом они с ней замерли в последнем тесном объятии, а потом Лилиана, чья голова лежала на плече Фрэнсис, снова тихо проговорила «ах, Фрэнсис», крепко пожала ее пальцы, отстранилась и бесшумно выскользнула в коридор. Фрэнсис осталась одна, не в силах сесть, не в силах успокоиться, не в силах заняться чем-нибудь; она вся дрожала и словно звенела, как хрустальный бокал, по которому стукнули вилкой. Ко времени, когда она поднялась к себе, дверь Лилианы и Леонарда была закрыта, и свет из-под нее не сочился. Фрэнсис еще долго – показалось, не один час, – лежала без сна, пытаясь осмыслить случившееся чудо.

Сейчас, без десяти семь, прикасаясь пальцами к губам, она по-прежнему ощущала на них губы Лилианы, восхитительно полные влажные губы. По-прежнему ощущала груди и бедра Лилианы, прижатые к ней.

В животе опять затрепетало. Фрэнсис перевернулась на бок и подтянула колени. С улицы доносился звон церковных колоколов, но в доме было тихо. Она почти боялась встать с постели и начать новый день.

Когда она наконец спустилась вниз, мать уже была в кухне. При виде ее бледного лица, хранившего раздраженное выражение, у Фрэнсис оборвалось сердце.

– В чем дело, мама?

Мать нахмурилась:

– Я почти не спала. А ты? После вчерашнего.

– После вчерашнего?

– Я все думаю, как там бедный мистер Барбер.

– А…

Сердце Фрэнсис забилось нормально. Ну конечно, для матери – и для Леонарда – вчерашнее хулиганское нападение стало событием, перевернувшим мир с ног на голову. И только для нее и для Лилианы вчера произошло нечто куда более ошеломительное. Мать вышла в коридорчик и прислушивалась, не раздаются ли наверху какие звуки.

– Может, нам подняться к ним, как думаешь? Мне хочется убедиться, что с мистером Барбером все в порядке. Удары по голове чреваты неприятнейшими последствиями, здесь излишняя осторожность не повредит. Почему бы тебе не пойти и не постучаться к ним, а?

– К ним в спальню? Нет-нет. Не стоит их беспокоить. Если им понадобится наша помощь, они к нам обратятся. Сядь, я сейчас приготовлю завтрак. Ты же не хочешь опоздать в церковь?

– О, сегодня у меня едва ли хватит сил на церковь. Мистер Гарниш поймет. Пожалуй, наберу себе ванну. – Она двинулась к судомойне.

Фрэнсис проворно вошла туда первой.

– Я наберу для нас обеих, приму ванну после тебя.

Она не верила, что они с Лилианой не оставили там каких-нибудь изобличающих улик. Но судомойня выглядела как обычно. Поднеся спичку к горелке колонки, Фрэнсис посмотрела на раковину, возле которой вчера двигала скользкой рукой между ног Лилианы, посмотрела на ванну, где сидела рядом с Лилианой и говорила «я в тебя влюбилась».

Горелка с хлопком вспыхнула, и Фрэнсис отдернула обожженные пальцы.

Следующий час прошел в томительном ожидании. Фрэнсис растопила плиту, приготовила завтрак, каждую секунду надеясь услышать на лестнице шаги Лилианы. Она легла в ванну после матери, но никак не могла расслабиться в остывающей воде: боялась, что Лилиана спустится вниз, пока она здесь. Но Лилиана так и не появилась. Дверь их спальни оставалась закрытой, и Фрэнсис могла лишь гадать, что там происходит. Изнывает ли Лилиана по ней, как она изнывает по Лилиане? Лежала ли она вчера в постели без сна, как Фрэнсис, не в силах сомкнуть глаз от возбуждения?

Наконец в верхних комнатах явственно послышалось движение, и мать встала с кресла:

– Это же голос мистера Барбера, да? Пожалуй, я поднимусь, буквально на минутку. Просто чтобы успокоиться.

– Я с тобой, – сказала Фрэнсис, измученная неопределенностью.

Леонард сидел на диване, в пижаме и халате. С кровяными корками вокруг ноздрей, с распухшим носом и синяками под глазами. Но последствия травмы, в результате которой из него вчера вылился добрый галлон крови, не такие уж и страшные, подумала Фрэнсис. Вероятно, Леонард тоже так думал, ибо поприветствовал их со смущенным, виноватым видом и попытался обратить все в шутку. Он спал как убитый и проснулся от дикой головной боли, но в остальном с ним все в полном порядке. Он с удовольствием проваляется на диване весь день. Нет, миссис Рэй не стоит беспокоиться. Ему страшно неловко, что он доставил ей столько неприятных минут. И вел себя, увы и ах, совсем не по-джентльменски. Сейчас, вспоминая некоторые свои вчерашние высказывания, он подозревает у себя легкое сотрясение мозга. Да, конечно, он обратится в полицию. Завтра же, по пути с работы.

– О, но вы же не собираетесь завтра идти на службу, мистер Барбер?

– Да вы что? Чтобы упустить случай похвастаться такими знатными фингалами?

Говоря это, Леонард поймал взгляд Фрэнсис, и она с трудом выдавила ответную улыбку. Ибо Лилиана сидела там, с ним рядом, скованная смущением, с потупленными глазами и трепещущими веками, со странным, совершенно непроницаемым выражением лица. Фрэнсис вспомнила, как они с ней расстались накануне. Ах, Фрэнсис… Тогда, в ярко освещенной кухне, она услышала в этом тихом возгласе нежность, счастливое изумление. Теперь она уже сомневалась. Она посмотрела на порозовевшую шею Лилианы, вспомнила, как целовала это нежное горло, как расстегивала три перламутровые пуговки и раздвигала рубашку на груди.

Словно прочитав ее мысли, Лилиана вдруг залилась краской и подняла руку, чтобы стянуть отвороты блузки.

Фрэнсис дотронулась до локтя матери:

– Пойдем, мама, не будем утомлять Леонарда.

– Да-да, конечно.

Они встали и попрощались. Потом, как ни странно, день пошел своим чередом – неумолимый деспот, шагающий размеренной поступью. Поставить говядину в духовку, почистить картошку, хорошенько вымыть морковь и стручковую фасоль, тонко раскатать тесто, нарезать яблоки, до густоты сбить яйца с молоком и сахаром… Фрэнсис сноровисто управлялась со всеми делами, то и дело поглядывая на часы, напряженно считая минуты. Мать сейчас уже должна усесться в гостиной с книгой или газетой, думала она. Леонард там, на диване, уже должен зевнуть и погрузиться в дремоту. Наверняка им с Лилианой удастся встретиться наедине.

Но мать усаживаться и успокаиваться явно не собиралась. Напротив, она разволновалась еще сильнее – пришла в кухню, стала мешаться у Фрэнсис под ногами. Она уже жалеет, что пропустила утреннюю службу. Она могла бы поделиться новостями о нападении на мистера Барбера. Она думает, им с Фрэнсис следует предупредить соседей. Нельзя ли отложить стряпню на пару часиков? Если они выйдут из дома сейчас же, то успеют обойти всех до обеда.

Фрэнсис в смятении уставилась на нее:

– Но мне же не обязательно таскаться с тобой, правда?

– Нет, мне бы хотелось, чтобы ты тоже пошла, все-таки дело очень серьезное.

Видя, как плохо мать выглядит, Фрэнсис смирилась. Она убрала сковородки с плиты и постаралась привести себя в порядок. Сначала они заглянули к ближайшим соседям – Голдингам, жившим слева от них, и пожилым сестрам Дезборо, жившим справа. Затем перешли через дорогу и наведались к Доусонам, а после них к Лэмбам. Напоследок поднялись по шлаковой дорожке на вершину холма и нанесли визит миссис Плейфер. Разумеется, все восприняли новость одинаково. Уму непостижимо! Чтобы такое стряслось в нашем квартале! Практически у нашего порога! Да, непременно нужно сообщить в полицию. Мистер Лэмб самолично сходит в участок. Нет, что ни говори, а после войны все стало совсем иначе. Цивилизованные нравы в обществе безнадежно утрачены. Конечно, можно винить во всем безработицу, но на самом-то деле свободных рабочих мест полно – мужчины сидят без работы потому лишь, что требуют несусветную зарплату. В свое время они отправлялись на защиту родины только по принудительному призыву, тогда как сыновья джентри добровольно жертвовали своими жизнями. А теперь приличные люди боятся ходить по собственным улицам?

Под конец Фрэнсис уже просто слышать не могла все это. В «Бремаре», пока миссис Плейфер бурно изливала свое негодование, она потихоньку вышла из гостиной через раскрытое французское окно и спустилась в сад. Она была настолько опустошена усталостью и неопределенностью, что казалось, парила над самой землей, не касаясь ее ногами. Сиамские кошки рысцой трусили за ней по гравийным дорожкам. Миновав скамейку, где в прошлый раз она сидела с вялым мистером Краузером, Фрэнсис подошла к пруду. В темной глубине смутно угадывались несколько крупных оранжевых рыб, а по глади воды медленно плыл древесный лист, словно приводимый в движение крохотными веслами. При виде него Фрэнсис со сжавшимся сердцем вспомнила Эварта и «маленькую гребную шлюпку». Вспомнила, как сидела, тесно прижатая к нему, на диванчике у Нетты. Казалось, это было не вчера, а сто лет назад. Потом через сад донесся звон одних из часов миссис Плейфер, отбивавших полдень, и… Ради всего святого, что она здесь делает? Она должна быть дома, с Лилианой. Почему она оставила ее, не сказав ни слова, не черкнув записку хотя бы? Внезапно Фрэнсис охватило чувство, близкое к панике. Она ясно понимала, что вчера они с Лилианой запустили что-то в движение – что-то вроде жужжащего волчка, который, если Фрэнсис не будет постоянно его подкручивать, вскоре замедлит вращение, завихляет, завалится набок и, стремительно откатившись в сторону, остановится.

Но возможно, в ее отсутствие это уже произошло. Когда Фрэнсис, сгорая от нетерпения, наконец притащила мать обратно домой; когда поднялась по лестнице и услышала один из Леонардовых протяжных зевков со стоном; когда прошла мимо открытой двери гостиной и мельком увидела Лилиану, спокойно встряхивающую воскресную скатерть, – ей на какой-то миг показалось, что она перенеслась в прошлое до вчерашних событий или что вся сцена в судомойне – объятия, поцелуи, ее рука между ног Лилианы – просто-напросто ей пригрезилась.

Войдя в спальню, она совершенно машинально начала снимать верхнюю одежду и уже вытаскивала ногу из туфли, когда вдруг заметила на прикроватной тумбочке красно-золотой кувшинчик с крохотным букетиком шелковых цветов – голубых незабудок. Такими букетиками обычно украшают шляпы. Кувшинчик мог принадлежать только Лилиане. Фрэнсис порывисто подошла к тумбочке, поднесла цветы к лицу, прикоснулась губами к тонким шелковым лепесткам. При мысли, что в ее отсутствие, явно без ведома Леонарда, Лилиана нашла этот букетик – вероятно, срезала с одной из своих шляп, – поставила в кувшинчик и незаметно проскользнула с ним сюда… при этой мысли в животе у Фрэнсис что-то трепыхнулось, как рыба на крючке. Она уставилась в стену. Какое расстояние отделяет ее сейчас от Лилианы? Пятнадцать футов? Двадцать, самое большее? Она услышала, как Леонард снова зевает. «Ох, уйди же! – мысленно взмолилась Фрэнсис, когда зевок, по обыкновению, перешел в стон. – Уйди куда-нибудь! Хотя бы на десять минут! Да на пять хотя бы!» Она не испытывала ни малейшей вины перед ним, как не испытывала вчера, занимаясь любовью с его женой. Она видела в нем просто досадное, несущественное препятствие, стоящее между ней и Лилианой, – наподобие кирпичной стены, штукатурки, обоев, воздуха.

Но Леонард никуда не уходил. А мясо на плите уже пережаривалось. Фрэнсис сдалась и спустилась вниз, рассчитывая броситься наверх, к Лилиане, как только он выйдет в туалет. Но он, как назло, не выходил. Все глубже погружаясь в разочарование, Фрэнсис слила воду из кастрюли с овощами, смешала соус… Лишь пару часов спустя, когда обед давно уже закончился и вымытая посуда высохла, когда Фрэнсис уже почти смирилась с мыслью, что день прошел понапрасну, совсем понапрасну для нее, – только тогда она наконец услышала шаги Леонарда на лестнице. Она немного выждала для верности, а потом под каким-то надуманным предлогом покинула мать и бесшумно взбежала по ступенькам.

Похоже, Лилиана ждала ее: она стояла в дверях гостиной, совсем не такая, какой была утром, совсем по-другому заливаясь румянцем, с открытым лицом, с открытым взглядом. Они замерли друг против друга, слишком возбужденные, чтобы обняться.

– Ты оставила мне цветы, – прошептала Фрэнсис.

– Ничего, что я вошла в твою комнату без спроса?

– Я весь день безумно хотела тебя увидеть.

– Я тоже. Я не решалась…

– Правда? Когда я увидела тебя сегодня утром, мне показалось…

– О, у меня сердце колотилось как бешеное. Так и выпрыгивало из груди. Ты не видела? Я боялась, Лен и твоя мать заметят.

– Я думала, ты не хочешь смотреть на меня. Думала, ты сожалеешь о…

Лилиана закусила губу, опустила глаза и покачала головой, вся дрожа… Больше ни на что у них времени не осталось. Задняя дверь хлопнула, и они отпрянули друг от друга.

Но следующим утром Леонард ушел на службу, как и намеревался, а немногим позже миссис Рэй тоже покинула дом, чтобы, как обычно в понедельник, провести три-четыре часа в обществе викария. Фрэнсис убирала мясо в холодильный шкаф, когда мать заглянула к ней в кухню попрощаться. Едва лишь передняя дверь хлопнула, Фрэнсис вымыла руки, сняла фартук и осторожно вышла в холл. И снова Лилиана ждала ее на лестничной площадке – босая, в ночной рубашке и свободном атласном халате, как в субботу вечером. Однако волосы у нее были расчесаны и тщательно уложены – она явно потрудилась над своей прической, и это тронуло Фрэнсис до самого сердца.

Она быстро преодолела последние ступеньки, а потом нерешительно замедлила шаг. Они с Лилианой наконец остались в доме одни, но почему-то вдруг обе оробели. Несколько мгновений они неподвижно стояли в ярде друг от друга.

– Ты мне снилась, Фрэнсис, – сказала Лилиана.

– Что именно тебе снилось?

– Мы с тобой сидели в автомобиле, который мчался со страшной скоростью. За рулем был какой-то мужчина. Я очень боялась, но ты крепко сжимала мои руки.

– Позволь мне сжать их сейчас. Пойдем в спальню. Позволь мне сжать твои руки там.

Занавески на окне были задернуты от яркого июльского солнца, и, когда Фрэнсис затворила дверь, в густом полумраке комнаты обе оробели еще сильнее. Они нервно шагнули друг к другу, и объятие получилось скованным и неловким, даже неуклюжим. Но потом они поцеловались, и поцелуй стал мягко разворачиваться, раскручиваться, словно рулон тонкого волнистого шелка. Через минуту Лилиана чуть отстранилась и взяла в ладони лицо Фрэнсис.

– Что ты со мной сделала? – прошептала она, глядя ей в глаза.

– Пойдем в кровать, – попросила Фрэнсис. – Ляг со мной.

На сей раз Лилиана уступила сразу, без всяких там «перестань» или «подожди». Они легли вдвоем и снова поцеловались. Лилиана позволила Фрэнсис развязать пояс своего атласного халата, высвободить руки из рукавов. Но когда Фрэнсис начала дергать перламутровые пуговки на ночной рубашке, она ее остановила и сказала со смесью застенчивости и смелости:

– Ты тоже разденься.

Соскользнув с кровати, Фрэнсис торопливо расстегнула крючки и стянула с себя юбку. Потом сняла корсет, чулки, панталончики и – в одной льняной сорочке – легла рядом с Лилианой.

Лилиана провела ладонью по ее веснушчатому плечу:

– Ты очень красивая, Фрэнсис.

– Да ну, брось!..

– Да! Ты очень красивая. Мне хочется трогать тебя бесконечно. – Будто зачарованная, она пробежала пальцами по ключице Фрэнсис, по горлу, по линии челюсти, нежно потеребила мочку уха. – Это как сон, правда? Мне кажется, я сплю. Колдовство какое-то.

Дрожа от наслаждения под легкими прикосновениями пальцев, Фрэнсис сказала:

– Нет, как раз наоборот. Я пробудилась после… не знаю… столетнего сна. Ты разбудила меня, Лилиана.

Глаза Лилианы засияли.

– Я разбудила тебя.

– Вот зачем ты появилась здесь, на Чемпион-Хилл. Мне следовало сразу догадаться. Возможно, я сразу и догадалась. Когда в первый день я пошла за тобой через комнату… помнишь? Так вот, тогда я думала, что просто хочу показать тебе из окна башни Хрустального дворца. А на самом деле я с самого начала… Ты когда-нибудь раньше целовалась с женщиной?

Лилиана рассмеялась, приняв возмущенный вид, но опять заскользив пальцами по плечам, шее и лицу Фрэнсис.

– Нет, конечно! Я вообще мало с кем целовалась. Всего с двумя или тремя парнями до Лена, но они ничего для меня не значили. А вот ты целовалась.

– Да.

– Сколько раз?

– О, десятки и десятки. С рыжими женщинами, с белокурыми, с темноволосыми… Но так, как с тобой, – ни с кем, ни разу.

– Ты шутишь! Прекрати!

– Ты слышала о таких вещах до встречи со мной?

Лилиана покраснела, продолжая гладить Фрэнсис, следя взглядом за своими пальцами.

– Не знаю… Да, наверное, слышала – но как о чем-то ужасно непристойном, чем могут заниматься только распутные женщины; как о чем-то, чего не бывает в нормальной жизни. У Лена раньше были открытки, из Франции, и на одной – две девушки… Такие похабные картинки, предназначенные для солдат. Я их всего-то раз и видела. Заставила Лена сжечь все до единой. – Она заглянула Фрэнсис в глаза. – Но ведь у нас с тобой по-другому, правда?

– Да, конечно, совсем по-другому.

– У нас с самого начала все было… ну… романтично, что ли. Когда мы с тобой гуляли в парке, в первый раз, и ты прогнала прочь того мужчину – это было так трогательно, так галантно. Если бы Лен сделал что-нибудь подобное, он сделал бы это для себя. А ты сделала это для меня, правда ведь? А потом мы стояли на лестничной площадке, и ты спросила, можно ли называть меня Лилианой. Ты сказала, что хочешь называть меня так, как никто больше не называет.

– Да.

– А потом, когда я тебя стригла…

– Что ты тогда подумала? Тебя шокировало мое признание?

– Я на тебя разозлилась. Почувствовала себя дурой.

– Дурой? Почему?

– Потому что ничего не подозревала. Потому что думала, что у тебя был мужчина, жених. У меня было ощущение, будто ты меня обманула: оказалась совсем не тем человеком, которым прикидывалась, чтобы мне понравиться. Но… не знаю. Я все время думала об этом. Спрашивала себя, почему же ты мне рассказала.

– Если бы я знала!

– Я говорила себе: таким образом она показала, что любит меня – как друга, я имею в виду. А потом думала: о, но она любит меня не так сильно, как любила ее. И от этого злилась еще больше. Я была в ярости! – Лилиана снова водила пальцами по ключице Фрэнсис. – Да в такой, что сама испугалась. Это казалось неправильным… Наверное, я хотела, чтобы ты принадлежала мне одной.

– Мне кажется, тебе просто нравится, чтобы тобой восхищались, – после паузы сказала Фрэнсис. – Мужчины, я, все вокруг. Я права?

Лилиана улыбнулась и помотала головой:

– Нет!

– А по-моему, я права. На моем месте мог быть кто угодно.

Лилиана снова помотала головой, и прядь волос упала ей на глаза. Она пристально взглянула на Фрэнсис сквозь волосы, и улыбка ее угасла.

– Нет. Только ты.

Сердцу Фрэнсис вдруг стало тесно в груди. Она взяла руку Лилианы и прижала к нему, бешено застучавшему от избытка чувств. Теперь их лица сблизились настолько, что она видела лишь восхитительно расплывчатые влажные глаза, брови, ресницы. Ресницы затрепетали, касаясь ресниц Фрэнсис.

– То, что ты сказала тогда, – прошептала Лилиана. – Что ты в меня влюбилась. Ты говорила серьезно?

Серьезно ли она говорила?

– Да, – ответила Фрэнсис. – Это тоже тебя пугает?

Лилиана кивнула.

– Но больше всего пугает потому, что… – Она запнулась и закрыла глаза. – Ах, сама не знаю, что я чувствую. Я словно околдована, очарована! Все время, пока мы были на вечеринке, мне безумно хотелось, чтобы ты меня поцеловала. Я в жизни ничего так не хотела. И это не казалось мне странным, не казалось постыдным. Я ни разу не вспомнила о Лене, ни на секунду. Знаю, это дурно с моей стороны, но я вообще о нем не думала. Все это его совершенно не касается. Это никого не касается, кроме нас с тобой, правда?

– Да, – просто ответила Фрэнсис.

Она по-прежнему прижимала ладонь Лилианы к своему сердцу, и они по-прежнему неотрывно смотрели в глаза друг другу, но теперь между ними что-то изменилось, произошло что-то неуловимое. Фрэнсис передвинула ладонь Лилианы чуть ниже, под самую грудь, а потом еще ниже. Лилиана застенчиво начала гладить ее сквозь тонкую, ветхую ткань сорочки. Потом немного отстранилась и сказала: «Прижмись ко мне». С этими словами она завернула подол сорочки Фрэнсис и, перекатившись на спину, проделала то же самое со своей ночной рубашкой.

Волосы между ног у нее были темнее, жестче и гуще, чем у Фрэнсис. Живот и груди были испещрены неровными серебристыми линиями – при виде них Фрэнсис на миг оторопела, но тут же сообразила, что это следы неудачной беременности, и наклонила голову, чтобы нежно поцеловать их. Потом она подняла ночную рубашку повыше, скользнула вперед – и затаила дыхание, когда их жаркие тела слились воедино. С минуту они лежали неподвижно, словно жадно впитывая друг друга.

Но едва только губы их встретились, обоюдное возбуждение возросло, и обе зашевелились, заерзали, прилаживаясь друг к другу. Фрэнсис чуть переместилась вбок, и бедро Лилианы проскользнуло у нее между ног, как в прошлый раз. Продолжая целоваться, они сплелись в тесном, влажном объятии и слаженно задвигались, мягкими встречными толчками, постепенно ускорявшимися. Груди и животы у них стали скользкими от пота; губы приоткрылись и вновь слились в поцелуе; ритм толчков становился все быстрее, все настойчивее, потом сбился и распался в хаосе судорожных движений, неизящных, но страшно возбуждающих, похожих на яростную схватку. Лилиана напряглась всем телом и закричала – экстатический крик вырвался из горла, как бурный поток воды, и Фрэнсис тоже начали сотрясать судороги наслаждения. Она бешено терлась о бедро Лилианы, а Лилиана обнимала ее, целовала, ошеломленно смотрела ей в глаза и лепетала: «О боже… боже мой!..»

Оторвавшись наконец друг от друга и посмотрев на часы, они с изумлением обнаружили, что уже половина двенадцатого. Фрэнсис еще не приступала к обычным утренним делам по дому. Лилиане нужно было принять ванну и прибраться в комнатах: она обещала навестить родню в Уолворте. У самой двери они обнялись – теперь изнывая от тоски. Что им делать? Как жить дальше? Они смогут увидеться опять только вечером. Надо быть осторожнее. Нельзя, чтобы мать Фрэнсис что-то заподозрила. Нельзя, чтобы сестры Лилианы догадались. Ни в коем случае нельзя, чтобы Лен узнал! Никто, никто не должен знать.

– Но я не могу отпустить тебя так, – сказала Фрэнсис, когда Лилиана попыталась высвободиться из объятий. – Ты придешь ко мне сегодня? Ночью, когда Леонард уснет?

– Я боюсь! Боюсь! Но я безумно хочу.

– Я тоже.

– Правда? – Лилиана пытливо вгляделась ей в лицо. – Никак не могу поверить, что ты серьезно. Не могу поверить, что ты чувствуешь то же, что и я. Господи, что ты со мной сделала?

Наконец они неохотно разъединились. Лилиана вернулась в свою комнату. Фрэнсис, покачнувшись, присела на скомканную постель. Она снова ощущала себя чем-то вроде тонко звенящего бокала. Такое впечатление, будто кто-то дочиста протер от пыли ее органы чувств. Все краски вдруг стали ярче. Все грани казались бритвенно-острыми. Шелковая отделка на постельном белье была восхитительно гладкой и нежной на ощупь. Переживала ли она такое же с Кристиной? Фрэнсис вспомнила ночь, когда они с ней лежали здесь, на этой самой кровати, а родители спали в соседней комнате. Они занимались любовью в полной тишине, медленно и осторожно, как воры. Но испытывала ли она тогда что-нибудь подобное? Должно быть, да. Впрочем, нет, вряд ли! Иначе она не нашла бы в себе сил отказаться от Кристины.

Фрэнсис вспомнила о хозяйственных делах. Умылась, оделась, спустилась вниз. Прибралась в спальне матери, навела чистоту в гостиной и на лестнице – все в лихорадочной спешке, безостановочно орудуя перьевой метелкой, крутившейся у нее в руке, как дервиш. Тем не менее, когда мать вернулась к обеду, Фрэнсис еще не домыла пол в холле.

– О господи! – удивилась мать, увидев ее там на подколенном коврике.

– Да, я сегодня припозднилась, – откликнулась Фрэнсис с поразительной беззаботностью. – С самого утра то одно не так, то другое. Как поживает мистер Гарниш?

– Прекрасно. О господи.

– Не беспокойся, я уже заканчиваю.

Она вынесла во двор ведро с грязной водой, потом на скорую руку приготовила незатейливый обед, и они поели в саду, под липой. Во все время обеда Фрэнсис поддерживала оживленный разговор с матерью – про благотворительную организацию мистера Гарниша, которая нашла для болезненных детей прихода временное жилье на побережье. Однако, опустошив тарелки, обе погрузились в мирное молчание, и Фрэнсис зачарованно разглядывала цветочные клумбы, теперь заигравшие для нее новыми, дивными красками. Например, синие дельфиниумы – она в жизни не видела такой ослепительной синевы. Бархатцы и оранжевые львиные зевы сверкали, точно языки пламени. Пчелы копошились в бархатистых цветковых чашечках, обсыпанных пыльцой, и Фрэнсис казалось, что она ясно видит всех до единого насекомых, каждый взмах прозрачных крылышек и каждое желтое пыльцевое зернышко, к ним прилипшее. Случайно взглянув на дом, она заметила промелькнувшую в лестничном окне Лилиану, одетую на выход, и задохнулась от нахлынувших чувств, задрожала от возбуждения – неужели это любовь? Если нет – значит это что-то очень на нее похожее. Но если это любовь… боже, если это любовь!..

– Ты очень задумчива, Фрэнсис, – мягко промолвила мать. – О чем ты думаешь?

– О мужчине, с которым познакомилась на вечеринке у Лилианиной сестры, – без малейшей заминки солгала Фрэнсис, начиная собирать посуду.

Мать заинтересованно встрепенулась:

– Вот как?

– Мы с ним говорили о том, чтобы как-нибудь в воскресенье скататься в Хенли. Впрочем, до поездки дело вряд ли дойдет.

Этой лжи оказалось вполне достаточно, чтобы привести мать в прекрасное настроение. Еще несколько дней назад Фрэнсис запрезирала бы себя за такой поступок, но сейчас не испытала никаких угрызений. Вернувшись в дом, она помыла посуду, после чего они с матерью приятно провели пару часов в гостиной, сидя в креслах у открытого окна. Когда Лилиана возвратилась из Уолворта, Фрэнсис к ней не вышла. При звуке шагов в холле кровь бросилась ей в голову и в самом низу живота опять горячо запульсировало. Но она потихоньку уняла возбуждение – будто младенца убаюкала.

Потом вернулся Леонард, позже обычного. Фрэнсис разогревала ужин на кухне, каждую секунду ожидая услышать скрежет ключа в замке, когда случайно глянула в окно и с изумлением увидела Леонарда, входящего в сад через калитку в стене. Едва она успела придать своему лицу спокойное выражение, как он уже прошагал по дорожке, вошел в кухню и принялся смахивать щеткой пыль с туфель. Да, сказал Леонард, сегодня он возвратился не обычной дорогой, а боковым проулком, поскольку заходил в камберуэллский полицейский участок сообщить о своем «забавном приключении». Сержант записал все подробности, но без особой надежды на поимку хулигана. Он сказал то же, что говорил сам Леонард: в Лондоне сейчас развелось столько преступников, что искать среди них одного все равно что искать иголку в стоге сена. Леонард с трудом подавлял зевоту, и синяки у него под глазами казались почти черными на фоне желтоватого усталого лица. Тем не менее он задержался в кухне на добрых десять минут, рассказывая, как подтрунивали над ним сослуживцы, а заодно не преминув упомянуть о субботнем ужине, закончившемся для него столь плачевно. Однако на сей раз, заметила Фрэнсис, он высказался о мероприятии несколько иначе. Страховых чиновников, ранее охарактеризованных как «куча надутых снобов», он теперь презрительно назвал «компанией бесхребетных старикашек». Они с Чарли сбежали оттуда, как только позволили приличия. Нет, чтобы продвинуться по службе, совсем не обязательно иметь дело со всеми этими никчемушниками…

Леонард явно изо всех сил старался забыть о пережитом унижении, но именно своими пустыми похвальбами он почему-то вдруг вызвал у Фрэнсис острую жалость. «Это его совершенно не касается», – сказала Лилиана утром, и это казалось несомненным и очевидным тогда – когда они лежали лицом к лицу и она прижимала ладонь к груди Фрэнсис. Но Леонард все-таки ее муж… Наконец он удалился, поигрывая котелком и насвистывая «Два славных фингала». «Нет, мы не можем, – подумала Фрэнсис, погружаясь в беспросветное отчаяние. – Так нельзя!» И Лилиана наверняка придет к такому же решению.

Однако, поднявшись в спальню вечером, она обнаружила под дверью сложенный листок бумаги. На нем была нарисована только лишь буква «X», означающая поцелуй. Один из страстных, влажных поцелуев Лилианы. При виде этого послания Фрэнсис снова вся завибрировала, подобно звенящему хрустальному бокалу. Минут двадцать, если не больше, она напряженно ждала, когда Лилиана выйдет из гостиной. Услышав наконец знакомые шаги на лестничной площадке, она громко позвала ее, якобы затем, чтобы посоветоваться насчет отделки платья.

Они стояли за приоткрытой дверью, безмолвно прижимаясь друг к другу – губами, грудями, животами, бедрами, даже переплетаясь ногами, – в то время как рядом, в соседней комнате, Леонард размешивал свой желудочный по-рошок, пил и тихо отрыгивал. Казалось бы, они поступали низко и подло, но почему-то не испытывали ни малейшего стыда. Фрэнсис больше не думала: «Так нельзя!» Она думала: «Так нужно!» Думала: «Я умру без нее!»

Она легла в постель в темноте, мучительно гадая, придет ли все-таки Лилиана к ней, когда Леонард уснет. Она изнывала от ожидания – резко приподнимала голову при каждом потрескивании остывающих половиц, думая, что пол скрипит под шагами Лилианы, и немного спустя разочарованно откидывалась обратно на подушку.

Но Лилиана пришла утром, как только Леонард отбыл на службу. Они провели в постели десять упоительных минут, прежде чем Фрэнсис услышала шаги матери внизу и поняла, что сейчас им лучше расстаться. Но они нацеловались позже, когда мать отправилась на почту с письмами, и на следующий день тоже улучили такую возможность. А в пятницу, когда мать ушла в гости к соседке, они лежали в полосе солнечного света на полу Лилианиной гостиной, слившись губами, с поднятыми юбками… В субботу уединиться было труднее. А в воскресенье еще труднее. Хуже всего было вечером в начале второй недели, когда Лилиана и Леонард пошли в танцевальный зал вместе с мистером Уисмутом и его невестой Бетти. Фрэнсис сидела дома, наблюдая за угасанием дневного света и чувствуя, как сама угасает вместе с ним.

Но позже, когда она уже лежала в постели, внизу стукнула входная дверь, и, пока Леонард выходил в туалет, Лилиана проскользнула к ней в спальню, окутанная облаком волнующих запахов: сигарет, губной помады, портера, сладкого ликера.

Она крепко обняла Фрэнсис в темноте:

– Я весь вечер думала о тебе!

– Я тоже!

– Я смотрела на всех этих людей, среди которых не было тебя, и просто ненавидела их! Это было ужасно! Все делали мне комплименты – говорили, что я замечательно выгляжу. Но мне было наплевать, я думала только о тебе!

Они целовались, пока не хлопнула задняя дверь. «Я люблю тебя!» – прошептала Лилиана, сжимая пальцы Фрэнсис и мягко отстраняясь. Она никогда прежде не говорила этого. «Я люблю тебя!» Их руки разъединились, и она ушла.

Фрэнсис лежала, прикрыв глаза тыльной стороной ладони, и спрашивала себя, как же такое случилось? Как вышло, что жизнь ее полностью изменилась буквально за считаные дни? Она чувствовала, что излучает счастье, как кусок радия – энергию. Она находилась в состоянии, близком к экзальтации. «Я хочу тебя каждой своей клеточкой, – сказала она при следующей встрече с Лилианой. – Мои ногти хотят впиваться в твое тело. У меня мурашки бегут по спине всякий раз, когда ты проходишь мимо. Даже пломбы в моих зубах хотят тебя!» И они целовались снова и снова. Они уже не чувствовали никакой неловкости, никакого стыда, никакого смущения – они преодолели все это, думала Фрэнсис, как преодолевает дистанцию быстрый бегун, который разрывает грудью финишную ленточку, сияя торжеством и радостным изумлением. При каждой возможности они ложились вместе голыми. Дни стояли жаркие и душные, густой воздух походил на тепловатую воду. Лилиана заправляла волосы за ухо и прижималась щекой к груди Фрэнсис, слушая стук сердца. Она ласкала губами соски Фрэнсис и запускала пальцы ей между ног. «Ты там как бархат, Фрэнсис, – прошептала она, когда сделала это в первый раз. – Как хмельное вино. Моя рука словно пьяная».

Удивительно, но жизнь в доме текла своим чередом. Из-за жары к обычным хозяйственным делам добавились новые. Молоко приходилось сразу же кипятить, чтобы не скисло. Варенье в банке засахаривалось. Кладовая подверглась нашествию муравьев. Когда Фрэнсис занималась уборкой, одежда липла к телу, пыль из-под метелки поднималась и оседала на мокрых от пота руках и лице. Но Фрэнсис выполняла любую работу без всяких жалоб: казалось, сил у нее – как у целого батальона слуг. Вечером по средам она ходила с матерью в кинематограф. После ужина они, по обыкновению, играли в нарды, а без четверти десять пили водянистое какао… Просто теперь у нее было и нечто другое, подобное ослепительно-яркому пламени, которое горело в самом центре ее жизни, как горит огонь в фонаре, заставляя сверкать его мутные стекла. Неужели никто не замечает разительной перемены в ней? Порой, глядя на мать, тихо сидящую рядом в гостиной, Фрэнсис вспоминала недавние поцелуи и ласки Лилианы – и удивлялась тому, что они не оставили на ней никакой отметины. Сама она по-прежнему явственно ощущала их – как выжженное на щеке клеймо. А Леонард? Неужели он не догадывается? Это казалось невероятным. Но с другой стороны, после повышения у него прибавилось работы, и теперь он возвращался со службы позже, жалуясь на загруженность и усталость, – при этом, однако, он источал самодовольство, откровенно упиваясь своей ролью утомленного кормильца семьи и снова чувствуя себя на коне сейчас, когда синяки начали сходить с лица.

– Он совсем потерял интерес ко мне, – мрачно сказала Лилиана. – Его гораздо больше интересуют товарищи по работе. Он полирует ногти для них. А для меня вообще не считает нужным стараться. Он женат на мне уже три года и почти не замечает меня. Ты относишься ко мне лучше, чем он, Фрэнсис. Лучше, чем кто-либо. Даже моя семья… они любят меня, конечно, но они постоянно смеются надо мной. Всегда смеялись. А вот ты никогда надо мной не смеялась. И не будешь, правда?

– Не буду.

– Мы с тобой – как Анна и Вронский, верно? Нет, это слишком печально. Мы как цыгане! Как цыганские король и королева! Ах, разве не хотелось бы тебе, чтобы мы были вольными цыганами? Мы могли бы уйти далеко-далеко от Камберуэлла и жить в фургоне в лесу. Мы бы собирали ягоды, ловили кроликов и целовались, целовались, целовались… Давай так и сделаем!

– Давай!

– Когда тронемся в путь?

– Завтра. Я прихвачу с собой платок в горошек. Привяжу его к концу палки.

– А я возьму тамбурин и шарф на голову. Больше нам ничего не нужно – ни туфель, ни чулок, ни денег, ничего.

И в последующие дни они провели до нелепости много времени, обсуждая маршрут своего путешествия, раскраску фургона, фасон занавесок, которые Лилиана сошьет для него, и даже имя лошадки, которая будет его тащить.

Потом неожиданно июль подошел к концу, и они были любовницами уже почти месяц. Все это время Фрэнсис практически не покидала Камберуэлла. Она ни разу не съездила в город, не навестила Кристину – только послала ей открытку со скучным видом Чемпион-Хилла, в которой сообщала, что сейчас очень занята и выберется к ней в ближайшие дни. Но она так и не выбралась. Она не то чтобы боялась, а стеснялась признаться ей в своем романе, наконец осознала Фрэнсис.

Однако поговорить о нем очень хотелось. И желание это неуклонно возрастало изо дня в день. А кому, кроме Кристины, можно все рассказать? Она должна выговориться, иначе ее просто разорвет. Как-то ночью прошел сильный дождь, и наутро установилась погода попрохладнее. Фрэнсис истолковала это как знак. Она проворно управилась со всеми хозяйственными делами, пообедала вместе с матерью, а затем вышла из дома и села на автобус до Оксфорд-Серкус.

Свернув на Клипстон-стрит, она почти сразу увидела ярдах в ста впереди Кристину, которая вышла из своего дома и направилась в сторону Тотнем-Корт-роуд. Кристина была без шляпы, в одном из своих просторных складчатых платьев с восточным узором и коротком бархатном жакете зеленого цвета; под мышкой она держала какой-то сверток в оберточной бумаге. Она не заметила Фрэнсис и шла быстрой походкой. Фрэнсис прибавила шагу, но расстояние между ними сокращалось медленно. Только когда Кристина остановилась у перехода через Тотнем-Корт-роуд, Фрэнсис наконец нагнала ее и похлопала по плечу.

– Вы Кристина Лукас, – задыхаясь, проговорила она. – Я требую свои десять шиллингов!

Кристина вздрогнула и обернулась, удивленно моргая:

– О, это ты! Я уже забеспокоилась, не померла ли ты. Ты где пропадала столько времени?

– Извини, Крисси. Совсем закрутилась с домашними делами и не заметила, как пролетел месяц.

– Ну, посидеть-почаевничать нам не удастся. Мне нужно отнести пакет.

– Я так и поняла. Добрых десять минут тебя преследую. Ну и темп ты взяла! Куда направляешься-то?

– В Кларкенуэлл.

– К своим газетчикам? Я провожу тебя – ты не против? О, вот наш шанс!

Полисмен поднял руку в белой перчатке. Фрэнсис подставила локоть, и Кристина просунула под него ладонь. Они перешли через улицу и слаженно зашагали дальше, по-прежнему держась под руку. День дышал странным очарованием, каким исполнены иные пасмурные дни, изредка выпадающие среди знойного лета. В воздухе носились резкие лондонские запахи: бензина, копоти, навоза, асфальта. На панели еще оставались дождевые лужи, и несколько раз Кристина опиралась на руку Фрэнсис, чтобы через них перепрыгнуть. Но все остальное время Фрэнсис почти не ощущала ее ладони на своем запястье. По сравнению с Лилианой Кристина казалась очень хрупкой, по-птичьи невесомой.

– Ты такая худышка, – сказала Фрэнсис. – Совсем бесплотная. Дай понесу твой пакет.

– Это еще зачем? Что за глупости?

Они попетляли по улицам Блумсбери, пересекли садик на Рассел-сквер, немного заплутались в лабиринте товарных складов к востоку от Грейз-Инн-роуд, но потом Кристина нашла знакомый ориентир и сообразила, в какую сторону идти. Через четверть часа они свернули на площадь, окруженную обветшалыми георгианскими зданиями, и спустились по подвальной лестнице к открытой двери, подпертой стулом. Старая полутемная кухня за ней была переоборудована в неопрятный офис, а в бывшей судомойне Фрэнсис мельком увидела мужчину в рубашке с засученными рукавами, который стоял у печатного станка с педалью, засовывая под пресс и вынимая большие листы бумаги. Другой мужчина вышел поприветствовать Кристину и взять у нее пакет. Они принялись что-то обсуждать, а Фрэнсис стояла в стороне, наблюдая за ними. Мужчина выглядел моложаво, говорил с оксфордским произношением и имел болезненно-встревоженный вид, который Фрэнсис приняла бы за последствие окопной жизни, если бы не знала, в чем дело. Как рассказывала ей Крисси, он был отказником – одним из первых, которым пришлось тяжелее всего, – и здоровье подорвал не во Франции, а в английской тюрьме.

Вскоре Кристина освободилась, и они поднялись из подвала на улицу.

– Ну, куда теперь? – спросила Фрэнсис.

– Ты что, не торопишься домой?

– Не особо. Давай просто погуляем. Я… мне хотелось бы поговорить с тобой.

И они пошли дальше, произвольно петляя по улицам, но в целом держась по солнцу на юг. Кварталы становились все беднее, но одновременно и живописнее – кожевенные мастерские, механические мастерские, стекольные магазинчики, лавки старьевщиков. Улица за улицей ветхие многоквартирные здания – иные из них, когда-то роскошные, теперь превратились в неприглядные доходные дома для бедноты, а другие, которые изначально роскошными не были, казались и вовсе заброшенными. Фрэнсис с Кристиной ненадолго задержались у пустыря, вероятно появившегося в результате налета цеппелинов: отсюда открывался вид на длинное здание с выступающим верхним этажом, построенное, судя по всем признакам, лет триста назад, еще до Великого пожара.

Ко времени, когда они торопливо прошли через вонючий Смитфилдский рынок, пересекли Ньюгейт-стрит и увидели прямо впереди золотую фигуру на куполе Олд-Бейли, Кристина начала хромать. Старая мозоль беспокоит, пояснила она. В самом начале Флит-стрит хромота усилилась, поэтому они свернули в первый же переулок и там, в тени молитвенного дома или часовни, нашли огороженный дворик с четырьмя или пятью древними надгробиями. Они сели передохнуть среди могильных плит с полустертыми надписями. Шум транспорта доносился приглушенно; за оградой взад-вперед проходили люди: клерки, курьеры, даже парочка адвокатов в париках и мантиях. Но во дворике стоял полумрак, и Фрэнсис, увидев, что на них с Кристиной никто не обращает внимания, достала табак, бумагу и аккуратно скрутила две сигаретки.

Перед тем как прикурить, Кристина зевнула, а после первой затяжки бессильно привалилась к Фрэнсис и положила голову ей на плечо:

– В каких немощных пожилых дам мы с тобой превратились! Только вспомнить, на какие расстояния ты заставляла меня ходить! Ты была настоящим деспотом. Помнишь, ты собиралась пройти со мной по всем до единой улицам Лондона? У меня до сих пор хранится атлас, испещренный нашими подробными пометками. Но мы далеко не продвинулись. Может, нам начать все сначала?

– Мне хотелось бы.

– Час или два, раз в неделю. Мы обойдем весь город к… где-то к пятьдесят пятому году.

Последние слова она проговорила невнятно, сквозь зевок.

– Посмотри на себя – древняя старушка, да и только, – сказала Фрэнсис, обращаясь к ее макушке.

– Так я же говорю. – Завершив зевок, Кристина похлопала пальцами по губам. – Я немощная пожилая дама. – Потом добавила другим тоном, почти лукавым: – Пускай мне и стукнуло всего двадцать пять…

Вывернув шею, она заглянула в лицо Фрэнсис. Фрэнсис закрыла глаза:

– Ох, Крисси… Ну да, конец июля. Я совсем забыла про твой день рождения.

– Вот именно.

– Когда это было?

– Во вторник.

– Во вторник, точно. Мне страшно стыдно. Ты простишь меня?

Кристина устроила голову поудобнее:

– Придется – куда деваться-то? Впрочем, я провела день замечательно. Гуляла в Садах Кью с другой своей подругой. У меня куча подруг, знаешь ли.

– Мне следовало бы поздравить тебя письменно.

– Да, я ждала поздравлений.

– Я была… очень занята.

– О чем ты и написала в своей очаровательной открытке.

– У меня кое-что произошло дома. Я…

Но Кристина толком не слушала. Сигарета у нее погасла, и она выхватила сигарету из пальцев Фрэнсис, чтобы от нее прикурить.

– Кое-что произошло? – переспросила она. – На Чемпион-Хилл? Неужели ты нашла новую отличную мастику для пола?

– Нет, не мастику, а…

– Нафталиновые шарики?

– …любовь.

Последние слова они произнесли одновременно, а потому Кристине понадобилось несколько секунд, чтобы уразуметь сказанное. Затем она выпрямилась и воскликнула не совсем естественным тоном:

– Любовь! Господи боже! Но с кем? – Возвращая Фрэнсис сигарету, она шутливо добавила: – Не с Лил же? Вашей постоялицей?

Фрэнсис смотрела на очередного клерка, появившегося за оградой.

– На самом деле – с ней, – спокойно ответила она, когда мужчина прошел мимо.

Улыбка Кристины погасла.

– Ты шутишь, Фрэнсис.

– Нисколько.

– Но… постой. Погоди минутку. Я понятия не имела, что она тебе нравится.

– Еще полтора месяца назад я и сама не имела понятия. Или просто не признавалась себе. Не знаю. Это налетело как вихрь.

– Но… надеюсь, до объяснений дело не дошло, Фрэнсис? Я тебе не советую, очень не советую.

– До объяснений? О, для нас это давно пройденный этап.

– То есть ты хочешь сказать, что вы с ней вступили в… любовную связь?

– Да.

– При живом-то муже? Он знает?

– Нет, конечно.

– И как долго это продолжается?

– Без малого месяц – срок небольшой, я знаю. Но по ощущениям гораздо дольше. И с каждым днем нас затягивает все глубже. Мне кажется, все началось уже давно. Даже у Лилианы. Нас влекло друг к другу еще до того, как… А теперь мы жить друг без друга не можем.

– Но как вы ухитряетесь? Когда видитесь наедине?

– При каждой возможности. Но мы очень осторожны, мы же не идиотки. И в каком-то смысле у нас ничего не изменилось. Мы и раньше проводили время вместе едва ли тайком. Изменился лишь способ нашего времяпрепровождения.

До сих пор Фрэнсис говорила чуть смущенно, но сейчас слабо усмехнулась, и Кристина, заметив это, цокнула языком:

– Подробности меня не интересуют, спасибо. Не знаю, что и сказать, честное слово. Я всегда думала, что мистер Барбер идеальный муж.

– И я так думала. И Лилиана.

– Полагаю, и сам муж тоже. Но неужели твоя мать ничего не подозревает? По-твоему, ты сможешь и дальше все скрывать, живя с ней в одном доме?

– Не забывай, я давно уже наловчилась скрывать от матери все, что ей не надо знать. Я имею в виду не только… нас с тобой. А и разные другие вещи вроде… ну например, собираясь в город, я прячу бутерброды в сумку, чтобы она не догадалась, что я не могу себе позволить перекусить в кафе. Или хожу в рваном нижнем белье, лишь бы у нее оно было поприличнее. Ты думаешь, что я пытаюсь ее наказать, выставляя себя мученицей, да? Ты даже не представляешь, сколько мне приходится врать по мелочам, чтобы скрыть от нее наше истинное финансовое положение. Но когда я с Лилианой, мне нет ни малейшей необходимости лгать. Такое ощущение, словно во мне развязывается какой-то тугой узел. Или словно все мои острые углы сглаживаются.

Теперь Кристина смотрела на нее с недоумением:

– Так это действительно Любовь? С большой буквы?

– Ох, Крисси, я не знаю, как еще это назвать.

– Но что дальше? К чему это приведет? Ты рассчитываешь, что она бросит мужа ради тебя?

– Я ни на что не рассчитываю, и она тоже. Мы вообще не думаем о будущем. Мы наслаждаемся настоящим.

Кристина нахмурилась:

– Ты не думаешь о будущем. То есть уподобилась всем вокруг.

– Ну и что, если так? В кои-то веки я шагаю в ногу со всем миром. Это же не убьет меня, верно? И сейчас повсюду столько вражды, столько ненависти и гнева. Мы с Лилианой… мы не можем отказаться от этого маленького кусочка любви. Просто не можем.

Голос у Фрэнсис охрип от сильного волнения, неожиданного для нее самой, и во время последовавшей паузы она мысленно обругала себя за излишнюю откровенность и сентиментальность. Но Кристина, отвернувшись от нее, чтобы сделать последнюю затяжку и растереть окурок о старую гладкую брусчатку, сказала лишь одно:

– Да уж, миссис Барбер можно только позавидовать.

Что она имеет в виду, было совершенно очевидно, хотя они еще ни разу не заводили разговора на эту тему. Немного помолчав, Фрэнсис прошептала:

– Я тебя бросила, Крисси.

– Да. Я все ждала, когда ты это признаешь.

– Но я потеряла больше, чем ты.

– Неужели? С чего ты взяла?

– Ну как с чего? Ты живешь жизнью, о которой мы мечтали, только не со мной, а со Стиви.

Кристина смахнула с рукава комочек пепла и неохотно проговорила:

– Ну, положим, я бы предпочла жить с тобой.

Признание ошарашило Фрэнсис.

– Ты шутишь? Я думала, ты счастлива со Стиви.

Кристина состроила гримаску:

– Так я и счастлива. Не воображай о себе лишнего. Сейчас я ни за что не променяю ее на тебя. Действительно, Фрэнсис, ты такая противоречивая натура, такая дикая смесь консервативности и безрассудства… У меня с тобой была бы не жизнь, а сплошные слезы. Я бы, наверное, тебя придушила в конце концов! Просто… ну, я жалею, что лишилась возможности выяснить, каково с тобой жить. А самое главное, – добавила она, – мне было бы страшно приятно, если бы ты, выбирая между мной и жизнью, протекающей за чинными чаепитиями, благотворительными базарами и пасьянсами с матерью, выбрала меня. Но ты не выбрала, вот и весь разговор.

Кристина сидела с опущенной головой, теребя складки своего платья. Кончики пальцев у нее голубоватые от чернил, ногти обгрызены. По какой-то цепи ассоциаций, слишком затейливо закрученной, чтобы распутывать, при виде этих беспокойных рук Фрэнсис вспомнила один момент в самом начале их с Кристиной истории – когда она на общественном собрании открыла книгу и нашла в ней записку. «Тупица несчастная! Неужели ты до сих пор не поняла, что ты мне ужасно, ужасно нравишься?»

Вероятно, Кристина вспоминала что-то подобное. Сквозь приглушенный шум транспорта внезапно донеслась жизнерадостная мелодия: по Флит-стрит проезжал автофургон, с которого рекламировалось какое-то городское мероприятие. Музыка звучала все ближе и громче, потом стала постепенно затихать, а когда совсем замерла вдали, Кристина со вздохом пробормотала:

– Значит, «нашу» песню сегодня никто не крутит. – Она поднялась на ноги и одернула платье. – Мне пора домой. Пойдем?

Они вышли из дворика и усталым шагом вернулись на Флит-стрит. Когда они достигли Стрэнда, Фрэнсис сказала:

– Я сверну на мост, если ты не возражаешь. Как твоя мозоль?

– Не возражаю. Мозоль – терпимо.

– И ты простила меня?

– Простила?

– Ну да, за… О, подожди минутку, я сейчас.

На тротуаре у церкви Сент-Клемент-Дейнс всегда сидела цветочница – старуха с лицом табачного цвета, которая однажды сказала Фрэнсис, что как-то раз в детстве продала гвоздики самому Чарльзу Диккенсу. Сейчас Фрэнсис перебежала через оживленную улицу, уворачиваясь от автомобилей, и купила у нее букет белой сирени. Она вернулась, лавируя в потоке сигналящих машин, и Кристина сделала кислую мину.

– Для миссис Барбер, полагаю.

– Для тебя. На твой день рождения. Извини, что забыла.

Залившись румянцем, Кристина взяла цветы и зарылась в них лицом:

– Спасибо. Я была рада повидаться с тобой. Не пропадай еще на месяц.

– Не пропаду. И да, Крисси, насчет нас с Лилианой… ты же не станешь никому рассказывать? Даже Стиви? Лилиана панически боится, как бы до родни не дошло.

– И я ее прекрасно понимаю. А ты?

– Боже, ты невыносима. Я думала, ты сочтешь все это прогрессивным, в духе Гордон-Сквер.

– Но миссис Барбер не из Блумсбери.

– Пожалуйста, называй ее Лилианой. По-твоему, значит, в Блумсбери живут по одним правилам, а в предместьях – по другим?

– А если муж узнает? Что тогда?

– Не знаю. Мы о завтрашнем дне не думаем. Я же сказала, в этом-то вся прелесть наших отношений.

Кристина бросила взгляд на прохожих и понизила голос:

– Ты там поосторожнее! Все-таки замужняя женщина, Фрэнсис! Живущая в законном браке, а не как мы со Стиви. Добром это не кончится!

Чем все кончится, хотела сказать Фрэнсис, сейчас невозможно представить. Так в пору звонкой юности ты просто не в состоянии вообразить себя старым и немощным; так в расцвете жизненных сил никогда не думаешь о смерти.

Но вместо этого она молча кивнула, поцеловала Кристину в щеку и пообещала:

– Я буду осторожна.

Затем они расстались. Кристина похромала по направлению к Ковент-Гарден, а Фрэнсис зашагала по мосту на юг – посередине моста она остановилась и немного постояла у парапета, задумчиво глядя на коричневатую воду внизу.

На набережной она снова остановилась, разглядывая витрину сувенирной лавки. Там были выставлены китайские фарфоровые безделушки: ветряные мельницы, домики, кошечки и собачки. Среди них уютно размещался фургончик с лошадкой – цветастая дешевая вещица, предназначенная для малых детей или слабоумных старушек, но при виде нее сразу вспомнилась Лилианина фантазия насчет цыганских короля и королевы. Стоил фургончик шиллинг и шесть пенсов. Это будут выброшенные деньги. И Фрэнсис уже потратилась на букет сирени…

«Ох, да какого черта! – подумала она. – Человек не каждый день влюблен по уши!»

Она решительно зашла внутрь и купила безделушку, а по возвращении домой прямиком поднялась к себе и потратила уйму времени на то, чтобы красиво завернуть ее в разноцветную бумагу и перевязать ленточкой.

Фрэнсис отдала подарок Лилиане на следующее утро, пока мать копошилась в саду. Она вручила его со смехом, и Лилиана тоже рассмеялась, развернув обертку, но когда дешевая фарфоровая безделица оказалась между ними, в сложенных горстью ладонях, обе почему-то перестали смеяться и посерьезнели.

– Я буду смотреть на него в твое отсутствие, – сказала Лилиана. – Кто бы ни находился со мной рядом – Лен или кто другой. Он будет думать, что я здесь, с ним, но я буду не с ним. Я буду с тобой, Фрэнсис.

Она поднесла фургончик к губам, закрыла глаза, словно загадывая желание, и поцеловала. А потом поставила на каминную полку, на место Морячка Сэма – прямо здесь, в собственной гостиной Леонарда, чей равнодушный взгляд, подумалось Фрэнсис, будет случайно падать на фарфоровый фургончик раз сто в день. Эта мысль вызвала у нее смешанные чувства, и она не поняла, какое из них преобладает: тревога или счастливое возбуждение.