Веселое насвистывание слышалось в доме и все последующие дни. И протяжные, со стоном, зевки наверху лестницы. И еще чихи – громкие мужские чихи, похожие на заглушенные ладонью короткие вопли, которые Фрэнсис помнила со времен, когда здесь жили братья. Чихи почему-то никогда не были одиночными, но выдавались целыми очередями, которые неизменно завершались трубным сморканием. И унитазное сиденье теперь вечно оставлялось поднятым, а на ободке самого унитаза постоянно появлялись ярко-желтые брызги и налипали рыжеватые курчавые волоски. И наконец, каждый вечер ровно в половине одиннадцатого раздавался энергичный стук ложечки в стакане – мистер Барбер размешивал порошок от несварения, – а немного погодя следовала тихая отрыжка.

Впрочем, все это не особо раздражало. Можно и потерпеть, ради двадцати-то шиллингов в неделю. Фрэнсис надеялась, что со временем привыкнет к постояльцам, а постояльцы привыкнут к ней, что жизнь в доме войдет в обычную колею и все постепенно притрутся друг к другу – как, наверное, выразился бы мистер Барбер. Правда, Фрэнсис совершенно не представляла, чтобы они с ним смогли когда-нибудь притереться друг к другу, и она пережила несколько приступов тяжелейшего уныния, когда лежала в кровати с сигаретой, снова и снова задаваясь вопросами: ну что я натворила? на что обрекла дом? с чего вообще взяла, что овчинка стоит выделки?

Но по крайней мере, с присутствием миссис Барбер в доме Фрэнсис легко мирилась. Похоже, та ее утренняя ванна была случайной прихотью. Она почти все время оставалась в своих комнатах, продолжала «наводить марафет», как шутливо ворчал муж: украшала стены и каминные полки бисерными лентами, шнурами макраме, кружевной тесьмой, расставляла страусиные перья в вазах – Фрэнсис мельком видела все это великолепие каждый раз по пути в свою спальню или оттуда вниз. Однажды, проходя через лестничную площадку, она услышала звук, похожий на звяканье колокольчиков, глянула в открытую дверь гостиной и увидела там миссис Барбер с тамбурином в руке. С тамбурина свисали разноцветные ленточки, и вид он имел цыганский. Наряд миссис Барбер тоже походил на цыганский: длинная юбка с бахромой, турецкие туфли, красный шелковый шарф, повязанный на голове. Фрэнсис немного поколебалась, не желая ей мешать, а потом все-таки негромко спросила:

– Собираетесь плясать тарантеллу, миссис Барбер?

Миссис Барбер широко улыбнулась и подошла к двери:

– Да вот никак не соображу, что и как делать.

Фрэнсис кивком указала на тамбурин:

– Можно взглянуть поближе? – А когда он оказался у нее в руках, добавила: – Славная вещица!

Миссис Барбер сморщила носик:

– Да ну, у старьевщика купила. Хотя он настоящий итальянский.

– У вас экзотические вкусы, я вижу.

– Лен обзывает меня дикаркой. Говорит, мне следовало бы жить в джунглях. А мне просто нравятся разные диковинные вещи, из других стран.

«Ну и ладно, – подумала Фрэнсис, – что в этом плохого-то?»

Она потрясла тамбурин, постучала пальцами по кожаной мембране. Можно было бы помедлить, сказать еще что-нибудь, благо ситуация располагала. Но был вечер среды, а по вечерам в среду они с матерью ходили в кино. Совершив над собой некоторое усилие, Фрэнсис отдала тамбурин.

– Надеюсь, вы найдете для него подходящее место в своей гостиной.

Немногим позже, выходя с матерью из дома, она сказала:

– Может, стоило пригласить с нами миссис Барбер?

Мать с сомнением нахмурилась:

– Миссис Барбер? В кинематограф?

– Не стоило, по-твоему?

– Ну, может, как-нибудь впоследствии, когда узнаем ее получше. Но ведь пригласишь один раз – потом придется всегда приглашать. Иначе как-то неловко.

– Да, пожалуй, – поразмыслив, согласилась Фрэнсис.

Программа фильмов сегодня разочаровала: три первых комедийных – еще ничего, но драматический – полная пустышка, а в американском триллере сплошные дыры в сюжете. Фрэнсис с матерью тихонько выскользнули из зала еще до окончания сеанса, стараясь не привлекать внимания маленького оркестрика, и миссис Рэй, по обыкновению, посетовала на низкое эстетическое качество современных фильмов.

В фойе они столкнулись с миссис Хиллиард, своей соседкой. Она тоже уходила раньше, но не из партера, а из дорогой верхней ложи. Они вместе пошли по улице.

– Как ваши гости? – спросила миссис Хиллиард. Вежливость не позволяла ей называть их квартирантами. – Осваиваются? Я каждое утро вижу мужа, когда он уходит на службу. Приятный парень с виду и одетый со вкусом! Признаться, я вам завидую: у вас в доме снова появился мужчина. А вы, Фрэнсис, наверное, всегда рады пообщаться с молодыми людьми, с которыми можно подискутировать?

– О, времена, когда я любила подискутировать, давно остались в прошлом, – улыбнулась Фрэнсис.

– Да, разумеется. Уверена, ваша матушка очень этому рада.

В тот вечер на ужин были стейки из говяжьей пашины – Фрэнсис до седьмого пота отбивала жесткое мясо скалкой. На следующий день она среди всего прочего добрый час вычищала сажу из кухонного дымохода. Грязь забилась под ногти и в ладонные складки, и руки пришлось оттирать лимонным соком с солью.

А следующим утром, решив, что вполне заслужила пятничный отдых, Фрэнсис оставила для матери холодный обед, несколько кусков хлеба с маслом к чаю и отправилась в город.

Она выбиралась в город при каждой возможности – пройтись по магазинам, навестить старую подругу. В зависимости от погоды проделывала путь разными способами. Со дня приезда Барберов погода стояла ясная и теплая, так что можно было хорошенько прогуляться. Она добралась на автобусе до Воксхолла, а оттуда перешла по мосту через реку и неторопливо зашагала на север, выбирая улицы покрасивее.

Фрэнсис любила эти прогулки по Лондону. Она впитывала впечатления – каждую черточку, каждый штрих, – как сухая губка впитывает воду или разряженный аккумулятор – электричество. «Да, именно аккумулятор!» – подумала она, сворачивая на очередную улицу. Не наполнение текучей влагой, а легкое электрическое покалывание, возникающее словно бы от трения подошв о мостовую. Фрэнсис казалось, что в такие вот «наэлектризованные» моменты она становится собой настоящей – в те самые моменты, как ни парадоксально, когда она становится частью толпы, человеком без лица и имени. Но именно в анонимности и было все дело. Фрэнсис никогда не ощущала такой электрической подпитки, если шла по лондонским улицам не одна, а с кем-нибудь. Никогда не испытывала такого восторга, как сейчас, когда смотрела на тень от ограды, лежащую на истертых ступенях. Не глупо ли впадать в восторг при виде обычной тени? Не чуднó ли? Всякого рода причуды Фрэнсис на дух не переносила. Но в причуду это обращалось лишь при попытке облечь впечатления в слова. Если взять и позволить себе просто почувствовать… Вот. Вот оно. Так туго натянутая струна, если ее тронуть, издает единственный чистый звук, ради которого и была создана. Как странно, что никто, кроме нее, этого не слышит! «Если бы я умерла сегодня, – подумала Фрэнсис, – и кто-нибудь стал вспоминать мою жизнь, он бы даже не догадывался, что такие вот моменты – как здесь, на Хорсферри-роуд, между баптистской церковью и табачной лавкой, – были в ней самими главными».

Она пересекла улицу, размахивая сумкой. Высоко над головой кружилась пара чаек, издавая пронзительные крики, какие привычнее слышать у моря, а не в самом центре Лондона, – казалось, вот сейчас завернешь за угол, а там пирс и безбрежная морская гладь.

На рынке Страттон-Граунд Фрэнсис долго ходила от прилавка к прилавку, прицениваясь к распродажным товарам. В конце концов купила три катушки ниток, полдюжины пар бракованных шелковых чулков и коробочку канцелярских перьев. После прогулки от Воксхолла до Страттон-Граунда она проголодалась и теперь, уложив покупки в сумку, начала думать об обеде. Выбираясь в город, Фрэнсис часто перекусывала в Национальной галерее, музее Тейта и других подобных местах, где в буфетах всегда такая толчея, что можно заказать одного чаю, а потом незаметно достать принесенную с собой домашнюю булочку. Но так свойственно поступать старым девам, а сегодня Фрэнсис не хотелось чувствовать себя старой девой. Бог мой, ей ведь всего двадцать шесть! Она нашла уютное кафе с угловыми диванчиками и заказала горячий обед: яичницу с картошкой фри и хлеб с маслом – шиллинг и шесть пенсов за все, включая пенни на чай официантке. Фрэнсис преодолела искушение вытереть тарелку хлебной коркой, но пренебрегла приличиями настолько, что скрутила сигаретку. Неторопливо куря, она с удовлетворением прислушивалась к звону посуды и плеску воды, которые доносились из подвальной кухни: в кои-то веки ей не приходится мыть за собой посуду.

Затем Фрэнсис направилась к Букингемскому дворцу – не из сентиментальных чувств к королю и королеве, которых в общем и целом считала парочкой прирожденных кровопийц, а единственно ради удовольствия побыть там, в самой гуще городской жизни. По той же причине, побродив по Сент-Джеймсскому парку, она пересекла Молл, поднялась по ступенькам и двинулась к Пиккадилли. Прогулялась по изогнутой дугой Риджент-стрит, останавливаясь поглазеть на ценники в нарядных витринах. Туфли по три гинеи, шляпки по четыре… В лавке на углу торговали персидским антиквариатом. Вон расписной кувшин, такой высокий и круглый, что в нем запросто спрячется вор. «Миссис Барбер понравился бы», – с улыбкой подумала Фрэнсис.

Сразу за Оксфорд-стрит дорогие магазины исчезли. Лондон сменил обличье – словно скинул богатый плащ. Превратился в беспорядочную мешанину обветшалых музыкальных лавок, итальянских бакалейных магазинчиков, дешевых гостиниц и пивнушек. Но Фрэнсис нравились названия улиц: Грейт-Касл, Грейт-Титчфилд, Райдинг-Хаус, Оугл, Клипстоун – на последней жила ее подруга Кристина, в двухкомнатной квартире на верхнем этаже уродливого дома сравнительно недавней постройки. Фрэнсис вошла в длинный холл, выложенный коричневой плиткой, поздоровалась с консьержем в кабинке, проследовала в открытый внутренний двор и начала долгое восхождение по лестнице. Подходя к двери Кристины, она услышала стрекот пишущей машинки, безостановочное лихорадочное «туки-тук-туки-тук». Она немного помедлила, переводя дыхание, надавила на кнопку звонка, и стук машинки тотчас прекратился. Через пару секунд Кристина открыла дверь и подставила для поцелуя бледное заостренное личико, беспомощно щурясь и моргая.

– Я тебя не вижу! Перед глазами только буквы, скачут как блохи! Я скоро ослепну, точно тебе говорю. Погоди минутку, сейчас лоб смочу.

Проскользнув мимо Фрэнсис, она ополоснула руки в раковине на лестничной площадке и ненадолго прижала ладони ко лбу. Потом вернулась, потирая глаз мокрой костяшкой.

Дом находился в управлении общества, сдававшего квартиры работающим женщинам. Соседями Кристины были школьные учительницы, стенографистки, конторщицы. Сама она перебивалась перепечаткой рукописей и диссертаций для писателей и студентов, а от случая к случаю – секретарской или бухгалтерской работой. Сейчас, сообщила Кристина, проведя Фрэнсис в квартиру, она помогает одной новой политической газетке – набирает статистические данные по «голоду в Поволжье»; и от бесконечной возни с выравниванием столбцов у нее уже голова раскалывается. Ну и сами цифры, конечно, удручают: сотни тысяч умирают от голода, сотни тысяч уже умерли. В общем, работка не из веселых.

– А самое ужасное, – виновато добавила Кристина, – мне от нее так есть захотелось! А в доме ни крошки.

Фрэнсис открыла сумку:

– Вуаля! Я испекла тебе сдобу.

– Ах, Фрэнсис, не стоило!

– С изюмом. С утра таскаю с собой, а она весит добрую тонну.

Она вытащила коврижку, развязала бечевку и развернула бумагу. При виде блестящей коричневой корочки голубые глаза Кристины по-детски округлились, и она воскликнула:

– Такую булку непременно надо чуток поджарить!

Она поставила на конфорку чайник и полезла в буфет за электрическим обогревателем.

– Ты присядь, Фрэнсис, пока эта штуковина накаляется. Только окно приоткрой, пожалуйста, а то мы упаримся тут.

Чтобы поднять оконную раму, Фрэнсис пришлось убрать с подоконника дуршлаг.

Комната была просторная и светлая, оформленная в модных богемных цветах, но на полу кучами валялись книги и газеты, и все вещи лежали не на своих местах. Два карикатурно-викторианских кресла: одно – красное кожаное, изрядно потрепанное; другое – плюшевое, вытертое чуть не до дыр. На ручке плюшевого стоял поднос с посудой от завтрака на двоих: липкие пашотницы и грязные кружки. Фрэнсис передала поднос Кристине, которая все с него убрала, смахнула тряпкой крошки, а затем поставила на него чашки, блюдца, тарелки, захватанную бутылку молока и отдала обратно. Толстостенные кружки, пашотницы, чашки, блюдца были керамические, щедро облитые глазурью и довольно грубо обработанные, в умышленно «примитивной» манере. Кристина жила здесь с девушкой по имени Стиви. Стиви преподавала в Кэмденской женской школе, на художественном отделении, но пыталась приобрести известность как керамист.

Фрэнсис не то чтобы недолюбливала Стиви, но навещать подругу предпочитала в часы школьных занятий: все-таки она приходила повидаться с Крисси. Они с ней познакомились еще в середине войны. По иронии, когда наступил мир, они поссорились и расстались очень плохо, но судьба вновь свела их. Волею судьбы, случая или чего бы там ни было, как-то раз в прошлом сентябре Фрэнсис, спасаясь от ливня, забежала в Национальную галерею, побродила по фламандским залам, потом перешла в итальянские – и там натолкнулась на Кристину, тоже насквозь промокшую, которая со странным, смешанным выражением разглядывала «Аллегорию Венеры с Амуром». Отступать было поздно: пока Фрэнсис стояла в замешательстве, Кристина повернулась и встретилась с ней глазами. После первых минут неловкости обеим пришлось признать, что их встреча не простое стечение обстоятельств, и теперь они виделись два-три раза в месяц. Их дружба порой представлялась Фрэнсис подобием куска мыла – старого кухонного мыла, которое округло смылилось от долгого употребления и лежит в ладони удобно, но которое роняли на пол столь часто, что частицы золы въелись в него навечно.

Сегодня, например, Фрэнсис заметила, что Кристина изменила прическу. В прошлую встречу, две недели назад, волосы у нее были средней длины, но теперь затылок плотно острижен, лоб до середины закрывает прямая челка, а на щеки выступают гладкие заостренные пряди. Фрэнсис сочла прическу вызывающе эксцентричной. Таким же она сочла и платье подруги: вихрь грязно-розовых и серых оборок в тон стенам, декорированным в стиле Блумсбери. Собственно говоря, сами стены, да и всю неряшливую квартиру в целом, она оценивала точно так же. Фрэнсис каждый раз смотрела на этот беспорядок со смешанным чувством зависти и отчаяния, представляя, как чинно, строго и опрятно выглядели бы комнаты, принадлежи они ей.

Она ничего не сказала про стрижку. Она закрыла глаза на страшный беспорядок. Чайник закипел, и Кристина наполнила заварник. Тонко порезала сдобу, достала масло, ножи и две длинные медные вилки для поджаривания тостов.

– Давай сядем на пол и сделаем все как положено, – весело предложила она.

Они отодвинули кресла в сторону и удобно устроились на ковре. У Фрэнсис на ручке вилки была изображена Матушка Шиптон, а у Кристины – кот со скрипкой. Серая решетка обогревателя порозовела, потом стала огненно-оранжевой, и в комнате сильно запахло горелой пылью.

Булка поджарилась быстро. Они осторожно перевернули кусочки, намазали маслом и стали есть, держа блюдца под подбородком, чтобы масляные капли не падали на ковер.

– И ты только подумай о несчастных русских! – вздохнула Кристина, подбирая крошки.

После чего вспомнила о газетке, на которую сейчас работала, и принялась оживленно о ней рассказывать. У них офис в Кларкенуэлле, в подвале ветхого дома под снос. На этой неделе она провела там два дня, в ежеминутном страхе за свою жизнь. Он трещит и стонет, точно дом в «Крошке Доррит»! Платят гроши, конечно, но работа интересная. У газеты есть собственный печатный станок, и скоро Кристину научат набирать шрифты. Там каждый занимается всем понемногу, такой у них порядок. Она уже просто «Кристина» для двух молодых редакторов, а они для нее просто «Дэвид» и «Филип»…

Какая насыщенная жизнь, подумала Фрэнсис. У нее самой была лишь одна новость – про постояльцев. Фрэнсис часто воображала, как будет описывать Барберов подруге, мысленно вела с ней длинные искрометные разговоры про них. Но теперь, когда у Кристины новая модная стрижка, голод в Поволжье, Дэвид и Филип… Она молча доела свой тост. В конце концов сама Кристина, зевнув и по-балетному вытянув носочки босых ног, сказала:

– Что я все о себе да о себе! Расскажи, что новенького в Камберуэлле. Что-то же у вас происходит, правда? – Она похлопала пальцами по губам и вдруг на миг застыла. – Погоди-ка! Кажется, в прошлый раз ты упоминала про квартирантов?

– У нас на Чемпион-Хилл мы называем их платными гостями.

– Так они уже вселились? А почему ты молчишь? Вот же скрытная какая! Ну? Как они тебе?

– О… – Все остроумные характеристики, придуманные заранее, куда-то улетучились. Фрэнсис напрягла память, но перед глазами всплыл лишь образ милой миссис Барбер с тамбурином в руке.

Наконец она ответила:

– Да ничего, нормально. Просто странно, что мы с матерью снова не одни в доме, вот и все.

– Стакан к стене приставляешь, а? Подслушиваешь?

– Нет, конечно.

– А я бы подслушивала. Я прилипаю ухом к полу каждый раз, когда соседка снизу тайком приводит своего кавалера. Это почти так же познавательно, как лекции Мэри Стоупс. Если бы твои мистер и миссис… как их?

– Барберы. Леонард и Лилиана. Лен и Лил, так они друг друга называют.

– Лен и Лил из Пекхам-Рая!

– Откуда-то же они должны быть, правда?

– Так вот, если бы они жили здесь в соседней комнате, я бы к работе даже не притрагивалась.

– Все новое быстро приедается, уж поверь.

– Больно ты скупа на подробности… Как тебе муж?

Фрэнсис вспомнила синий взгляд, приводящий ее в смущение.

– Не знаю даже. Я еще его не раскусила. Самодовольный. Эдакий павлин в курятнике.

– А жена?

– О, гораздо приятнее. Симпатичная… фигуристая такая, как мужчинам нравится. Несколько романтична. Не знаю, право. Мы с ней сталкиваемся на лестнице. Встречаемся на лестничной площадке. Вообще, все происходит на лестничной площадке. Я и не представляла, что лестничные площадки могут быть таким оживленным местом. Наша превратилась в подобие Клэпэмского узла. Там непрерывное движение: кто-то проходит в одну сторону, кто-то в другую, а кто-то ждет на боковой ветке, когда путь освободится.

– А как твоя мать переносит все это?

– Держится молодцом.

– То есть она безропотно спит на обеденном столе – или какие там неудобства ей приходится терпеть? Признаться, не представляю, как твоя мать уживается с квартирантами! Она еще не вскрывала над паром письма?

На это Фрэнсис отвечать не стала. Но Кристина, похоже, и не ждала ответа. Она снова зевнула и потянулась, выпрямляя носочки ног на манер Лопоковой. Потом сказала:

– Чем жечь обогреватель впустую, давай поджарим еще тостов. В нас влезет добавка?

Они решили, что влезет, и насадили на вилки еще два куска сдобы.

Когда они ели по второму тосту, запивая чаем, на улице внизу вдруг заиграла шарманка. Обе склонили голову чуть набок и прислушались. Шарманка исторгала сумбурный поток звуков, в котором не сразу угадывалась мелодия. «Розы Пикардии», самый банальный мотивчик из всех мыслимых, но это была одна из песен их юности. Они переглянулись. Фрэнсис смущенно пробормотала:

– Надо же, старье какое.

Но Кристина проворно вскочила на ноги:

– Пойдем посмотрим!

Шарманщик стоял на тротуаре, прямо под ними. Фронтовик в солдатской полушинели и фуражке, с двумя медалями на груди. Шарманка была установлена на разболтанной, стянутой веревками четырехколесной раме от детской коляски. Звучал органчик столь резко и нестройно, что казалось, музыка не льется из него, а высыпается, как если бы ноты были некими материальными предметами из стекла или металла, которые с дребезгом падают к ногам мужчины.

Немного спустя он взглянул вверх, увидел двух девушек в окне и сдернул с головы фуражку. Фрэнсис пошла за своей сумочкой. Не найдя в ней ничего меньше шестипенсовика, она секунду поколебалась, но все-таки вернулась к окну и осторожно кинула монетку вниз. Мужчина ловко поймал ее в фуражку, сунул в карман и снова взмахнул фуражкой, другой рукой продолжая непрерывно крутить шарманку.

Солнце нагрело подоконник по-летнему жаркими лучами. Кристина уселась поудобнее, закрыла глаза и слегка запрокинула лицо. В уголках рта у нее остались крошки, губы все еще блестели от масла. Фрэнсис улыбнулась, глядя на подругу, а потом тоже закрыла глаза, вся отдаваясь солнцу, чудесному мгновению и незатейливой мелодии, столь остро напомнившей об одном особенном периоде военного времени.

Голос шарманки дрогнул и на миг захлебнулся. Мужчина двинулся прочь, на ходу доигрывая мелодию. Когда он повернулся, чтобы сойти с тротуара, стало видно, что к спине полушинели прикреплен кусок картона, на котором краской написано:

Фрэнсис и Кристина смотрели, как он переходит через улицу.

– Как же им помочь? – вздохнула Крисси.

– Не знаю.

– На следующей неделе в Конвей-Холле будет собрание «Благотворительность на марше». Там Сидней Вебб выступит, между прочим. Ты должна прийти.

Фрэнсис кивнула:

– Я подумаю.

– Но не придешь ведь!

– Просто не вижу особой пользы в подобных мероприятиях, вот и все.

– Да уж, куда лучше остаться дома, отчистить пару унитазов.

– Ну, чистить унитазы так или иначе нужно. Даже Веббам, полагаю.

Фрэнсис не хотелось продолжать тему. Что толку-то? Вдобавок в голове у нее по-прежнему неотвязно крутилась песенка. Шарманщик уже свернул за угол, и мелодия постепенно таяла вдали, последние струйки звуков плыли в воздухе, похожие на тонкие, но цепкие нити по краю неподрубленного полотна.

– А вот и Стиви, – сказала Кристина.

– Стиви? Где?

– Вон, внизу. К дому подходит.

Фрэнсис перегнулась через подоконник и увидела высокую, ладно сложенную девушку, которая направлялась ко входу в здание.

– О, – вяло обронила она, – у нее сегодня нет занятий.

– Школа закрыта на три дня. Какие-то сорванцы пробрались туда ночью и устроили потоп. Стиви с утра ушла в мастерскую – у нее теперь новая, в Пимлико.

Они еще немного постояли у окна, потом молча вернулись на свои прежние места на полу. Сетка электрического обогревателя потускнела и тихонько потрескивала, остывая. Вскоре на лестничной площадке раздались шаги, и в замке проскрежетал ключ.

Входная дверь находилась прямо напротив комнатной.

– Привет, Поганка, – сказала Кристина, когда Стиви переступила порог.

– Привет, – откликнулась Стиви и тут же добавила: – О, Фрэнсис! Рада тебя видеть. Что, выбралась в город?

Она была без пальто, без шляпы и курила сигарету. Короткие темные волосы зачесаны со лба назад, совершенно не по моде. Платье простое, как холщовый рабочий комбинезон; рукава закатаны до локтя, и в глаза бросаются тонкие жилистые руки с костлявыми запястьями. Как всегда, Фрэнсис поразило, насколько независимо, если не сказать вызывающе Стиви держалась – всем своим видом она словно говорила, что ей плевать, восхищаются ею окружающие или считают придурковатой. На плече у нее висела тяжелая сумка, которую она, войдя в комнату, с глухим стуком сбросила на пол.

Она посмотрела на обогреватель, на шпажки, улыбнулась и осторожно поинтересовалась:

– Что тут у вас? Детский полдник?

– Стыдоба, правда? – ухмыльнулась Кристина. С появлением Стиви она заговорила совсем другим тоном, ненатурально игривым, который Фрэнсис знала и не любила. – Бедняжка Фрэнсис вынуждена приходить к нам со своей жрачкой. Нам страшно повезло, что она такая умница! Махнемся – кусок сдобы на пару сигарет, а?

Порывшись в кармане, Стиви достала портсигар и зажигалку:

– Идет.

Она отрезала себе ломоть и уселась в плюшевое кресло, касаясь коленом плеча Кристины. Теперь Фрэнсис заметила, что ногти у нее черные от глины, а на левом виске – грязный, смазанный отпечаток большого пальца, похожий на синяк.

Кристина тоже заметила пятно на виске и потянулась, чтобы его стереть.

– Ты похожа на трубочиста, Стиви.

– А ты, – ответила она, с удовольствием рассматривая Кристинино мятое платье, – похожа на любимую шлюшку трубочиста. – Она откусила большой кусок булки. – Ну, если не считать прически. Как тебе прическа, Фрэнсис?

Фрэнсис в этот момент прикуривала, и Кристина ответила за нее:

– Жутко не нравится, ясное дело.

– Ничего подобного, – возразила Фрэнсис. – Хотя у нас на Чемпион-Хилл она вызвала бы нездоровый ажиотаж.

Кристина фыркнула:

– Что говорит только в ее пользу, по моему мнению. Мы со Стиви на прошлой неделе были в Хаммерсмите – и с каким же негодованием на меня все смотрели, даже не описать! Хотя никто и слова не сказал, разумеется.

– Да кто ж тебе скажет чего-нибудь в лицо, в таком-то квартале. – Стиви доела свой ломоть и облизала грязные пальцы. – Одно время, знаешь ли, Фрэнсис, я жила на Бромптон-роуд. Снаружи во всем такая благочинность – мама моя! Сосед работал в крупной судоходной компании. Женушка его не расставалась с Библией. Церковь по воскресеньям аж три раза, и все такое. Но каждый божий вечер они чуть ли не кочергами друг дружку лупили – через стенку было слышно. Вот вам и класс служащих. С виду смирные. По речам смирные. Но под всеми этими салфеточками и кружавчиками кроется все то же скотство. Нет, по мне, так лучше простой трущобный люд. Они хотя бы скандалят в открытую.

Кристина вытянула ногу и легонько толкнула Фрэнсис.

– Мотаешь на ус? – Потом пояснила, обращаясь к Стиви: – У Фрэнсис теперь есть свой собственный мелкий служащий и своя собственная жена мелкого служащего…

Стиви слушала о Барберах с таким брезгливым выражением лица, с каким, наверное, выслушивала бы симптомы постыдной болезни. При первой же возможности Фрэнсис перевела разговор в другое русло.

– Что происходит в увлекательном мире керамики?

Стиви ответила очень обстоятельно: рассказала о паре новых проектов, которыми сейчас занималась. Ничего авангардного, к сожалению. Никто больше не хочет экспериментов; со времени войны покупатель стал ужасно консервативен. Но она всячески старается пропихнуть абстрактное в фигуративное… Перегнувшись через ручку кресла, Стиви достала из сумки книгу, нашла иллюстрации и места в тексте, поясняющие, что она имеет в виду, и даже сделала для Фрэнсис несколько быстрых набросков карандашом.

Фрэнсис кивала и понимающе мычала, поглядывая на Кристину, которая почти ничего не говорила – просто наблюдала за ними, теребя шнурок на коричневой плоской туфле Стиви. Когда Кристина наклоняла голову вперед, линия челки казалась еще резче, а выступающие на щеки пряди, плоские и острые, походили на лезвия консервных ножей. В прежние времена волосы у нее были длинные, и она их укладывала в пышную прическу, всегда напоминавшую Фрэнсис прелестный цветок бархатца. Когда Фрэнсис увидела Кристину в самый первый раз, сырым пасмурным днем в Гайд-парке, у нее была прическа, подобная цветку бархатца. Ей было девятнадцать, Фрэнсис двадцать. Господи, как же давно это было! Нет, не давно, а в другой жизни, в другую эпоху, столь же непохожую на нынешнюю, как перец на соль. Тогда на лацкане у Кристины поблескивала перламутровая брошка, а на одной перчатке была дырочка, и в ней виднелась розовая ладонь. «Сердце выпало у меня из груди прямо в ту дырочку», – часто говорила ей Фрэнсис впоследствии.

Наконец Стиви выдохлась. Воспользовавшись моментом, Фрэнсис встала, собрала на поднос чайные приборы и сходила на лестничную площадку вымыть руки.

– Спасибо за сигарету, – сказала она, пришпиливая шляпку.

Стиви протянула ей портсигар:

– Возьми еще парочку. Уж всяко получше твоих самокруток.

– О, я вполне довольна своими самокрутками.

– В самом деле?

Кристина протянула своим противным «блумсберийским» тоном:

– Отстань от нее, Стиви. Ей просто нравится быть мученицей.

Они расстались без прощального поцелуя. В холле Фрэнсис мимоходом взглянула на часы привратника и встревожилась: уже почти половина шестого. Она пробыла в гостях дольше, чем собиралась. Она бы с удовольствием прогулялась до Воксхолла или хотя бы до Вестминстера, но надо успеть домой к ужину. Теперь Фрэнсис жалела, что отдала шарманщику шестипенсовик, и корила себя за обед в уютном кафе, а потому решила поехать не на автобусе, а на трамвае, чтобы сэкономить пенни. Она дошла до Холборна, где ходил нужный трамвай, прождала на остановке целую вечность и наконец потряслась в громыхающем вагончике через реку и по малоэтажным тесным улочкам южного Лондона.

Едва она вышла из трамвая, к ней бросился еще один демобилизованный солдат, еще более оборванный, чем предыдущий, с шарманкой. Он поковылял с ней рядом, протягивая раскрытую холщовую сумку и торопливо пересказывая свой послужной список: служил в Ворчестерском полку во Франции и в Палестине, был ранен в ходе одной и другой кампании… Когда Фрэнсис помотала головой, он остановился и хрипло сказал ей вслед:

– Не желаю тебе когда-нибудь пойти по миру!

Смущенная, Фрэнсис повернулась и по возможности беспечным тоном спросила:

– Откуда вам знать – может, я тоже нищая?

Фронтовик с отвращением махнул рукой и поковылял прочь.

– Да все вы тут хорошо устроились за наш счет, чертовы бабы, – расслышала Фрэнсис.

Такое же мнение, выраженное практически с такой же прямотой, она часто встречала в газетах, но сегодня разозлилась сильнее обычного и домой вернулась в скверном настроении. Фрэнсис застала мать в кухне и рассказала о неприятном происшествии.

– Бедняга, – вздохнула мать. – Ему не следовало разговаривать с тобой так грубо, здесь он не прав, конечно. Но нельзя не сочувствовать всем этим демобилизованным военным, оставшимся без работы.

– Я тоже им сочувствую! – воскликнула Фрэнсис. – В первую очередь я была против того, чтобы они вообще шли на войну! Но винить женщин – дичь какая-то. Чего мы добились для себя, кроме избирательного права, которым половина из нас даже воспользоваться не может?

Мать сохраняла терпеливый вид. Все это она не раз слышала раньше.

– Ну, по крайней мере, мы живы-здоровы, никто не покалечен, не ранен. – Она наблюдала, как Фрэнсис выкладывает из сумки покупки. – Ты не нашла шелковых ниток в цвет моим?

– Нашла. Вот, держи.

Мать взяла катушки и поднесла к свету:

– Умница… О, но почему ты купила не «Силко»?

– Эти ничуть не хуже, мама.

– А я считаю, «Силко» – самые лучшие.

– К сожалению, они также и самые дорогие.

– Но ведь теперь, с появлением мистера и миссис Барбер…

– Нам все равно нужно экономить. – Фрэнсис покосилась на дверь, проверяя, плотно ли закрыта. Они с матерью уже понизили голоса. – Очень экономить. Помнишь, я показывала тебе счета?

– Да, но… знаешь, мне тут пришло в голову… я просто подумала, Фрэнсис… может, нам снова нанять служанку?

– Служанку? – Фрэнсис не смогла скрыть раздражения. – Ну да, давай наймем. Только известно ли тебе, во сколько сегодня обходится приличная служанка «за все»? Она нам встанет в добрую половину арендных денег. А между тем у нас все туфли разваливаются, нам даже врача вызвать не по карману, случись что, а наши зимние пальто похожи на средневековые рубища. И потом, еще один чужой человек в доме – опять знакомиться, притираться…

– Ну ладно, ладно, – поспешно сказала мать. – Тебе виднее.

– К тому же я сама прекрасно со всем справляюсь…

– Да, Фрэнсис, да. Я понимаю, это решительно невозможно. Правда понимаю. И довольно об этом. Расскажи лучше, как ты провела день. Надеюсь, пообедала в городе?

Фрэнсис с усилием сменила сварливый тон на более или менее нормальный.

– Да. В кафе.

– А потом? Куда ходила? Что делала?

– О… – Фрэнсис отвернулась и сказала первое, что пришло в голову: – Так, прогулялась немного, и все. Под конец зашла в Британский музей. Заодно выпила чаю в буфете.

– В Британский музей? Я уже целую вечность не была там. И что именно ты смотрела?

– Да как обычно. Статуи, мумии и прочее подобное. Слушай, ты очень голодная? – Фрэнсис открыла холодильный шкаф. – У нас еще осталась говядина. Я могу накрутить фарша.

Наслаждаясь процессом, мысленно добавила она.

Насладиться процессом не получилось: жесткое жилистое мясо ежеминутно забивало мясорубку. Фрэнсис рассчитывала приготовить ужин на раз-два, но – возможно, потому, что она была раздражена, – еда словно восстала против нее: картошка пригорела, соус не пожелал загустеть. Мать, как нередко случалось, в самый критический момент исчезла из кухни: она по-прежнему полагала нужным переодеваться и заново причесываться к ужину, за каковым занятием обычно теряла счет минутам. Ко времени, когда она вышла из своей комнаты, еда уже остывала в тарелках, и Фрэнсис чуть ли не бегом перенесла их на стол в гостиной. Потом еще одна задержка – мать произносила благодарственную молитву перед трапезой…

Фрэнсис жевала и глотала без всякого аппетита. Они обсуждали дела на ближайшие дни. Завтра день рождения отца – нужно съездить на кладбище, возложить цветы на могилу. В понедельник – не забыть обменять книги в библиотеке. В среду…

– Ох, в среду я иду к миссис Плейфер, – извиняющимся голосом сказала мать. – Мы уже условились. Мне непременно надо с ней повидаться на следующей неделе, обсудить предстоящую ярмарку, а она свободна только в среду вечером. Боюсь, нам придется отменить наш поход в кинематограф. Ну или сходим в какой-нибудь другой день?

Фрэнсис, как ни странно, огорчилась. Может, в понедельник? Нет, в понедельник не получится, и в четверг тоже. Конечно, она всегда может пойти одна. Или пригласить подругу. У нее ведь есть и другие подруги, кроме Кристины. Например, Маргарет Лэмб, что живет через несколько домов от них. Или Стелла Ноакс, одноклассница, – Стелла Ноакс, с которой они однажды на уроке химии так хохотали, что обмочили свои фланелевые панталончики. Но Маргарет вечно такая серьезная, аж с души воротит. А Стелла Ноакс теперь стала Стеллой Рифкинд, и у нее двое малышей. Конечно, можно взять детей с собой – но будет ли тогда весело? В прошлый раз не было. Нет, лучше пойти одной.

До чего же печально, что она в своем вполне уже зрелом возрасте по-прежнему расстраивается из-за такой ерунды. Фрэнсис вяло ковырялась вилкой в тарелке, мысленно представляя, как Кристина и Стиви сейчас весело поглощают какие-нибудь паршивые макароны, или жареную рыбу с картошкой, или просто бутерброды с сыром, а после отправятся на познавательную прогулку в Вест-Энд: на лекцию какую-нибудь или на концерт, самые дешевые места в Уигмор-Холле, куда Фрэнсис с Кристиной часто хаживали.

Она немножко повеселела, когда в половине восьмого мистер и миссис Барбер ушли из дома, судя по всему надолго. Едва постояльцы ступили за порог, Фрэнсис настежь распахнула дверь гостиной, прошла в кухню, вернулась обратно в холл, поднялась и спустилась по лестнице, упиваясь сознанием, что ни с кем по пути не столкнется. Она зажгла своенравную колонку и набрала ванну, а потом, лежа в воде, вызвала в себе чувство собственности и распространила на весь дом. Оно ощущалось почти физически – как облегченный вздох, как расслабление напряженных нервов – в каждой свободной от жильцов комнате.

Но без двадцати десять Барберы вернулись. Фрэнсис вздрогнула от неожиданности, когда хлопнула входная дверь. Мистер Барбер сразу направился в туалет и застал Фрэнсис на кухне, в халате и тапочках, за приготовлением какао. О нет, добродушно ответил он на ее удивленный вопрос; нет, они вовсе не раньше, чем собирались. Они с Лилианой ходили пропустить глоточек-другой с одним его товарищем – старым армейским другом, который хотел познакомить их со своей невестой… Не замечая или не желая замечать, что Фрэнсис не проявляет интереса к разговору, молодой человек занял свое обычное место у двери судомойни.

– Девушка просто святая, – продолжал он. – Ну или не знаю… охотница за деньгами. Бедняга потерял обе руки, мисс Рэй, вот по сих. – Он провел ребром ладони по локтю. – Ей придется кормить его с ложки, брить, причесывать – в общем, все за него делать. – Он не сводил с Фрэнсис пристальных синих глаз. – Уму непостижимо, правда?

В словах мистера Барбера содержался намек, очевидный, как кукушка, выскочившая из часов с разинутым клювом. Фрэнсис не хотела, чтобы он продолжал в подобном духе. Хотела, чтобы он убрался с кухни. Она ясно видела себя со стороны: домашний халат, влажные волосы, рассыпанные по спине, голые ноги, покрытые пушком. Она скованно ходила взад-вперед между кухонной стойкой и плитой, мысленно повторяя: «Уходи, да уходи же». Но мистеру Барберу, казалось, нравилось наблюдать, как она хлопочет. От него явственно пахло пивом и сигаретами. И лицо раскраснелось, отметила Фрэнсис. У нее было чувство – возможно, ошибочное, – что неудобное положение, в котором она оказалась, забавляет постояльца.

Наконец он вышел во двор. Фрэнсис вымыла ковшик из-под молока, отнесла какао в гостиную и, протягивая матери чашку, сказала:

– Меня сейчас мистер Барбер поймал в кухне. До чего же неприятный тип! Я честно старалась проникнуться к нему симпатией, но…

– Мистер Барбер? – Мать, до прихода Фрэнсис дремавшая в кресле, поерзала и приняла более чинную позу. – А мне он уже начинает нравиться.

– Шутишь? Ты хоть видишь его когда-нибудь?

– О, мы с ним, бывает, болтаем о том о сем. Чрезвычайно вежливый молодой человек. И такой веселый!

– Назойливый как муха. Не представляю, как миссис Барбер угораздило с ним связаться. Такая милая женщина, совсем не чета ему.

Они говорили вполголоса, особым секретным тоном, предназначенным для разговоров о постояльцах.

Мать дула на какао и не отвечала.

– Ты не согласна? – спросила Фрэнсис.

– Ну, – наконец отозвалась мать, – миссис Барбер не производит на меня впечатления образцовой жены. Она могла бы, например, уделять больше внимания своим домашним обязанностям.

– Образцовой жены? – повторила Фрэнсис. – Домашним обязанностям? Звучит очень уж по-викториански.

– Мне кажется, в наши дни слово «викторианский» употребляют для того лишь, чтобы умалить различные добродетели, которыми люди не желают утруждаться. Я вот всегда следила, чтобы дом содержался в идеальном порядке для твоего отца.

– Вообще-то, это Нелли и Мейбел содержали дом в идеальном порядке для тебя.

– Ну, слуги не сами со всем управляются – будь у нас прислуга, ты бы хорошо это понимала. Они требуют неусыпного внимания и надзора. И я всегда садилась за завтрак с твоим отцом нарядно одетая и с улыбкой на лице. Такого рода вещи для мужчины очень много значат. А миссис Барбер… знаешь, меня удивляет, что утром она снова ложится в постель, едва муж за порог. А когда все-таки берется за хозяйственные дела, такое впечатление, что делает все второпях, тяп-ляп, лишь бы поскорее закончить и провести остаток дня в праздности.

Фрэнсис думала про миссис Барбер то же самое, причем с завистью. Она открыла рот, собираясь поддакнуть, но потом решила промолчать. Она запоздало заметила, какой усталой выглядит мать сегодня вечером. Шеки у нее казались дряблыми и сухими, похожими на мятые застиранные тряпицы. Она пила свое какао целую вечность, затем отставила чашку, положила руки на колени и довольно долго сидела так, неподвижно глядя в пустоту и с бумажным шорохом потирая пальцы.

Минут через десять они встали и засобирались спать. Фрэнсис немного задержалась в гостиной, чтобы прибраться и увернуть свет, а потом, зевая, вышла в холл. На подходе к кухне она вдруг услышала вскрик, то ли испуганный, то ли огорченный, и бегом бросилась в судомойню, откуда тот донесся. Мать в ужасе пятилась от раковины, под которой, в темноте, что-то судорожно шевелилось.

Пару недель назад в доме завелись мыши, и Фрэнсис поставила мышеловки. И вот наконец одна мышь попалась – но крайне неудачно. Ей придавило и раздробило задние лапки, и она отчаянно пыталась вырваться.

Фрэнсис шагнула вперед.

– Так, ладно. – Она говорила спокойно. – Сейчас все сделаю.

– О боже!

– Не надо, не смотри.

– Может, позвать мистера Барбера?

– Мистера Барбера? Зачем? Я сама справлюсь.

При приближении Фрэнсис зверек запаниковал еще сильнее – забился, задергался, лихорадочно заскреб тонкими передними лапками по пружине капкана. Отпускать мышь на волю не имело смысла: слишком тяжело она покалечена. Но Фрэнсис не хотела, чтобы несчастный зверек долго мучился. После минутного колебания она набрала в ведро воды и бросила туда мышеловку вместе мышью. На поверхность воды поднялся единственный серебристый пузырек и тонкая струйка крови, похожая на темно-красную ниточку.

– Какая гадость эти мышеловки! – воскликнула мать, все еще расстроенная.

– Да, бедняжке не повезло.

– А теперь что с ней делать?

Закатав рукав, Фрэнсис достала мышеловку из ведра и потрясла, стряхивая с нее воду.

– Отнесу во двор, на компостную кучу. А ты ложись.

От воды мышиная шерстка слиплась острыми сосульками, но в смерти своей крохотный зверек – с зажмуренными от боли глазами и отвисшей челюстью – вдруг приобрел черты почти человеческие. Фрэнсис осторожно вытащила мертвое тельце из мышеловки и взяла за хрящеватый хвост.

На вешалке у задней двери висели старые плащи, а под ней стояла разная старая обувь. Фрэнсис решила обойтись без плаща, но вот трава наверняка сырая – она всунула ноги в галоши, когда-то принадлежавшие брату Ноэлю, и вышла во двор. С болтающейся в руке мышью, она прошлепала через лужайку и стала пробираться по мощеной дорожке в глубину сада.

В одном-двух окнах соседнего дома горел свет, но в саду, огороженном высокой стеной, росли громадные липы, косматые кусты лавра и гортензии, а потому было почти совсем темно. Фрэнсис, постоянно ходившая по этой дорожке, сейчас полагалась не столько на зрение, сколько на общие ощущения. Приблизившись к деревянному заборчику перед компостной кучей, она перекинула через него крохотный трупик. Он приземлился с мягким, еле слышным стуком.

И затем наступила тишина – глубокая-глубокая тишина, какая порой сгущалась или опускалась здесь, на Чемпион-Хилл, даже при свете дня. В такие минуты округа казалась вымершей, и просто не верилось, что совсем рядом находятся дома, где живут семьи и слуги; что за дальней стеной сада тянется шлаковая дорожка, которая через полсотни шагов выводит на улицу, самую обычную улицу с грохочущими трамваями и автобусами. Фрэнсис вспомнила о своей сегодняшней прогулке по Вестминстеру, но воскресить впечатления не смогла. Все отступило куда-то далеко-далеко. Кирпичные стены, мостовые, люди – все растаяло, растворилось бесследно. Остались только деревья, кусты, незримые цветы, ощущение скрытой растительной жизни под землей.

Внезапно Фрэнсис стало жутковато. Она запахнула халат на груди и повернулась к дому.

Тотчас же она заметила что-то в темноте, какой-то прыгающий огонек. А секунду спустя учуяла запах табачного дыма и поняла, что это тлеющий кончик сигареты. Фрэнсис перефокусировала взгляд и различила смутную фигуру.

В саду был кто-то еще.

Она тихо взвизгнула от испуга и удивления. Но это оказался всего лишь мистер Барбер. Он подошел, смеясь и извиняясь, что напугал.

– Я подумал, не торчать же дома в такой чудесный вечер, – сказал он. – Не хотел заговаривать с вами, беспокоить лишний раз. Надеюсь, вы не против, что я брожу тут, по саду?

На мгновение Фрэнсис захотелось ударить его. Кровь шумела у нее в ушах, и она вся дрожала как осиновый лист. Она думала, постояльцы давно легли спать. Должно быть, мистер Барбер гуляет здесь уже… с полчаса где-то. Ей стало неприятно при мысли, что он болтался поблизости, пока она стояла у компостной кучи, забыв обо всем. А потом еще и взвизгнула, вот стыдоба-то. Слава богу, в темноте хотя бы не видно, что на ней Ноэлевы галоши.

Да и в конце концов, мистер Барбер сделал ровно то же, что сделала она, когда поддалась искушению задержаться здесь, вдыхая благоухание теплой ночи. Дрожь начала униматься. Фрэнсис неловко объяснила про мышку, и молодой человек усмехнулся:

– Бедняга! Она всего лишь хотела свою кроху сыра.

Он поднес к губам сигарету, и вспыхнувший огонек на миг осветил худые пальцы, рыжеватые усы и острый лисий подбородок. Когда сигаретный уголек померк, мистер Барбер снова заговорил – и по звуку голоса Фрэнсис поняла, что он запрокинул голову.

– Отличная ночь, чтобы смотреть на звезды, мисс Рэй! Мальчишкой я знал о звездах все – это было главное мое увлечение. Когда родители засыпали, я выбирался из спальни через окно и часами просиживал на крыше, с библиотечной книжкой и велосипедным фонариком – сравнивал созвездия в небе с картинками. Мой брат Дуги как-то застукал меня и запер окно, и мне пришлось всю ночь проторчать под дождем. Братец вечно выкидывал такие номера. Но оно того стоило. Я знал все названия: Арктур, Регул, Вега, Капелла…

Теперь он говорил совсем тихо, и слова, полушепотом произнесенные в темноте, звучали чарующе. Странно было стоять с ним рядом в спальном халате, в таком вот уединенном месте… это всего лишь наш сад, напомнила себе Фрэнсис. Оглянувшись на дом, она увидела пятна света: открытая задняя дверь, кухонное окно с наполовину спущенной шторой, а над ним лестничное окно с неплотно задвинутыми моррисовскими портьерами.

И насчет ночи мистер Барбер совершенно прав. Месяц тонкий, что срезанная с яблока кожурка; небо сине-черное, и на нем электрически-яркие звезды.

Фрэнсис тоже запрокинула голову и после паузы спросила:

– А которая из них Капелла? – Ей нравилось название.

Мистер Барбер показал рукой с сигаретой:

– Вон та блестящая кроха, прямо над дымоходной трубой вашего соседа, – это Вега. А вон там… – Он немного повернулся, и Фрэнсис проследила взглядом за огоньком сигареты. – Там так называемый Северный Гвоздь – Полярная звезда.

– Я знаю Полярную звезду, – кивнула Фрэнсис.

– Правда?

– Еще знаю Большую Медведицу и Орион.

– Да вы прям настоящий скаут. А что насчет Кассиопеи?

– Созвездие в форме буквы «эм»? Да, тоже знаю.

– Сегодня оно в форме «дубль-вэ». Вон, видите? А рядом Персей.

– Нет, не вижу.

– Тут вся штука в том, чтобы мысленно соединить точки линией. Нужно напрячь воображение. Ребята, присваивавшие звездам имена… у них тогда, знаете ли, выбор развлечений был небольшой, вот и развлекались, как могли. А что насчет Близнецов? – Мистер Барбер придвинулся ближе и нарисовал в воздухе очертания. – Видите, вон двое? Держатся за руки. Прямо напротив них – Лев. Справа от него – Краб. А вон – Селедка…

Фрэнсис всмотрелась в небо:

– Селедка?

– Вон там, рядом с Прыщом.

В следующий момент Фрэнсис осознала две вещи: первое – что он, конечно же, над ней подшучивает; второе – что он, показывая, куда смотреть, придвинулся вплотную и положил свободную руку ей на поясницу. От неожиданного прикосновения она вздрогнула и отпрянула в сторону, задев мистера Барбера плечом и шумно шаркнув галошами. Мистер Барбер тоже отступил и демонстративно вскинул руки, как человек, пойманный на чем-то предосудительном и шутливо изображающий невинность.

А может, он и впрямь – без всякого умысла? Внезапно Фрэнсис засомневалась. Было слишком темно, чтобы разглядеть выражение его лица; она видела лишь слабые отблески звездного света в глазах и на зубах. Он улыбается? Смеется над ней? У нее возникло чувство, которое она уже не раз испытывала при общении с мужчинами – чувство, что ее хитростью заманили в ловушку, что она не по своей вине стала посмешищем и, как бы ни повела себя дальше, только выставит себя в еще более смешном свете.

Фрэнсис с новой силой ощутила свое одиночество здесь, в коварном сыром саду. Казалось, сад заодно с мистером Барбером. Она потуже затянула пояс халата, распрямила плечи и холодно произнесла:

– Вам не следует долго здесь задерживаться, мистер Барбер. Ваша жена, наверное, беспокоится, куда вы запропастились.

Как она и ожидала, молодой человек рассмеялся, но с непонятной иронией.

– О, полагаю, Лили как-нибудь проживет без меня еще пару-другую минут. Сейчас докурю, мисс Рэй, и отправлюсь на боковую.

Фрэнсис без дальнейших слов повернулась и тяжело зашагала к дому, уже привычно чувствуя себя дурой. Скинув галоши, она торопливо приготовила все для завтрака – старалась управиться поскорее, чтобы не встречаться с мистером Барбером в третий раз за вечер. Впрочем, он не спешил возвращаться. Фрэнсис уже была в своей комнате и вынимала шпильки из волос, когда стукнула задняя дверь и лязгнул засов.

Все еще раздраженная, она прислушалась к шагам на лестнице и вдруг поняла, что ей страшно любопытно, как мистер Барбер заговорит с женой. На память пришел вопрос Кристины: «Стакан к стене приставляешь?» Подслушивать, конечно, нехорошо, но что дурного в том, чтобы просто подойти поближе к двери и чуть наклонить голову?

Сначала она услышала голос миссис Барбер.

– Ну наконец-то! Я уже думала, ты заблудился. Чем ты там занимался?

– Ничем, – зевнув, ответил мистер Барбер.

– Но чем-то ты должен был заниматься.

– Курил на заднем дворе. Смотрел на звезды.

– На звезды? Узнал по ним свое будущее?

– Так я и без них знаю, разве нет?

Вот и весь разговор. Но то, как они разговаривали – совершенно безразличным тоном, без малейшего намека на теплоту, – поразило Фрэнсис до чрезвычайности. Ей никогда даже в голову не приходило, что брак Барберов может быть каким-либо иным, кроме как счастливым. «Да они, возможно, ненавидят друг друга!» – ошеломленно подумала она.

Впрочем, какое ей дело до их отношений? Пока они исправно платят за жилье… Фрэнсис поймала себя на том, что рассуждает как расчетливая домовладелица, – а ведь это гадко! Ей совсем не хочется, чтобы они были несчастны. Она вдруг разнервничалась. Она же, в сущности, ничего о них не знает. А они здесь, в доме. Ей невольно вспомнилось предостережение Стиви насчет «класса служащих».

Ох, лучше бы она не подслушивала. Фрэнсис скользнула в постель и задула свечу. Но долго еще лежала без сна, с открытыми глазами. Слышала, как Барберы ходят из гостиной на кухню и обратно, потом кто-то из них остановился на лестничной площадке – мистер Барбер, снова протяжно зевнувший. Фрэнсис увидела, как тускнеет полоска света под дверью, когда он увернул газ.