Началась в Москве весенняя оттепель, пост кончается, близко Светлое Воскресенье. Но нерадостно ходит по своим покоям правительница Софья. Она читает и перечитывает официальное донесение князя Голицына царям о том, что «походу чинится замедление за великою стужей и за снегами, да и денежная казна по сие время в полк не прислана, и ратным людям: рейтарам и солдатам – нечего дать».

Это первое известие от войска, и вот оно каково! Неужели и в этот раз будет неудача?

Но не одно донесение смущает и мучит Софью. Перед нею неотступно стоит прекрасное молодое лицо с быстрыми, огненными глазами. Эти глаза обращены на нее с негодованием, в ее ушах звенит фраза: «Опять послали неудачника! Только срам государству устраиваете». Слова эти сказал молодой царь Петр Алексеевич по прочтению донесения Голицына, сказал громко по всеуслышание, таким грозным и в то же время насмешливым тоном, что Софья едва сдержала себя.

До сих пор он никогда не говорил так, а если заговорил, так значит начинает чувствовать свою силу. Да, много времени прошло – маленький мальчик превратился в крепкого юношу. До сих пор он почти на глаза не попадался – все больше жил с матерью в селе Преображенском, заводил глупые игры, набирал себе сорванцов мальчишек. Но вот и он вырос, выросли и его потешные мальчишки. Шакловитый уже не раз доносил Софье о том, что эти потешные отлично вымуштрованы. Отлично вооружены, и в случае чего могут быть очень опасны, и нет никакой возможности разогнать их, да если б и можно было теперь к чему-нибудь придраться, так он не позволит.

«Все, все за него! – в ужасе подумала Софья. – Если Бог не поможет Васеньке, все на меня поднимутся!»

Она подошла к столу и приготовилась писать письмо Голицыну, но перо остановилось, невольные слезы падали на бумагу – жалко было взглянуть теперь на Софью.

Она сидела перед тем же столом, за которым когда-то так прилежно училась. Ее окружали ее неизменные, любимые книги. Все в ее рабочей комнате было как прежде, она одна изменилась. Быстро прошла ее молодость. Ей только что исполнилось тридцать лет, но на вид она казалась старее. Уже начала меркнуть чудная красота ее; вокруг глубоких синих глаз образовались морщинки, отцвели нежные румяные щеки. Если б она могла увидеть перемену, так быстро в ней произошедшую, то ужаснулась бы. Но давно уже не обращала она никакого внимания на свою внешность, поглощенная делами и заботами.

Осторожный стук раздался у двери. Софья вздрогнула.

– Кто там? – тревожно спросила она.

– Это я. Царевна приказала звать меня.

Софья узнала голос, подошла к двери, замкнутой на ключ, и отворила ее.

Вошел человек еще молодой и красивый с быстрыми, но какими-то чересчур пытливыми, неприятными глазами. Одет он был в дорогой кафтан, расшитый на груди позументами. Красивая, разукрашенная тонкой резьбой и мелкими каменьями сабля была пристегнута к его поясу. Это был стрелецкий начальник, Шакловитый, неизменный и почти единственный теперь приверженец Софьи.

Она опять заперла за ним на ключ дверь и сказала ему, чтоб он садился.

– Ну что? – тревожным голосом спросила Софья.

– Покамест ничего хорошего, – тихо отвечал Шакловитый. – Так одними намеками дела мы никогда не сделаем, нужно идти начистоту; время плохое приходит, больно уж в городе идет ропот на Василия Васильевича. Еще ничего не знают, а уже толкуют, что из похода добра не будет. Кричат: «Поморит-де опять Голицын все войско и с пустыми руками вернется!» Конечно, не сами собою выдумывают, все вороги твои действуют; так нам уж сидеть сложа руки не приходится.

– Знаю, что не приходится, – отвечала Софья. – Да что ж делать? Твои стрельцы бабами стали.

Шакловитый задумался.

Он действительно знал, что подбить стрельцов на что-нибудь решительное теперь почти невозможно. Он не раз уж пробовал заводить в войске смуту, но ничего не удавалось.

Еще два года тому назад, видя что дела царевны идут плохо, он прямо и решительно говорил ей:

– Чем тебе, государыня, не быть, лучше царицу извести.

Софья ему на это ничего не ответила тогда, но он видел, что этим молчанием она дает ему разрешение действовать как ему заблагорассудится.

Собрал он тогда всех начальников стрелецких и начал говорить им, что следует написать челобитную, чтоб Софья венчалась на царство.

– Не умеем мы писать челобитной, – отвечали ему стрельцы.

– Об этом не заботьтесь, челобитная будет написана…

Однако стрельцы не поддавались.

– Пускай будет написано, да кому мы ее подадим – царям ведь? Ну, старший царевич ничего не скажет, да послушает ли нас царь Петр Алексеевич?

– А коли не послушает, – говорит Шакловитый, – идите на Верх, задержите боярина Льва Кирилловича Нарышкина да царского кравчего князя Бориса Голицына, тогда и примет царь челобитную вашу.

– А патриарх и бояре?

– А что патриарх – патриарха можно переменить. О боярах же и совсем не след думать – бояре те что отпадшее зяблое дерево. Разве постоит до поры до времени один князь Василий Васильевич Голицын.

Стрельцы подумали, подумали, ну так-таки ничего решительного и не ответили Шакловитому. Уйдя же от него, стали толковать о том, что не след им вступаться в такое дело. Они хорошо помнили майские дни 82 года.

– Как же это, – говорили они, – опять идти нам в Кремль бунтом, сменять патриарха, хватать самых близких людей царских и зачем? Разве виданое дело, чтоб царевны венчались на царство? Нет, нечего нам впутываться.

Шакловитый не отставал. Он раздал всем этим начальным людям по пяти рублей и наказал им, чтоб они хорошенько потолковали с товарищами в полках. Если сделают дело, то обещал им богатые милости от Софьи.

Они было и попробовали заговорить, но стрельцы их и слушать не стали – так эта попытка ничем и кончилась.

Потом, по совету Шакловитого, царевна призвала к себе как-то ночью несколько стрельцов и начала со слезами уверять их, что царица Наталья со своими братьями, Борисом Голицыным и патриархом против нее, царевны, бунт поднимают.

Бывший тут же Шакловитый начал как будто успокаивать Софью.

– Отчего бы, – говорил он, – князя Бориса и Льва Нарышкина не принять, да и царицу можно бы принять. Известно тебе, каков ее род и как она в Смоленске в лаптях ходила…

– Жаль мне их – и без того их Бог убил, – скромно отвечала Софья и ждала, что стрельцы скажут.

Но стрельцы, очевидно, не очень растрогались. Они пробормотали: «Воля твоя, государыня, что изволишь, то и делай!» – ушли, и опять ничего не вышло.

Потом ходили по полкам посланцы Шакловитого и толковали товарищам, что нужно защитить правительницу, которую хотят уходить враги, и что мало побить бояр, нужно до корня добраться – уходить старую царицу-медведицу.

– А царь-то, – отвечали стрельцы, – так он и будет смотреть, так и не заступится за мать свою!

– Так чего и ему спускать – за чем дело стало? Вон у царя Ивана Алексеевича дверь-то дровами завалили и поленьями и царский венец изломали… Известно, чьих рук это дело!

На это стрельцы упорно молчали. Они помнили, как их обманули известием о том, что Ивана Алексеевича задушили…

– Еще одно средство испробовать нужно, государыня, – сказал после долгого размышления Шакловитый. – Вот что я сделаю: попрошу-ка Шошина – сама ведаешь, что за тебя он и в огонь и в воду, – так попрошу-ка я его собрать десятка с три людишек, вооружить их, подъехать ночью к стрелецкому караулу нашему, схватить десятника и избить его. А как будут бить десятника, пусть кто-нибудь и крикнет Шошину: дескать, Лев Кириллович, за что его бить-то до смерти – душа ведь христианская! В темноте Шошина не узнают, примут за Нарышкина, авось это подействует.

– Попробуй, – тихим и печальным голосом проговорила Софья, – только вряд ли удастся.

– А не удастся – придумаю что-нибудь другое. – Шакловитый даже вскочил со своего места от волнения. – Говорю, царевна, мешкать нам нечего! Или думаешь ты, что они-то не приготовляются? Еще как! Вон ведь Петр-то Алексеевич поехал в Преображенское вчера, а сегодня туда за ним целая орава новых потешников потянулась – это все Меншиков Алексашка вербует. Встретился я с ними, идут молодец к молодцу, кулачищи у всех пудовые, идут – песни поют, многие-то, видно, уж и пьяны. Что вы, спрашиваю, за люди? Откуда? Куда? Они видят кафтан-то мой да, чай, и в лицо меня знают, а шапок не ломают. «Мы, – говорят, – вольные люди, а идем к государю батюшке царю Петру Алексеевичу службу ему служить – у него житье, мол, вольное, сам он простой да ласковый, вино рекой льется!» А Алексашка-то Меншиков перед ними на коне, подбоченился да ухмыляется. Подъехал ко мне, снял шапку, говорит: «Вот каких молодцов подобрал я царю-государю, взглянь, ваша милость, поважнее твоих стрельцов будут. А как обучим мы их с Петром Алексеевичем, так стрельцы-то твои как завидят нас, сейчас же и пятки покажут». А сам все шапку в руке держит, все кланяется мне, а рожа у него, прости господи, как у аспида какого! Так все сердце во мне всколыхнулось, взял бы да и разорвал его на части, только что вот один-то был, да и то вспомнил, что придавить его, холопа посконного, нетрудно, да ведь за него Петр Алексеевич пуще чем за брата родного встанет. Говорят, они с Алексашкой и лягут вместе, едят с одной ложки, пьют из одной чарки.

Каждое слово Шакловитого поднимало и тоску, и бешенство в груди Софьи.

– Нет, не могу я стерпеть этого! – заговорила она наконец в волнении. – Я ни о каком зле не помышляла, в первые годы позабыла все зло, какое испытала от мачехи: никто не может сказать, чтоб она от меня терпела. Всего было у нее вдосталь, делала, что хотела, – ну и оставила бы меня в покое, ан нет, с первого же дня начали свои козни. Что ж, мы молчали, пока можно было, а теперь молчать не приходится. Ты прав, Шакловитый, делай, что хочешь, придумывай, что хочешь, всякие хитрости – сослужи службу, подними стрельцов, спаси меня! Ведь меня спасая, ты спасаешь свою голову, ведь со мной что-нибудь – так и ты погиб! Заступиться за тебя некому – нет у тебя ни роду, ни племени.

– Знаю, – отвечал Шакловитый. – Надейся на меня, государыня, все сделаю, а коли стрельцов не подниму, так есть и другие способы; не пожалеть денег – найдутся добрые люди, непременно подсыпят кое-чего твоим ворогам.

Софья вздрогнула, но промолчала, будто и не слышала последних слов Шакловитого.

– Да и что ж такое, – продолжал он, все больше и больше волнуясь, – нас всячески извести хотят, а мы будем стоять себе, пальцем не шевельнем! Вон ведь нанимали же убийц на князя Василия Васильевича, вынимали же след его, – что ж, сами, значит, и научают нас, как нам действовать. Так разрешаешь, что ли, государыня?

Какой-то страх, какой-то ужас мелькнули в лице царевны.

Несколько мгновений она не могла ответить ждавшему ее слова Шакловитому. Ее бледные, дрожащие руки бессильно рвали начатое ею письмо.

Семь лет тому назад она поклялась перед Богом, поклялась перед мощами преподобного Сергия всею жизнью своею загладить прежний грех свой. Она клялась, что даже кровь лютейших врагов ее не будет пролита ею. Только эта клятва и успокоила ее, только после этой клятвы и стали исчезать страшные призраки, не дававшие ей покоя, а теперь Шакловитый требует ее прямого разрешения на убийство, на отраву! Но что ж ей делать, когда нет другого средства? Что ж ей делать, когда над ее головою, еще страшнее – над головою ее бесценного друга, которого она любит теперь даже более, чем когда-либо, висит неминуемая гибель?!

– Делай, как знаешь! – прошептала она, махнув рукою. Шакловитый поклонился и вышел.