Между тем на улице пустело. Те из стрельцов, которые были трезвы, уже разошлись по домам; оставались одни пьяные ватаги у дверей кабаков. Малыгин в ужасе спешил за Любой, окликая ее и умоляя остановиться, но она ничего не слышала, ничего не видела. Она не понимала полной безрассудности и бесполезности своего поступка.

Увидев значительную толпу стрельцов, она побежала к ней и начала было, задыхаясь, просить, чтобы ее выслушали, что она имеет сообщить нечто очень важное. Но пьяные стрельцы не дали ей докончить и с первых же слов обступили ее со всех сторон. Один грубым движением сорвал с лица ее фату, другой силился обнять ее.

– Красавица, пташечка залетная, откедова? Милости просим! – раздавались пьяные голоса. – Ишь ты какая! Видно, бой-баба, сама к стрельцам лезет, нам таких и нужно! Пойдем, девка, выпьем да споем песенку!

Двое стрельцов схватили ее за руки и стали тащить к кабаку. Она разом очнулась и поняла свое положение.

В эту минуту Малыгин добежал до нее, вырвал ее у стрельцов. Но стрельцы, хоть и узнали его, не намерены были, по-видимому, отступиться от такой находки.

– Эй, Миколай Степанович, отвяжись! – закричали они. – Тебе-то что?! Ведь она сама к нам прибежала. Мы не украли ее…

– Пустите!.. – отчаянным голосом проговорил Малыгин. – Пустите!.. Первый, кто подступится, того уложу на месте.

Он выхватил из-за пояса нож и начал махать им во все стороны.

– Да чего ты грозишься-то! Не больно мы тебя боимся! – заголосили стрельцы.

Люба поняла, что еще мгновение – и начнется свалка.

– Пустите меня! – крикнула она изо всей силы и рванула свою руку из руки стрельца, ее схватившего. – Пустите, я шла к вам спросить, где мне найти Николая Степановича, а вот и он сам. За что же вы меня обижаете?

Стрельцы отступили.

– Ну, коли так – другое дело! – проговорило несколько голосов. – Давно бы и сказала, что малыгинская. Бери, Миколай Степанович, мы твоего не желаем, а ты уж и нож сейчас вытащил – больно прыток!

Малыгин схватил Любу за руку, крепко держал ее и пустился бежать с нею назад к своему дому.

А вослед им раздавались непристойные шутки на их счет, только ни Малыгин, ни Люба не обращали на это внимания, да и вряд ли что-нибудь слышали.

– Ну что ты наделала? – проговорил наконец Николай Степанович, когда они были у дома. – Ведь говорил, – не беги… Разве могут они теперь понять что-нибудь? Ведь если бы Господь не надоумил тебя сказать им, что ты меня ищешь, так что бы вышло? Они бы не задумались, уложили бы меня на месте перед твоими глазами… Не боюсь я смерти и, защищая тебя, всякую минуту умереть готов, а все же умирать-то не хочется, на тебя досыта не наглядевшись…

Люба взглянула на него растерянным и молящим взглядом.

– Прости, Николай Степанович, вижу, что следовало тебя послушаться. Только, боже мой, что же мне делать? Говорю тебе, ум мутится у меня – ведь нельзя же так сложить руки и быть спокойной, когда готово совершиться такое дело! Пойдем, Николай Степанович, потолкуем, чем бы пособить… Но вот я, глупая, ничего сообразить не могу, так ты-то научи меня уму-разуму, подумай хорошенько…

– И без того думаю, – отвечал Малыгин, входя следом за Любой в свой домик и крепко запирая дверь. – Теперь ничего не поделаешь, – продолжал он, – нужно ждать утра.

– Николай Степанович, – вдруг тихим, но каким-то особенным голосом, который заставил вздрогнуть молодого подполковника, произнесла Люба, остановившись перед ним и пристально, не отрываясь, глядя в его глаза, будто думая прочесть в них всю его душу. – Николай Степанович, поклянись мне, что ты сделаешь все, чтобы разуверить завтра твоих стрельцов, чтобы удержать их… Поклянись, что ты не допустишь кровопролития. Теперь вон они пьяны, утром авось будут другие… Поклянись мне!

– Клянусь, – тихим и торжественным голосом сказал Малыгин.

Несколько мгновений они молчали.

Николай Степанович сидел, опустив голову и порывисто дыша. С ним происходило что-то необычайное.

Вдруг он тряхнул своими кудрями, взял Любу за руку и склонился перед нею.

Она взглянула на него и увидела на глазах его слезы.

– Что ты? Ты плачешь?

– Да, да, плачу, – прошептал он. – Чудо великое ты сотворила со мною… Вот ты говорила, что была слепа и сегодня прозрела, я, видно, тоже был слеп, и ты раскрыла мне очи. Видела ты, что я долго не мог понять тебя, когда ты мне с таким ужасом да со слезами рассказывала про выдумки царевны. Да, я не понимал, но теперь понял, понял, что тебя мучит и почему ты считаешь себя виноватой… И вот я поклялся тебе и исполню свою клятву. Пусть убьют меня, пусть на копья подымут стрельцы безумные, а я сделаю свое дело; выведу правду наружу… То, что ты находишь злом, то и есть зло; как ты поступать прикажешь, так поступать и надо – Бог говорит твоими устами, и я счастлив, как никогда еще в жизни не бывал счастлив, что мог понять тебя; не отвертывайся же от меня. Многим я грешен Богу, но все же не вконец позабыл еще Его. Учи меня правде!

Люба с восторгом вслушивалась в эти неожиданные и беспорядочные, прерывистые его речи. Каждый звук их она ловила, и каждый звук новым блаженством ложился на ее сердце.

– Николай Степанович, дорогой, голубчик! – проговорила она, и вдруг слезы брызнули из глаз ее.

Она потянулась вперед, охватила своими дрожавшими руками голову Малыгину и прижала ее к груди своей.

– Так ты меня любишь? Любишь? – шептал он.

– Люблю! – отвечала она бессознательно, не зная, как само собою сказалось это слово, как оно вылилось в такую тревожную минуту.

В мгновение они всё позабыли… только глядели друг на друга.

Люба склонилась на плечо Малыгина и тихо плакала. Новая жизнь началась для нее, и она не могла отталкивать от себя этой жизни, с блаженством встречала ее. И чем больше зла и обмана было в ее прошлом, чем сильнее болела последняя рана, нанесенная ей Царь-девицей, существом, к которому беззаветно она так привязалась и которое так ее обмануло, тем с большею страстью, с большим блаженством прильнула она теперь к единственному человеку, который откликнулся на призыв ее сердца.

А время шло. Вот уже и ночь над землею, но Люба не прощается с Малыгиным, не думает уходить от него – куда ей идти? У нее теперь нет дома. Ей страшно и подумать вернуться в Кремлевский терем. Он представляется ей таким страшным, таким заколдованным. Да, страшен он – его хозяйка злая колдунья. Слава Богу, что Люба узнала ее – хоть поздно, но все же узнала, – теперь она уж не обморочит, эта злая колдунья, не прикинется Царь-девицей.