6. Исключение: Гёте

Немцы всегда гордились тем, что они – нация поэтов и мыслителей. Даже в Третьем рейхе один гитлеровский поэт сказал: «Да, мы – нация работников, но мы все равно остаемся нацией поэтов».

Нация поэтов и мыслителей! Что говорили их великие поэты и мыслители и что немцы сделали с ними в эпоху «тысячелетнего» гитлеровского рейха? Что говорили о них великие поэты и писатели?

Начнем с Лессинга. В «Эмилии Галотти» он заклеймил абсолютизм, в «Натане мудром» – фанатизм и ненависть к евреям.

В период подъема национал-социализма Томас Манн в одной из своих лекций говорил, что Лессинг никогда не желал прослыть патриотом, ибо считал себя гражданином мира и обращался к людям всех стран, понимавшим, когда патриотизм перестает быть добродетелью. Томас Манн особо это подчеркивал, так как его самого обвиняли в отсутствии патриотизма после того, как он осудил национализм и национал-социализм. Им, нацистам, возражал Томас Манн, угодны только те писатели, которые не желают видеть, что происходит в Германии. Отвечая на обвинение Лессинга в рационализме, Томас Манн говорил: «Мы далеко зашли в иррационализме – к вящей радости всех исконных врагов света и жрецов принудительного оргазма…»

Но обратимся к Гете. Он называл свой труд триумфом чистого гуманизма и находил в Евангелиях «отражение величия, исходящего от личности Иисуса, величия, имевшего ту же Божественную природу, как и все, происходящее на Земле. Я склоняюсь перед Ним, как перед Божественным проявлением высших начал нравственности». Он говорил, что истинной терпимости можно достичь, только оставляя в стороне частные свойства человека и нации и понимая, что все истинно великое принадлежит всему человечеству. Однако национальная ненависть сильнее и в наиболее насильственной форме проявляется в самых примитивных цивилизациях. За двадцать лет до этого Гете говорил, что жизнь ведет нас не к отделению от других наций, но к величайшему слиянию с ними. Впоследствии он написал: «Мы, немцы, принадлежим дню вчерашнему. Да, мы цивилизовали себя за истекшие сто лет, но пройдет еще несколько столетий, прежде чем наши соотечественники проникнутся духом и высокой культурой настолько, что смогут восхититься, подобно грекам, красотой, а другие народы смогут сказать, что давно прошло то время, когда мы были варварами». Вот другое его высказывание о немцах: «О, этот жалкий народ, он плохо кончит, потому что не желает понять себя, а непонимание самих себя возбуждает не только смех, но и ненависть мира. Судьба сокрушит немцев, ибо они предали самих себя и не хотят быть теми, кем являются на самом деле». Гете также полагал, что патриотизм – разрушитель истории и что деспотизм порождает автократию всех и каждого. Он не разделял восторг романтиков по поводу германских древностей, не понимая, что хорошего можно найти в мрачной германской старине. Он высмеивал патриотичного немца, приписывающего себе все добродетели других наций и утверждающего, что все они произошли от немцев. При этом немец забывает «все, чему он научился у других наций за прошедшие пятьдесят лет, и не считает, что до сих пор им обязан».

Что думал Гете о немцах и англичанах? Отдельный немец, говорил он, часто достоин уважения, но вся нация целиком являет собой жалкое зрелище. Он считал, что немцам, как евреям, надо рассеяться по миру, чтобы на благо всех наций развить в себе все хорошее, что в них есть. Гете однажды признался, что испытывает страх, когда сравнивает немцев с другими нациями. Он бежал от немцев в науку и литературу, ибо они не ведают государственных границ. Он нетерпимо относился к тем патриотично настроенным немцам, которые утверждали, что могут жить сами по себе, что другие нации произошли от них и имели дерзость приписывать себе достоинства других народов. Он считал бессмысленным термин «национальная литература» и предлагал заменить его термином «всемирная литература». Каждый должен стремиться приблизить наступление эры всемирной литературы. Прислушивались ли к нему немцы? Сам Гете жаловался, что они всегда отвергали то, что он делал и говорил.

Гете почитал Наполеона. После битвы при Йене, где Наполеон разгромил старорежимную прусскую армию, историк Люден спросил Гете, как тот чувствует себя в эти дни позора и несчастья, и, к своему ужасу, услышал в ответ, что поэт чувствует себя очень хорошо и не имеет никаких причин жаловаться на судьбу. Гете сравнил себя с человеком, который с безопасной скалы смотрит на бушующее под ногами море, волны которого не могут его достать. Еще в 1792 году, став свидетелем первой битвы французской революционной армии при Вальми, когда она с невиданной прежде энергией наголову разгромила прусскую армию, Гете сказал своему окружению, что они являются свидетелями зарождения новой эпохи в мировой истории и смогут потом хвастать тем, что присутствовали при нем. Старая фридриховская армия не была после этого реформирована и была бита Наполеоном при Йене и в 1806 году.

В 1813 году Гете сказал Людену, что он ни в коем случае не равнодушен к идеям свободы и отечества, но не может разделить восторг историка по поводу подъема Германии. «Действительно ли нация пробудилась? Знает ли она, что ей нужно?» Гете не видел уже в Веймаре ни французов, ни итальянцев. Вместо них явились казаки, башкиры, хорваты, мадьяры, кашубы, красные и прочие гусары: «Неужели они лучше?» – спрашивал он. Ему было при этом безразлично, что эти были «друзья», а те – «враги». Он не может, сказал Гете, ненавидеть французов, потому что слишком многим обязан их культуре. Когда ему было уже за восемьдесят, Гете признался, что является «умеренным либералом, как и всякий разумный человек». Он считал, что ему повезло родиться в эпоху, когда «происходили и продолжают происходить великие события». Среди них он упомянул Семилетнюю войну, отделение Америки от Англии, Французскую революцию и период правления Наполеона. «Поэтому мои мнения и выводы сильно отличаются от мнений и выводов тех, кто родился только сейчас».

Однажды престарелый поэт сказал своему секретарю Римеру, что антипатию, которую нация питает к евреям со смешанным чувством уважения и отвращения, можно сравнить с антипатией, каковую мир питает к немцам, роль и положение которых среди других наций до странности похожи на положение евреев. Он признался, что «временами чувствует удушающую тревогу, боясь, что настанет день, когда накопившаяся ненависть мира обратится против немцев».

Он знал, сколь многим обязан английской литературе. «Я очень, очень многим обязан Шекспиру, Стерну и Голдсмиту». Гете понимал, что немецкий роман произошел от Филдинга и Голдсмита. Он считал «Тома Джонса» Филдинга самым знаменитым по праву романом, «Викария из Уэйкфилда» Голдсмита «лучшим из всех когда-либо написанных романов», а его «Покинутая деревня» «долго оставалась моей подлинной страстью». Гете хвалил Байрона и романы Скотта, восхищался юмором Стерна, который возвестил наступление «великой эпохи чистого знания человека, благородной терпимости и нежной любви». Гете называл Стерна человеком великолепного духа и говорил, что он первым «освободил нас от педантизма и филистерства». О себе в одном из стихотворений Гете сказал, что он освободил немцев от пут филистерства. Точнее было бы сказать, что он пытался это сделать, но освободил лишь ничтожное меньшинство.

Однако самое глубокое почтение Гете – всю свою долгую жизнь – питал к Шекспиру. Он считал, что родился слепым, но глаза его в один миг открылись, словно по волшебству. Трагедии Шекспира, говорил Гете, – «это не просто поэмы. Это открытые книги судьбы». Шекспир и «Оссиан» помогли Гете освободиться от кокетливых завитушек рококо и постичь глубинную суть человеческой души. В возрасте семидесяти пяти лет Гете признался, что никогда не осмеливался сравнивать себя с Шекспиром.

Гете восхищался англичанами и французами за ясность изложения и ругал немецких философов за витиеватость и помпезность, в которой не может разобраться не только иностранец, но даже природный немец. Гете высмеивал метафизические фантазии Фихте и очень печалился по поводу дурного влияния, какое оказал Гегель на немецкий язык. Однажды ему прислали книгу «непревзойденного Гегеля», и Гете попытался ее расшифровать, но сдался и отложил книгу, сказав, что читать ее – это все равно что разговаривать с гремучей змеей. Он вслух прочел пассаж «этого вздора» Эккерману и сказал, что такие философы уничтожают язык. Вильгельму Гумбольдту он однажды написал, что «немцы обречены жить в химерической тьме спекуляций». Но немцы не прислушались к великому старцу и по сей день наслаждаются пребыванием в химерических сферах.

Ницше когда-то заметил, что Гете был в германской истории «событием без последствий», что он «с энергичной нетерпимостью критиковал, словно со стороны, все, чем гордились немцы». Очевидно, он намекал на одну запись в дневниках Гете: «Вопрос заключается в том, оставляют ли великие люди след в истории своих отечеств. Я не вижу этого в Германии». Однажды Гете сказал: «Германия? Но где она? Я не могу найти эту страну. Вы, немцы, изо всех сил тщитесь стать нацией. Постарайтесь освободиться внутренне, и ваши попытки увенчаются успехом». О Веймаре он сказал стихами: «О Веймар, особый твой жребий! Как Вифлеем в Иудее, ты мал и, одновременно, велик».

Заголовок в одной британской газете 1962 года «Веймар и Бухенвальд» говорит о падении Германии от Гете до Гитлера. В статье мы читаем: «Ранним утром Веймар Гете и Бухенвальд Гитлера являют собой такой контраст, что становится трудно поверить, что и то и другое место было создано трудами и волей человека. Но они стоят рядом, на расстоянии пары миль друг от друга, и романтические башенки Веймара отчетливо видны из пыточных камер Бухенвальда. Гид, который показывал нам камеры, бараки, где избивали людей, места казней, где играл граммофон, чтобы заглушать предсмертные крики, печи, где сжигали трупы умерших и казненных, чаны, в которых Ильза Кох вымачивала кожу убитых узников, шедшую на изготовление абажуров, сам провел в Бухенвальде одиннадцать лет».

В 1939 году живший в изгнании Томас Манн в своей книге «Лотта в Веймаре» вложил в уста Гете презрительные слова о немцах Третьего рейха, отбросивших всякие понятия о чести, воображавших себя великими и злобно смотревших на тех, кого иностранцы любили и почитали, считая истинными немцами. «Они меня не любят, что ж, пусть будет так. Я тоже не люблю их, и мы квиты. Они думают, что Германия – это они, но Германия – это я. Пусть погибнет все остальное – и корни и побеги, но она уцелеет и будет жить во мне». Десять лет спустя, уже после разгрома Германии, Томас Манн, выступая на торжествах по случаю двухсотлетия Гете, сказал, что весь цивилизованный мир отметил «торжественное возвращение его прозрений».

Гете однажды сказал: «Что значит любить отечество и поступать, как подобает патриоту? Если поэт посвятил всю свою жизнь борьбе с вредными предрассудками, искоренению мелочных мнений, просвещению души своего народа, очищению его вкусов и облагораживанию его идей, то что может быть лучше? Как можно быть более патриотичным?»