17. Две послевоенные ментальности

В 1922 году поэт Рильке сказал немцам: «Германия могла бы в момент своего поражения и разгрома устыдить и тронуть мир глубоким и искренним раскаянием… Но в глубине своей души она не возродилась, она не обрела того достоинства, которое коренится в глубоком смирении». Профессор Вильгельм Рёпке, покинувший Германию в 1933 году, сказал немцам в 1945 году, что они совершили «физическое, политическое и нравственное самоубийство», и призвал осознать «огромную вину и настоятельную необходимость раскаяния… Единственная надежда в признании вины». Руководители лютеранской церкви 18 октября 1945 года опубликовали следующее заявление: «Мы понимаем, что делим со всем нашим сообществом не только страдания, но и нашу общую вину. Мы с глубокой горечью признаём, что причинили неслыханные страдания другим нациям и странам. Много лет во имя Иисуса мы боролись против того духа, который нашел свое ужасное воплощение в терроре национал-социалистов. Но мы обязаны винить себя в том, что не высказывались с большим мужеством, не молились с большей верой и не любили с большим жаром». Британский обвинитель на Нюрнбергском процессе сэр Дэвид Максвелл Файф сказал 29 августа 1946 года, что единственная надежда для Германии и мира – это признание немцами ответственности за то, что было сделано, признание от их имени и во имя их искупления. Мужественный борец с нацизмом немецкий поэт и писатель Рейнгольд Шнайдер в 1944 году в одном из своих сонетов, тайно распространявшемся в списках и устно, сказал: «Кайтесь, молитесь и храните молчание… Ваша вина смотрит на вас из каждого угла». Фриц фон Унру, вернувшись из изгнания, сказал в 1946 году: «У немцев сегодня есть только одно право – право на раскаяние». Молодой поэт Гейнц-Винфрид Сабайс: «Мы безропотно идем тернистым путем, испытывая стыд и молча раскаиваясь в своей вине». В художественном некрологе In memoriam Patriae поэт Бернт фон Хайзелер напомнил своей нации, что совсем недавно она восторженно приветствовала Гитлера. «Насколько глубока наша вина? И ваша и моя. Только если мы признаем вину и возьмем ее на себя, наше право засияет в Божьем свете, снова соединяя всех немцев. Признайте вину и покайтесь!»

Прислушались ли немцы к этим призывам и увещеваниям? Послушаем ответ, данный меньшинством порядочных и честных немцев. Доктор Ойген Когон, проведший семь лет в гитлеровских концентрационных лагерях, сказал, что немцы считают неприличными рассуждения о том, что прошлое тяжким бременем ложится на настоящее, они предпочитают оправдываться антикоммунизмом, вместо того чтобы разобраться в самих себе. Чудо экономического возрождения не компенсирует морального упадка. Когда немецкие газеты в 1956 году с большой помпой вспомнили о столетии со дня смерти Гейне, один из честных немецких писателей заметил, что революционный поэт был бы персоной нон грата в послевоенной Германии, ибо не стал бы молчать, досаждая большинству каждым словом своей острой критики. «Как смеет реакционная Германия называть Гейне своим предтечей, одним из своих пророков?» Профессор Иоахим Шепс, один из очень немногих евреев, вернувшихся в Германию после войны, был вынужден констатировать, что экономическое чудо заставило немцев забыть свою вину, и добавил с горьким сарказмом: «Несомненно, мы на голову превзошли «большевиков». Как все это тошнотворно…»

Томас Манн, приехавший в Германию в 1949 году, чтобы прочитать лекцию о Гете, не мог не заметить, что немецкие власти окружили его множеством полицейских и детективов. Он писал по этому поводу: «Я побывал там, видимо, в последний раз. Страна стремительно движется назад, в тридцатый год. Нравственный климат отвратителен». Когда один критик, неверно оценивший моральное и религиозное значение «Доктора Фаустуса», заявил, что не смог найти в романе опору для нравственного возрождения, Манн резко ответил: «Интересно, он последний, кто не замечает, что немцы вовсе не хотят возрождаться?»

Когда поэт Вальтер Бауэр увидел, сколько нацистских писателей и журналистов вернулись в общественную жизнь, и понял, что «вместо рассвета, на который мы так надеялись, наступило лишь восстановление реакции», он почувствовал, что вид большинства ничему не научившихся немцев «сковывает ему руки, как кандалы». Бауэр эмигрировал в Канаду, решив, что лучше быть мойщиком посуды там, чем поэтом в Германии. Поэт вспоминает миллионы убитых в Освенциме, Терезиенштадте, Бельзене, Бухенвальде, и каждый раз, когда он думает об этих местах, «возлюбленный язык отечества начинает отдавать пеплом».

Один немец еврейского происхождения вернулся в 1957 году в Германию, чтобы посмотреть, сможет ли он снова там жить. Через несколько месяцев после возвращения он написал другу в Лондон: «Чем дольше я здесь живу, тем больше мне хочется оказаться среди людей, говорящих по-английски». Больше всего его поражала отвратительная моральная атмосфера. Этот человек снова покинул Германию. Американский писатель Норберт Мюлен написал в своей книге, что немцы стараются забыть или обелить свое прошлое и чувствуют за нацистский период так же мало ответственности, как за любой другой период своей истории. Бывший американский дипломат Чарльз Тэйер пишет в книге «Мятежные немцы», что они помнят только свои послевоенные страдания, в которых обвиняют западных союзников, а не нацистский режим, повинный в еще больших страданиях. Союзные армии, вошедшие в Германию, обнаружили концентрационные лагеря, наводившие на нормальных людей непередаваемый ужас. Когда бургомистру Ордруфа и его жене показали все ужасы этого лагеря, они, вернувшись домой, вскрыли себе вены. Жизнь показалась им невыносимой после того, как они воочию убедились в том, что творили их соотечественники. Обнаружили союзники и около пятисот трудовых лагерей, где находилось около четырнадцати миллионов истощенных голодом и непосильным трудом рабов более двадцати национальностей. Однако немцы, как писал профессор М.Дж. Праудфут, несколько лет проживший в Германии как сотрудник ООН, «быстро поддались жалости к себе в связи с послевоенными неудобствами и очень быстро забыли о мучениях своих бывших пленников». Например, композитор Ганс Пфицнер, когда-то поссорившийся с Томасом Манном из-за того, что тот защищал «марксистскую республику», жаловался в 1945 году: «Мы ютимся в жалкой комнатушке и должны быть довольны, что нам удалось найти хоть такой приют в больнице». Другие жаловались, что «вся Германия превратилась в один огромный концентрационный лагерь», потому что союзники интернировали всех, кого подозревали в преступлениях против человечества. Они жаловались, что жили в лагерях для интернированных тесно, «как в гробах». Чем неистовее немец приветствовал Гитлера, тем громче он плакал и жаловался в 1945 году. Никто из тех, кто так горько жаловался на лишения, не спрашивал себя, «что Гитлер, Гиммлер, Кальтенбруннер и Гейдрих сделали бы с побежденной Великобританией, побежденной Россией и побежденной Америкой». Один христианский гуманист писал, что Вторая мировая война не была похожа ни на одну другую войну; это была «карательная экспедиция, предпринятая всем миром для наказания банды преступников, соблазнивших целую нацию на совершение неслыханных и отвратительных злодеяний».

Профессор Ф.В. Фёрстер, видя, что в послевоенной Германии не хотят вспоминать «нелицеприятные факты» и что многие бывшие нацисты вернулись на «влиятельные посты», с болью напоминает им об этом. Он называет себя «политическим врачом и психиатром, который на опыте многих десятилетий пришел к заключению, что немецкую военную болезнь нельзя сравнить ни с чем в мире». Немцы предали свое европейское наследие, когда явился Бисмарк с его принципом крови и железа, когда даже очень немногочисленные немецкие либералы добровольно продали свою свободу государству, поменявшему справедливость на силу. Константин Франц, противник Бисмарка, писал в то время: «Принцип «пусть ненавидят, лишь бы боялись» может в один прекрасный день привести к созданию коалиции, направленной против нового рейха». Трейчке, однако, сказал в 1870 году, что Германия не должна выказывать «терпение и великодушие в отношении побежденной Франции. Чудесное предопределение вручило нам гнев, который мы должны крепко схватить мужественной рукой». Когда русский император Николай II предложил кайзеру полное разоружение, Вильгельм ответил: «Если он скажет мне это лично, я дам ему пощечину». Профессор Вильгельм Каль писал: «Древние германцы перевернулись бы в своих могилах, услышав о разоружении». Все больше и больше немецких промышленников, политиков и генералов ратовало за «расширение европейских границ Германской империи». Генерал Бернгарди писал: «Мы не должны ослеплять себя британскими предложениями. Надо использовать их для того, чтобы выиграть время, чтобы подготовиться к неизбежной войне и повести ее с обоснованной надеждой на победу». В этой связи профессор Фёрстер замечает: «Безумную убежденность в непобедимости прусской военной системы разделяли слишком многие в высших эшелонах власти».

Но после поражения 1918 года немцы яростно протестовали против «лжи о нашей вине» и убили подполковника Ганса Пааше, который имел смелость написать: «Очень немногие немцы знают, какая пропасть отделяет их от остального мира. Немецкая идея мертва». Консервативный историк Ганс Дельбрюк писал в 1926 году: «В нашем поражении повинно одно, и только одно: милитаристская и националистическая спесь, которая во внешней политике мешает мирным переговорам, а во внутренней – гражданскому компромиссу». Но именно в те дни, замечает профессор Фёрстер, «миллионы немцев разделяли безумную идею о том, что коварный Альбион начал эту войну из-за корыстной зависти». Версальский договор «дал Германии уникальную возможность освободиться от безумного милитаризма», но немцы очень скоро секретно перевооружились, а их генералы в это время сотрудничали с Красной армией. Полковник Хирль писал в 1939 году: «Существует пацифизм совершенно особого рода, пацифизм, являющийся политическим оружием и служащий подготовке к войне. Вы убаюкиваете врага миролюбивыми фразами, он пренебрегает своим вооружением, теряет бдительность, а вы за этой дымовой завесой тайно вооружаетесь. Антивоенные пакты и соглашения надо рассматривать именно под таким углом зрения».

По этому поводу профессор Фёрстер говорит: «Немецкая склонность к преувеличению, страсть к навязыванию своего мнения, экстремизм – все это достигло кульминации в культе тотального государства и тотальной войны». Томас Манн сказал о Третьем рейхе: «Это не государство и не социальный порядок, это дьявольское злодейство. Война против него – это священная война человечества против самого дьявола». Профессор Фёрстер: «Убийство десяти или двенадцати миллионов невинных людей навсегда опозорило немецкое имя. Никакая самая дьявольская фантазия не сможет описать, что происходило в огне горящего Варшавского гетто, когда немцы стреляли в детей и женщин, выбегавших на крыши пылающих домов».

Немецкая нация «не осознает своего предательства всех моральных принципов, происходившего с 1933 по 1945 год, предательства, которое можно назвать поистине сатанинским». Немцы оправдываются, утверждая: «Это только Гитлер и немногие другие». Профессор Фёрстер спрашивает: «Почему немцы голосовали за партию Гитлера с 1930 года и продолжали это делать до тех пор, пока Гитлер не набрал 44 процента голосов? Массовые депортации и убийства Второй мировой войны предлагались на много десятилетий раньше – пангерманистами». Хуже того: «То, что было разрушено в немецком культурном наследии за период с 1933 по 1945 год, есть результат прусского господства начиная с Фридриха II… Гитлер был лишь одним из великого множества немцев, в голове которых причудливо перемешались пангерманская и прусская идея. Гитлер завершил разложение немецкой идеи, господствовавшей в течение тысячи лет». Фёрстер цитирует профессора Ганса Ротфельса: «Гитлер был не изолированным феноменом немецкой истории, а катастрофическим результатом немецкой склонности к обожествлению государства и к удобному подчинению этому авторитарному государству».

Эрнст Глезер, книги которого были сожжены в 1933 году, говорит сегодня о немецкой шизофрении. В немецкой душе «происходит вечная битва добра и зла. Я часто думаю, что немцы всегда ищут рая, но, не найдя его, впадают в такую ярость, в такое недовольство собой, что ищут спасения у дьявола». Другой порядочный немец говорит, что «немцы могут взорваться яростью против чего угодно – будь то под властью Пруссии, будь то под каблуком коричневого сапога. Какая расколотая нация, какой конгломерат многих наций! Они так много говорят о расе, потому что сами лишены ее».

В романе Глезера мы читаем о немецкой способности быстро забывать неприятные вещи. В профессорских кругах «едва ли вспоминают о временах Третьего рейха. Студенты – за немногими исключениями – ничего о них не знают и не горят желанием знать». Один немец, представитель старшего поколения, высказывается против того, чтобы ворошить прошлое. «В конце концов, мы перестали преследовать евреев и даем им возмещение, да и русские немало у нас поимели». Но Эрнст Глезер напоминает немцам обо всем, что они сделали: об истреблении евреев, о русских рабах, об ограблении России и т. д. Глезер замечает, как погружены в лихорадочную работу все промышленники, ученые и политики. После опьянения войной немцы теперь опьяняются миром. То, что подавлялось коварным милитаристским государством, предавшимся в конце политическому каннибализму, взорвалось теперь ничем не сдерживаемым индивидуализмом, ценящим только деньги. Это было бегство от пустоты фальшивых идеалов в бешеную работу. Писатель знакомит нас с разнообразными представителями гитлеровской эры. Школьный учитель Йобланский, когда-то читавший лекции на заводах «Шкода» в оккупированной Чехословакии, стал теперь «реалистическим политиком» и горит: «Наш величайший долг, как всегда, ждет нас на Востоке, который когда-то был цивилизован нашими средневековыми королями и немецким рыцарством». Гуго Пфлантер, который совсем недавно фотографировал еврейские гетто и публиковал снимки в «Фёлькишер беобахтер», стал миллионером, печатая рассказы о «героических подвигах люфтваффе, Африканского корпуса и о страданиях военнопленных в сибирских лагерях». Конечно, «все офицеры и солдаты – замечательные парни, мужественные люди, которые всего лишь исполняли свой долг». Один крупный промышленник говорит: «Они разрушили наши заводы, но мы построили новые и теперь бьем их на рынках нашим превосходством».

Молодая немка Гудрун Темпель говорит: «Если мы оглянемся на последние тридцать лет нашей истории, то увидим огромное стадо страусов – самих себя. Мы уклоняемся от правды. Из всех известных мне наций немцы больше всех уклоняются от правды. Если вы попросите меня одним словом охарактеризовать немца, я назову его вечным уклонистом. Более всего на свете он уклоняется от ответственности. Этим можно объяснить невероятный успех Гитлера. Вообще, немца что-нибудь волнует? Есть что-нибудь, задевающее всю его личность? Да, и это эффективность и подчинение. Отнимите у немца его эффективность, и что от него останется?» Его волнует его трудная работа, но не его прошлое. Он до сих пор хочет, чтобы «ему сказали, что делать». Дальше следует крик души: «Мое поколение немцев испытывает горькие чувства в отношении поколения наших отцов, потому что они отказались взять на себя ответственность за вещи, выходившие за пределы их четырех стен. Они не были заинтересованы в сопротивлении, каждый из них хотел лишь ухватить кусок пожирнее. Большинство немцев до сих пор не обладает способностью к политическому мышлению. Они поклоняются богу эффективности превыше всех других богов».

Наиболее выдающимся критиком послевоенного поведения немцев был Герман Гессе. Когда во время войны некоторые солдаты с русского фронта, который поэт назвал разбойничьим походом в глубь России, написали ему, что стоят на Кавказе во имя защиты тех высших ценностей немецкого духа, частью которого они считают его сочинения, он отбросил их письмо, как «незрелый вздор», ибо эти несчастные «герои» помогли «некоторым зверям в образе человеческом уничтожить все истинно немецкое». Когда другие люди писали ему после войны о своих страданиях, Гессе спрашивал их, почему они не вспоминают о том, что они сами, будучи немецкими солдатами, творили с миром и почему не чувствуют по этому поводу вины. Почему единодушно вставляли палки в колеса Веймарской республики? Почему единодушно голосовали сначала за Гинденбурга, а потом за Гитлера? Когда кто-то говорил ему, что был одной ногой в концлагере, Гессе отвечал, что может всерьез воспринимать только тех врагов Гитлера, которые находились в концентрационных лагерях двумя ногами, а не одной ногой в лагере, а другой – в партии. Когда в его присутствии жаловались на бомбардировки Германии и уверяли в том, что достоинства немцев превосходят достоинства других народов, он говорил: «Немецкая нация просто не чувствует ответственности за то, что она причинила другим нациям мира». Немцы должны прекратить восхваление германского солдата. Сам он много лет молился за поражение этих славных солдат. Гессе гневно говорил о национализме тех, для кого слово «немец» до сих пор окружено сентиментальным «священным» ореолом. Имеет ли достоинство, спрашивал он, или мужество большую ценность, если к этим словам добавить прилагательное «немецкое»? Разве не находим мы того же достоинства, мужества, стойкости, рыцарства у хорошего китайца, японца или мусульманина? «Как только Германия увидит возможность снова набрать силу, вас начнут искушать те, кто заговорит о священной Германии, ее священном горе, ее священных страданиях, ее вечной мужественности, и очень скоро вперед снова выступят солдаты, а Германия заявит права на владычество, на империю и на роль избранного сосуда». Гневными словами осудил он немецкую забывчивость, говоря: «Немецкий порок – это громко рассуждать о веревке в доме повешенного. Никто ничему не научился, все ждут жалости, помощи и понимания, но никто не говорит, что чувствует вину за что-то, не только за Гитлера, но и за многое, многое другое». Гессе не согласен с мнением, будто «нация не отвечает за свои действия». Нация могла бы понять, кто такой Гитлер, еще в 1923 году, но предпочла и дальше подрывать республику. «Вы должны принять последствия и наказание за то, что напали на мир, как разбойники, и превратили его в ад вашими сатанинскими методами».

«Многое сейчас напоминает то, что происходило после Первой мировой войны. Точно так же, как сегодня все мои немецкие друзья в один голос проклинают Гитлера, они были тогда единодушны в своем осуждении милитаризма, войны и насилия, когда была основана Германская республика. Но спустя всего несколько лет Гитлер уже смог решиться на мюнхенский путч. Поэтому сегодня я не могу принять всерьез это единодушие в осуждении Гитлера и не вижу никаких гарантий изменения политической души немцев или хотя бы появления политического понимания».

Многие генералы, помогавшие Гитлеру разорять и опустошать всю Европу, опубликовали свои мемуары, в которых представляют себя невинными овечками. Генерал-полковник Гауссер воспевает подвиги своих солдат в книге «Войска СС в бою». Военный преступник Курт Мейер, служивший в войсках СС, написал две книги: «Гренадеры» и «Войска СС в фотографиях». Во многих других книгах прославляются немецкие кампании в России, Греции, Норвегии и успехи гитлеровской авиации и военно-морского флота.

Немцы написали немало книг и бесчисленное множество статей о бомбардировках Германии, но нет пока ни одной книги о том, как немецкая авиация бомбила Варшаву, Роттердам, Лондон, Ковентри, Плимут, Белград. Немцы всегда утверждали, что это Великобритания начала бомбить беззащитные города. Они забывают, что адмирал Канарис предостерегал Кейтеля против бомбардировки Варшавы, так как это может вызвать ответные удары западных союзников. Кейтель ответил, что таков личный приказ Гитлера. Польский писатель Чеслав Милош свидетельствует, что Варшава превратилась в груду развалин и пепла, стала городом мертвых под немецкими бомбами, а Ульрих фон Хассель, погибший мученической смертью в 1944 году, записал в октябре 1939 года в своем дневнике, что «война Гитлера против Польши покрыла позором имя Германии отчасти жестокостью авиации, а отчасти неслыханными зверствами СС, особенно против евреев. Тех, кто видел Варшаву с ее разрушенными до основаниями кварталами, с лежащими на улицах трупами, охватывает тяжелое чувство».

Ф.Т. Цокор оказался в Югославии, где пережил бомбардировку Белграда, где «было двадцать восемь тысяч человек, которые мирно спали, не подозревая, что в эту ночь им предстоит умереть». Теодор Хеккер записал в дневнике 6 апреля 1941 года: «Оккупация Югославии. Югославы объявили Белград открытым городом, мы назвали его крепостью и бомбили трижды «с большим успехом». Какая радость для немецкого сердца!» Генерал Йодль записал в своем дневнике 27 марта 1941 года: «Политически было бы очень выгодно атаковать Югославию со всей возможной жестокостью. Это будет главной задачей наших военно-воздушных сил. Надо уничтожить на аэродромах югославскую авиацию, а затем уничтожить Белград повторными воздушными атаками».

30 июня 1940 года Йодль подписал следующий приказ: «В соединении с пропагандой атаки устрашения против Англии – они должны быть названы акциями возмездия – должны ослабить и сломить волю населения к сопротивлению и принудить правительство к капитуляции». Гитлеровский комментатор Фрицше объявил по радио: «Когда огонь с небес сошел на Содом и Гоморру, остались в живых семьдесят семь праведных мужей. Весьма сомнительно, остались ли в Лондоне в живых семьдесят семь праведников». Фрицше после войны избежал наказания. Когда Геббельс объявил, что ночью на Бирмингем было сброшено триста тонн бомб, Хеккер написал: «Порочность и проклятие нации лучше и безошибочнее проявляются такими словами, нежели любыми деяниями».

Теодор Пливье, которому пришлось бежать из Германии в 1933 году, говорит о бомбардировке Дрездена, которой немцы возмущаются больше всего: «Орадур-сюр-Глан, Лидице, Треблинка, Освенцим, газ «циклон-Б», операция «Мрак и туман», горы человеческих скелетов в печах крематориев и газовых камерах, сотни тысяч людей, обреченных на смерть, геноцид как принцип государства – нам не пристало говорить о терроре». Граф Виктор фон дер Липпе, один из юристов, принимавших участие в Нюрнбергском процессе, говорит, что бомбардировка Дрездена должна заставить немцев спросить себя, «не имеют ли страдания невинных немцев моральное значение, нельзя ли рассматривать эти страдания как возмездие за страдания, причиненные немцами». Профессор Гольвицер подводит итог дискуссии о бомбардировках Германии страшными словами: «Дети, живыми серными факелами прыгающие в Эльбу и Вуппер, дети, насмерть замерзающие в окопах, похожие на скелеты дети, бегущие в Бельзене навстречу своим освободителям, голые дети цыган и евреев, сжавшиеся в душераздирающий комок и умирающие в струях смертоносного газа, еврейские школьники, сбившиеся в кучку в углу школьного двора и старающиеся избежать оскорблений со стороны других детей, которые только вчера играли с ними. В 1933 году мы стояли в начале всего этого, и именно этот год должны мы вспоминать, когда произносим: «тысяча девятьсот сорок пятый». Наш долг помнить об этом, невзирая на боль, которую причиняют нам эти воспоминания».

Одна из самых печальных глав послевоенной истории Германии – это отношение к Нюрнбергскому процессу. Отец Макс Прибилла, член суда присяжных, еще в апреле 1933 года публично процитировал слова блаженного Августина: «Запоздалая справедливость немногим лучше разбоя», а кардинал граф фон Гален повторил эти слова в проповеди 6 сентября 1936 года. Немцы не слушали этих людей, пока продолжалось гитлеровское тысячелетие, а сейчас не дают себе труда прочитать многочисленные тома нюрнбергских протоколов или, по крайней мере, заключения немецких же экспертов.

Немцы предпочитают слушать тех твердолобых и необучаемых политиков и журналистов, которые наперебой высказывались о Нюрнбергском процессе с 1945 по 1957 год. Геринг, сказавший 4 марта 1933 года: «Мое дело – не соблюдать справедливость, а истреблять и уничтожать», впоследствии произнес: «Мы проиграли войну. Это наше военное преступление». Генерал Гудериан сказал, что в Нюрнберге судили «защитников Европы». «Можно что угодно говорить о злодеяниях Гитлера, но если мы оглянемся назад, то увидим, что он защищал Европу». Генерал Рендулич, еще один пылкий поклонник Гитлера, сказал: «Все приказы, объявленные незаконными в судах наших бывших врагов, были приказами Гитлера, то есть это были не просто приказы – это были законы государства». Поэтому Рендулич охотно употребляет словосочетание «так называемые военные преступники». Эмануэль Шефер, эсэсовский офицер, доложивший Гитлеру, что «Югославия свободна от евреев», лично ответственный за смерть шести тысяч еврейских женщин и детей, был приговорен к шести с половиной годам тюрьмы. Немецкий судья сказал тогда, что подсудимый был слишком слаб, чтобы противостоять злу. Советник Радемахер, виновный в расстреле тысячи трехсот евреев в Югославии, получил три года пять месяцев.

Оглянемся назад и вспомним, что говорили некоторые немцы много лет тому назад. Профессор Адольф Лассон писал в 1871 году: «Мечта о законе, устанавливающем отношения между государствами, о законе, стоящем над государствами, – мечта глупая и бессмысленная, порожденная трусостью и ложной сентиментальностью». Профессор Герхард Риттер, процитировавший это высказывание после Второй мировой войны, добавил: «Такие высказывания особенно высоко ценились в военных кругах. Историк Генрих Трейчке говорил в восьмидесятых годах XIX века своим студентам о божественном величии войны». Один из бесчисленных гитлеровских писак написал в 1934 году, что похожие законы рождаются лишь в головах представителей похожих рас и что невозможны никакие параллели между законами национальными и законами международными. Всякое право обусловлено расой, а поскольку все расы разные, то невозможен свод законов, одобряемый всеми. Другой гитлеровский автор сказал в 1936 году, что «не мечты людей без расы могут быть основанием реалистичного международного права, а расовая упорядоченность человечества… Требуется большое мужество, чтобы отбросить устаревшие международные идеи. Национал-социализм применяет такой подход ко всем аспектам нашей жизни».

Разумные немцы, естественно, придерживались совершенно иных взглядов. Й.К. Блунтчли, один из самых известных юристов своего времени, писал в 1878 году: «Другие государства имеют право вмешиваться, руководствуясь международными законами, когда «права человека» нарушаются в ущерб расе».

Теперь вернемся к Нюрнбергскому процессу, о котором доктор Ойген Когон, сам проведший семь лет в гитлеровских концентрационных лагерях, сказал после войны: «Немецкая нация должна читать протоколы этого трибунала с объективностью, которой всегда гордилась. Нация должна открыть для себя правду, содержащуюся в этих протоколах, и спросить себя: как мы дошли до этого? Как такое стало возможным? Что нам теперь делать?»

По разным поводам судьи Нюрнберга цитировали Гаагскую и Женевскую конвенции, в которых четко определены правила ведения войны. Судьи растолковали всем политикам и генералам, что можно делать во время войны, а чего делать нельзя. На случай сомнений, каковые могли бы возникнуть в будущем, в конвенции записано следующее: «Впредь до выработки всеобъемлющего кодекса законов высокие договаривающиеся стороны считают необходимым и правильным заявить, что в случаях, не включенных в одобренные ими постановления, мирные жители и военнослужащие остаются под защитой и верховенством принципов национального права, в том виде, в каком они сложились на основании правоприменения среди цивилизованных народов, исходя из законов гуманности и примата общественной совести». Судьи обратили внимание на пакт Келлога – Бриана от 27 августа 1928 года, подписанный Германией, согласно которому, как подчеркнул в 1932 году американский государственный секретарь Стимсон, война объявляется вне закона.

Никто в Германии не позаботился объяснить все это широкой публике. В умах немцев, похоже, застряли только мелочные парадоксы, к которым прибегали в Нюрнберге немецкие адвокаты. Профессор Яррейс, который благополучно забыл, что миллионы немцев, невзирая на предостережения, в свое время исступленно кричали «Вся власть фюреру!», говорил судьям, что вся власть в стране принадлежала Гитлеру, и его приказы были обязательны для исполнения всей иерархией Германского государства. Не важно, что тот или иной приказ Гитлера мог не соответствовать международному праву. Профессор Яррейс очень сожалеет, но таково было действительное положение дел. Доктор Серватиус высказал мнение, которое разделяли доктор Тома и доктор Штанер, о том, что Германия вела войну не на жизнь, а на смерть, и это потребовало переоценки всех ценностей – вспомним Ницше! – и отказа от приверженности международному праву.

Немногочисленные немецкие эксперты опубликовали свое мнение относительно правомочности Нюрнбергского трибунала, но не смогли вызвать интерес у широкой публики. Профессор доктор Герберт Краус сказал, что ни один порядочный и нравственный человек не может сомневаться в том, что ужасные преступления, выявленные и доказанные в ходе Нюрнбергского процесса, «вопиют о наказании перед Богом и людьми». Злодеяния, в которых обвиняли военных преступников, все без исключения являются актами, которые считаются преступлениями по законам всех цивилизованных государств. Профессор доктор Вильгельм Греве тоже говорил, что Нюрнбергский трибунал имел дело с актами, которые были не только безнравственными, но и преступными и наказуемыми в согласии с буквой закона. Бывший премьер-министр Баварии доктор Ганс Эхард сказал: «Эти преступления должны быть наказаны в соответствии с законами большинства государств, включая и Германию. Какой стыд видеть неопровержимые доказательства того, как трусливая, собачья покорность последователей Гитлера и безумие растоптали все честное и гуманное, уронив престиж Германии». Доктор Август фон Книрим напомнил немцам, что, согласно Ливию, римляне наказали своего полководца Квинта Племиния за его военные преступления против локров во время Второй Пунической войны. Ливий цитирует слова локров: они называли Племиния «смертоносным чудовищем», превратившим в Племиниев всех легионеров и центурионов. «Они грабят, воруют, ранят и убивают. Они насилуют женщин, девушек и детей, которых вырывают из родительских объятий». Локры говорят, что есть боги и они накажут преступников. Опять же, в 1474 го ду судьям в Брейзахе не понадобилось кодифицированное международное право, чтобы приговорить к смерти Петера фон Хагенбаха, который, будучи наместником Карла Смелого, «попрал ногами все Божеские и человеческие законы»; обвиняемому не помогли ссылки на то, что он выполнял приказы своего сюзерена.

Доктор Отто Нельте, возражая профессору Яррейсу, сказал, что если бы утверждения последнего были справедливы, то из них можно было бы вывести, что вообразивший себя Цезарем маньяк имел право самолично решать, что правильно, а что – нет. Принципы гуманности не нуждаются в кодификации, они обладают абсолютной ценностью. Профессор Густав Радбрух, один из самых известных немецких юристов (он был отстранен от должности в 1933 году), сказал: «Там, где даже не стремятся к справедливости, там, где сознательно отрицают равенство всех людей, каковое является сердцем всякой справедливости, там провозглашаемые законы не просто «неправильны», они лишены качества законов. Самой вопиющей чертой Гитлера было отсутствие чувства истины и справедливости. В начале его карьеры была телеграмма с выражением симпатий к убийцам из Потемпы, а в конце расправа с мучениками 20 июля 1944 года».

Доктор Книрим напомнил немцам о положениях Гаагской конвенции от 18 октября 1907 года о том, что правительства, подписавшие конвенцию, обязаны регулировать ведение войны в соответствии с установлениями конвенции. Идея о том, что военные преступления подлежат наказанию, выражена в американских «Инструкциях по управлению армией Соединенных Штатов во время боевых действий» (1863) и в регламенте германского Генерального штаба от 1871 года, где сказано: «Те, кто поступает вопреки определенным правилам ведения войны, должен быть, в случае поимки, наказан». Обвиняемые немецкие генералы снова и снова повторяли, что подчинялись приказу, а их адвокат доктор Латернзер цитировал английские и американские военные законы, где сказано, что солдат должен повиноваться приказам. Доктор Латернзер: «Теперь мы сознаем грехи прошлого, когда люди не позаботились выработать ясные и исчерпывающие правила поведения оккупирующей державы в военное время. За этот грех несут ответственность Гаагская конвенция и Лига Наций».

Когда обвиняемые генералы утверждали, что невыполнение приказа – это немыслимая в прусских военных традициях вещь, они откровенно и трусливо лгали. Когда Фридрих-Вильгельм I, инспектируя полк, ударил за какую-то пустяковую оплошность по лицу стеком одного майора, офицер достал пистолет, выстрелил себе под ноги и сказал: «Этот выстрел предназначался вам, ваше величество». Следующую пулю майор пустил себе в голову. Во время Семилетней войны полковник Людвиг фон дер Марвиц отказался выполнить приказ Фридриха II ограбить замок саксонского министра Брюля. Марвиц отказался совершить поступок, недостойный его чести. На его могиле во дворе деревенской церкви во Фридерсдорфе (Бранденбург) можно прочесть следующую эпитафию: «Этот свидетель героической эпохи Фридриха воевал во всех его войнах, но выбрал немилость, когда подчинение привело бы к бесчестью». Генерал фон Зейдлиц отказался выполнить бессмысленный приказ Фридриха II во время битвы при Цорндорфе, а когда король пригрозил ему расстрелом, ответил: «После войны моя голова в полном распоряжении вашего величества». Когда Фридрих II приказал министру юстиции барону фон Мюнхгаузену аннулировать законный вердикт суда, этот достойный прусский аристократ ответил: «Ваше величество, вам принадлежит моя жизнь, но не моя совесть». Граф фон Гален рассказал об этом случае в своей проповеди 20 июля 1941 года и добавил: «Неужели вымерли такие благородные люди? Повиновение Богу и совести может стоить нам жизни, свободы и дома, но лучше умереть, чем совершить грех». Молодой писатель Кирст устами одного из своих героев спрашивает: «Почему мы подчиняемся, когда этот фюрер что-то приказывает?» Он получает следующий ответ: «Что поделаешь – национальная черта. Приказы у нас – святое дело. Все приказы – не важно, отдает их приличный человек, идиот или преступник». Один из героев Ремарка говорит: «И это мы – раса господ? Полноте, мы даже во сне выполняем приказы!» Поэт Вернер Бергенгрюн воздал должное доктору Рудольфу Пехелю за его борьбу против Третьего рейха, борьбу, «которая сулила ему не маршальское звание, не маршальскую чековую книжку, не маршальские отличия и не дубовые листья с мечами, но лишь веревку и топор».

Поскольку некоторые британские руководители выразили сомнение по поводу правомочности повешения немецких генералов, постольку мне представляется уместным вспомнить слова молодого юриста, участника Нюрнбергского процесса Карла Хензеля: «Солдат, которому офицер велит убить мирного безоружного человека, не обязан выполнять такой приказ. Каждый солдат знает это. Это не новый законодательный принцип, это древнее правило». Едва ли простой немец возьмет на себя труд прочитать все тома протоколов Нюрнбергского процесса, но никто в Германии не знает, что судьи ссылались на параграф 47 германского закона от 1926 года, где прямо сказано, что отдающий приказ офицер и выполняющий этот приказ подчиненный в равной степени несут ответственность за действия, противоречащие закону. Граф фон Гален в 1936 году сказал, что подчинение, порабощающее душу и противоречащее совести, этой святая святых человеческой свободы, есть «грубейшее рабство». Он напомнил о мучениках раннего христианства, не подчинявшихся римскому императору и добровольно принимавших смерть, потому что они знали, что надо подчиняться в первую очередь Богу, а потом людям. Он сам был готов стать мучеником, если бы на то была воля Божья. Гаулейтер Вестфалии Альфред Мейер с удовольствием замучил бы его собственными руками, как и Борман, но они боялись восстания католиков Вестфалии. Поэтому графа фон Галена было решено повесить после войны. 3 августа 1941 года отважный епископ говорил с кафедры: «Горе людям, горе нашей немецкой нации, если мы нарушим святую заповедь «Не убий», которую Бог дал нам на горе Синай под удары грома и сверкание молнии». Он не раз предсказывал Германии ее судьбу.

Взгляд на «другую» Германию покажет нам, что истинные христиане поступали в соответствии с проповедями графа Галена. Священник Франц Рейниш отказался дать клятву верности Адольфу Гитлеру: «Нынешнее правительство не от Бога, это правительство нигилистов, захватившее власть насилием, ложью и мошенничеством». Он был казнен 7 июля 1942 года. Ганс Берндт фон Хефтен сказал народному судье Фрейслеру: «Я вижу в Гитлере воплощение зла мировой истории». Он тоже был казнен. Многие члены христианских сект, похожих на секту свидетелей Иеговы, подвергались издевательствам и погибали в концентрационных лагерях за то, что отказывались служить в гитлеровской армии. Отец Альфред Дельп, заключенный в тюрьму после 20 июля 1944 года и подвергнутый пыткам, писал закованными в цепь руками: «Хлеб важен, свобода важнее, но важнее всего несгибаемая вера и неизменное благоговение». Он был приговорен к смерти и казнен.

Молодые капелланы Иоганнес Прассек, Герман Ланге и Эдуард Мюллер умерли на плахе 10 ноября 1943 года «за истину Христа», как сказал епископ Вильгельм Бернинг, или за попытку разложения армии, как сказали нацисты; они раздавали гражданским лицам и солдатам проповеди графа фон Галена.

В массе своей немцы не интересуются такими вещами; они по сей день продолжают говорить о несправедливости Нюрнбергского трибунала. Несколько лет назад они перестали говорить о «военных преступниках», которых теперь называют «осужденными». Годами они шумно требовали освобождения из тюрем военных преступников, шли навстречу этим требованиям из циничного желания не усложнять свою жизнь, поощряя немцев думать, что преступники были осуждены без достаточных оснований. Гитлеровские генералы Кессельринг и Манштейн вместе с генералом СС Гауссером обратились к президенту Италии с просьбой освободить военного преступника Вальтера Редера, осужденного за убийство трех тысяч итальянских граждан. Он выполнял приказы, пишут генералы. Когда множество военных преступников вернулось из России в Вену и министерство юстиции распорядилось арестовать их, австрийцы возопили: «Они выполняли приказы!» Так в Австрии была объявлена общая амнистия. Сэр Хартли Шоукросс, британский обвинитель на Нюрнбергском процессе, сказал в 1955 году, что нельзя досрочно освобождать военных преступников, потому что их преступления требуют полного искупления.

Профессор Вильгельм Рёпке сказал в 1945 году: «Все, кто после этого события – телеграммы Гитлера с выражением симпатии к штурмовикам, совершившим убийство в Потемпе в 1932 году, – продолжали состоять в партии такого человека, осудили себя сами. По крайней мере, никто из них не должен занимать место в общественной жизни нации». Слышали ли немцы это предостережение?

Самый знаменитый из немецких эмигрантов Томас Манн в 1947 году высказался языком Вагнера (Гитлер любил музыку и идеи Вагнера и считал себя Зигфридом, которого ударило в спину мировое еврейство): «Наша любовь принадлежит судьбе – любой, лишь бы это была судьба, пусть даже это будет конец мира, окрашивающий небеса красноватыми отблесками сумерек богов». Поэт Ганс Бранденбург соглашается с этим: «Древний миф – не объясняет ли он своим таинственным шепотом еще более древний миф, превращающий сумерки богов в сумерки людей?» Один из немецких юристов на Нюрнбергском процессе сказал, что глубокая трагедия немецкой нации заключается в том, что она не сублимирует свое убеждение, что опоздала к дележу мировых богатств, чем могла бы укрепить свое почетное положение в областях духа и прикладных наук. Один венский профессор подытоживает немецкую судьбу, говоря, что ее глубинная вина заключается в том факте, что на ее почве так и не было позволено произойти ни одной революции. Реформация Лютера была социальной революцией, сорванной немецкими князьями, использовавшими революционную энергию в своих корыстных целях. Очень скоро на сцене появилась «сильная рука» Пруссии. Выборщик из Бранденбурга стал королем Пруссии и, как и следовало ожидать, быстро сменил императора – представлявшего идею объединенной Европы, чем был создан новый тип властителя – император объединенной Германии.

Восхождение Гитлера не было ни следствием Версальского договора, ни результатом условий, сложившихся после Первой мировой войны. Гитлер стал результатом длительного развития: Пруссия над всеми немецкими князьями, Пруссия над всем Германским рейхом, Пруссия над Европой, Пруссия над всем миром! Гитлер, одержимый идеей великого рейха, воображал, что на него возложена миссия воплощения в его персоне всей мощи, всей справедливости, всей власти – то есть это была кульминация старой мании величия. Гитлер считал себя воплощением Германии, Европы, мира и, наконец, человеком, который сможет заменить собой Бога. Он был персонификацией немецкой идеи власти. Германское превосходство обратилось против всего и вся: политически против Европы, идеологически – против иудаизма и христианства; национально – против наций и рас. В этом причина поражения и разгрома Германии.

Томас Манн был самым известным противником Гитлера, и, так как немцы отказались слушать его предостережения против национал-социализма, нам представляется уместным заметить, что именно ему принадлежит честь подведения итогов германской проблемы. Он напомнил немцам, которые предпочитают винить Версальский договор в возвышении гитлеризма, что это они сами не восприняли всерьез демократическую республику 1918 года, отбросив ее, как неудачную шутку, возненавидев ее за свое заслуженное поражение. Он напомнил им о громадной ответственности большинства немецких интеллектуалов. Вместо того чтобы пестовать идею свободы, они предложили нации новое старое учение, «в котором ценности, связанные с идеей индивида, – истина, свобода, право, разум – были полностью отброшены… или им было придано значение, отличное от значения, какое придавали им в течение столетий». Они высмеивали веру в свободное научное исследование, лишенное всяких предварительных допущений; свобода была дана только тем мыслям, которые оправдывали силу. Эти профессора не верили в свободные учреждения и поэтому считали, что концепция свободы внутренне противоречива; они одобряли «деспотическую тиранию над массами, подкрепленную мифическими фикциями… безумными видениями, химерами, не имеющими ничего общего с истиной, разумом или наукой и не способными к творчеству, определяющему ход жизни и истории».

Томас Манн с ужасом наблюдал это гибельное развитие событий и предостерегал против него всей силой своего могучего слова. Он понимал, что такая идеология приведет к периоду войн, «которые, вероятно, отбросят нас далеко за христианскую цивилизацию Средних веков», в варварскую эпоху шаманов и колдунов. Для обозначения такого положения вещей Манн воспользовался музыкальным термином глиссандо, «варварским рудиментом домузыкальной эпохи… Я всегда чувствовал в глиссандо антикультурный и античеловеческий зов».

Немецкая молодежь была увлечена тоталитарными идеями задолго до Гитлера. Это можно почувствовать по беседам, которые ведут молодые люди в романе «Доктор Фаустус» в начале двадцатых годов. Язык, которым они пользуются, – это типичный немецкий жаргон гегельянского типа, который в свое время высмеивал еще Гете. Эти подающие надежды молодые люди убеждены, что либерализм изжил себя и устарел, что никого больше не занимают идеи свободы; они видят только «две возможности религиозной [!] самореализации – социальную и национальную». Пару десятилетий спустя эти возможности стали реальностью, воплотившись под восторженные вопли миллионов молодых и не очень молодых мужчин и женщин в «религию» национал-социализма.

Фауст Томаса Манна – композитор Адриан. По мнению Манна, старая легенда о докторе Фаустусе и трагедия Гете не полностью представляют немецкий характер, так как лишены музыкального элемента. «Музыка – царство демонизма». Музыка, в особенности музыка романтическая, оказывает опустошающее воздействие на германское сознание. Манн цитирует Бальзака, сказавшего в 1839 году: «Пусть немцы не знают, как играть на великих инструментах свободы, но зато они естественно умеют играть на всех музыкальных инструментах».

Один из героев романа католик Цейтблом, в политическом отношении второе «я» Томаса Манна и подобно ему являющийся непримиримым врагом Третьего рейха, говорит, что Германия ввергла мир в войну и что гитлеровский режим сделал Германию невыносимой для всего остального мира, превратив по-европейски мыслящую Германию в безумную грезу о «немецкой Европе». Нацисты говорили о Германии, утверждает Цейтблом, как о европейской крепости, хотя на деле она стала сумасшедшим домом с удушающей, спертой атмосферой. Немецкое поражение, говорит он, будет ужасным, но еще ужаснее была бы победа.

Главный мотив «Доктора Фаустуса» – это пакт с дьяволом. Подобно Фаусту Гете Германия собралась завоевать мир за счет союза с дьяволом, и, как Фауста, дьявол ее похищает. Главная черта дьявола – гордыня – Non serviam. Немцами тоже двигали гордыня и надменность.

Томас Манн бичует эту гордыню в «Иосифе». Немцы, говорил он в 1936 году, «так нелепо тщеславны, потому что родились в стране мужчин, в единственном месте рождения истинных богов»; они презрительно рассмеются над малейшим сомнением в том, что их цивилизация превосходит цивилизации всех соседних с ней стран. Через несколько лет в одном из своих радиообращений к немцам – которые многие из них тайно слушали, рискуя жизнью, – Манн говорил о «мании величия» Германии, а в «Докторе Фаустусе» мы читаем о враге Бога, дьяволе: «Его враг пал, сраженный своей гордыней».

Миллионы людей радовались в 1933 году, опьяненные ложной религией, которая открывалась каждому разумному человеку, как режим жестокости, вульгарности, бандитизма, садизма и грязи. Нацисты совершили неслыханные преступления против народов Европы, разложили своих граждан и совершили перед лицом Бога и людей невиданные мерзости. Какое значение имел теперь гуманизм их Гете, если Гитлер сумел растоптать Европу, называя себя при этом ее спасителем! Тысяча лет немецкой истории была перечеркнута этим падением. «Все немецкое, даже немецкий разум и дух, немецкая мысль, немецкое слово стали омерзительными образчиками зла». Немецкая история закончилась «прыжком в ад, освещенный пляшущими языками ревущего пламени».

«Доктор Фаустус» показывает немцам, что они должны сделать. Истинное раскаяние заключается не только в том, чтобы испытывать скорбь и стыд, которые, как они говорят, испытывают теперь немцы. Истинное раскаяние – это убежденность в невозможности милостивого прощения, в убеждении грешника в том, что его проступок слишком тяжел даже для высшей доброты, что даже она не может простить его греха. Мы уже видели, как далеки в большинстве своем немцы от таких чувств, хотя только раскаяние такого рода может проложить путь к спасению. Герой «Доктора Фаустуса», воплощение немецкой гордыни, признает в конце: «Такая вина, как моя, слишком велика, чтобы найти прощение». Это слова Каина, первого убийцы, и они были произнесены с кафедры графом фон Галеном 3 августа 1941 года. Каин, сказал он, бичуемый своей совестью, признал непростительную вину.

Только после того, как Адриан признает свою каинову вину, Манн в последнем предложении «Доктора Фаустуса» говорит: «Бог да будет милостив к твоей несчастной душе, мой друг, мое отечество».

Великий роман Томаса Манна не оказал воздействия на сегодняшних немцев. Некоторые немцы воздали ему должное, когда он читал лекцию о Шиллере в Штутгарте в 1955 году. Германский министр культуры вручил писателю – по случаю его восьмидесятилетия – крупную сумму денег, которую Манн передал нуждающимся немецким писателям, жертвам нацизма. Когда вскоре после этого Манн заболел, его наградили орденом Pour le merite. Это им ничего не стоило. Нация в целом забыла все и, не раскаявшись и прикрывшись тонким демократическим фасадом, отказывается слушать то, что говорил ей великий писатель в «Докторе Фаустусе» и послевоенных эссе. Воистину сбылось то, что записал в своем дневнике Теодор Хеккер еще в 1939 году: «Можно ожидать, что немцы забудут все, что они сегодня говорят, пишут и делают, забудут как можно скорее». Ниже он добавил: «Но Бог найдет что сказать по этому поводу».