16
— Ну, вот и все… — задыхаясь, сказал Орлов. — Отвоевался, юноша.
Орлов бросил взгляд на спеленутого бинтами сержанта.
— Больше мы его в глаза не увидим. С таким ранением или спишут, или оставят дослуживать в Союзе, — Орлов махнул рукой. — Ну, и слава Богу! На что там вообще смотрят, в стране Советов? Таких младенцев на войну посылают! Это же смертный приговор кто-то ему подписал!
— Да, уж точно кто-то на смерть послал. И не его одного, — смахнул Шульгин пот со лба. — Верно замечено, командир. Кого попало шлют на войну. Простых пахарей бросают под пули. Я с ним толковал по прибытии. Он трактористом работал в селе. ПТУ у него за спиной.
Шульгин развязал шнуровку горных полусапожек, стянул их с ног, с наслаждением вытянул ноги.
— Простой пахарь… В тракторах хорошо разбирается, в каких-то там сроках посева. В селе на своем месте. Заматереет, хорошим мужиком станет. А на войне — просто мишень ходячая. Такие недотепы живут только до первого боя…
Орлов достал смятую пачку московской «Явы».
— Такие юноши со слабой нервной системой не для войны. Не для них это смертное дело? — Орлов сжал кулак. — Опериться не успели, а им автоматы в руки. Стреляй, коли, руби… Нет, на такую войну нужны добровольцы, — Орлов хлопнул кулаком по колену, — только добровольцы. Отборный состав выученных спецвойск…
Посыпались крошки табака на плащ-палатку. Выплыла из-под пальцев полоска дыма.
— Подписал контракт, — Орлов снова рубанул ладонью, — и делай военное дело на совесть. Получай тройной оклад.
— Я что-о?.. Я бы пошел! — оживился Матиевский. — Люблю воевать, честное слово… Дышится мне тут легко. Чувствую себя на своем месте. Не то, что на гражданке, где простой человек, что ноль без палочки. Если бы хорошо платили, я бы точно пошел…
— А я бы не пошел, — возразил Богунов. — Дурак ты, Серега… Разве война — это дело? Пахать землю — это дело! Я, между прочим, тоже простой тракторист. Пахарь, короче… И я вам скажу, что землю нужно только пахать! С любовью и лаской! Понятно! А не окопами уродовать…
— Ну, вот и паши, — засмеялся Матиевский. — А мне с винтовкой интереснее. Я оружие очень уважаю, — Матиевский погладил снайперскую винтовку. — Если бы кинули клич, позвали на войну, набралось бы нас, добровольцев, с армию…
— А, может, и не набралось бы, — усмехнулся Шульгин. — Русские за деньги не воюют. Если уж воевать, то воевать надо за взгляды, за идею, а не за тройной оклад. И лучше всем народом, а не поодиночке.
— Все, хватит… Некогда философствовать, прекращай базар, — оборвал всех Орлов. — Вон уже ребята из первого взвода на подходе. Передадим раненого для эвакуации и продолжаем войну.
Эвакуация раненого сержанта оказалась непростым делом. Еще вчера вертолеты садились на позиции прямо под обстрелом, и летчики низко брили воздух над душманскими позициями. Но на следующий день вертушки уже ходили высоко над горами, недосягаемые для пулеметных очередей душманов, и эффективность их собственного огня уже оказалась равной нулю, а посадка вертолета для раненого и вовсе была назначена в шести километрах от места боя.
Видимо, командование эскадрильи, потерявшее две дорогие машины и лучших своих летчиков, решило позаботиться о безопасности. И присутствие вертолетов, парящих на недосягаемых высотах, оказалось теперь почти бесполезным.
Пришлось Орлову выделять из поредевшего состава роты специальную группу эвакуаторов во главе со старшиной роты.
Прапорщик с невоенной фамилией Булочка принял эстафету с раненым, и вскоре пригибающиеся от тяжести силуэты спасательной группы скрылись за валунами.
С вертушкой, которая приняла раненого, сбросили солдатскую почту. Пухлые матерчатые мешки с письмами вручили Булочке под роспись.
В «большом хозяйстве» почта выдавалась в штабном модуле, и дежурные по ротам часами стояли у крашеной фанеры почтового окошка, дожидаясь выдачи писем.
Обычно почта не доставлялась действующим на боевых операциях ротам, но для этого необычного рейда было сделано исключение.
Шульгин принял толстую кипу газет, в которых как всегда ничего не писалось об афганской войне.
Получил лично в руки хрупкий слегка помятый конверт от своей удивительной Елены.
Получил также свернутый вчетверо типографский бланк.
На листе было напечатано крупным шрифтом:
РАДИОГРАММА.
Шульгин с удивлением развернул бланк и машинописные строчки, рассыпанные на листе, обожгли глаза.
МОСКВА 776 ПОЛЕВАЯ ПОЧТА 93933
АЛЕШИНУ АЛЕКС.ИВ. = ПОЗДРАВЛЯЕМ СЫНОМ АЛЕКСАНДРОМ ВСЕ БЛАГОПОЛУЧНО ЧУВСТВУЮТ СЕБЯ ХОРОШО ЖДЕМ ОТПУСК.
У Шульгина перехватило дыхание:
— Вот же молодец, Сашка, — вырвалось у него, и взлетел праздничным флажком лист радиограммы.
— «Метель», я, «Метель-один», — тут же прохрипел в эфире голос Шульгина. — Прошу собрать командиров взводов на срочное совещание. Прошу всех немедленно в мой окоп.
— Что там у тебя случилось, «Метель-один»? — хмуро отозвался Орлов.
— Есть экстренная необходимость собраться вместе, — уклончиво ответил Шульгин. — Все подробности на совещании.
Послышались далекие команды командиров взводов, оставлявших за себя сержантов старшими на позициях. Потянулись с разных сторон к высоте Шульгина серые бушлаты.
— Что случилось, замполит? — сердито спросил Орлов, перевалившись через бруствер окопа.
— Что у нас за чепэ? — взмахнул руками командир второго взвода Смиренский.
— Темнишь, замполит… Может, листовки получил от политотдела? — усмехнулся долговязый командир третьего взвода Моргун. — Так нам еще хватает листовок…
Алешин опустился в окоп последним, так что сразу стало тесно в квадратной ячейке глинистой земли.
Смиренский недовольно сжал плечи, встряхнул каштановым чубом:
— Докладывай, замполит, не тяни…
— Докладываю, — воскликнул Шульгин, — в нашей роте действительно случилось происшествие. Чрезвычайное происшествие, но очень замечательное. Кто угадает…
— Сгорело что-то в полку? — свистнул лейтенант Моргун.
— Тьфу ты, скажешь, — отмахнулся Шульгин.
— Водку в полковой дукан привезли, — ахнул Смиренский.
— Не дождетесь, — рассмеялся Шульгин. — Чрезвычайное происшествие касается всех, но виноват в нем только один.
— Кто еще виноват? — повел бычьей шеей Орлов. — По существу докладывай, замполит.
— Виновник происшествия — лейтенант Алешин, — провозгласил Шульгин, и когда все взгляды упали на притихшего командира первого взвода, достал из-за пазухи бланк радиограммы. — Наш лейтенант Алешин виновен в рождении сына Александра! Родился в городе Москве. Мать с сыном чувствует себя хорошо. Все прошло благополучно. Ура, товарищи офицеры!
— Ура-а… — загремели голоса в окопе, и яростно захрустели лейтенантские ребра от жарких объятий.
— Дайте-ка мне тиснуть папашу, — кричал Моргун.
— И мне дайте, — кричал Смиренский.
— Поздравляю, — гаркнул в ухо Орлов. — В нашей пятой роте пополнение! Мужик у нас, ребята!
Шульгин тряс Алешина за плечо:
— Наследник Александр! Вот это здорово! Сан-Саныч младший! Не шутка! «Первый» пацан в пятой разгильдяйской…
— Качать папашу, — загудел Моргун.
— Куда его качать? — возразил Орлов, — его теперь беречь надо. Алешин — единственный папаша на всю роту.
— «Метель», я, «Первый», прием, — вдруг заскрипел эфир.
Орлов вывернул плечо в давке, нащупал тангенту радиостанции.
— «Первый», «Метель» на связи, прием!
— Поздравляем вас с пополнением, — прохрипел голос Первого. — Лейтенанту Алешину объявляю благодарность. Молодец! Замечу, не бракодел! Не подвел Советскую армию! Настоящий мужчина! Ты, Орлов, теперь уж не слишком выставляй Алешина под огонь. У него важные семейные обстоятельства… Я теперь понял какие… Одобряю ваше решение! И еще… — голос командира полка дрогнул, — тут начальник политотдела передает… Не вздумайте отмечать… Никакой пьянки… Не теряйте там голову от радости!..
— Голову терять не собираемся, — недовольно ответил Орлов. — Пусть политотдел не беспокоится. Какая может быть сейчас пьянка?..
Моргун сдавленно засмеялся за спиной Орлова.
— Ну, кто о чем, а вшивый о бане…
— Все настроение испортил, тьфу-у… — сплюнул Смиренский.
И только Алешин молчал.
Он вообще выглядел потерявшим ту самую голову, о которой так беспокоился политотдел.
Бессмысленная улыбка блуждала по лицу, и молодой счастливый папаша растерянно мял в руках клочок бумаги с рубленым шрифтом РАДИОГРАММА…
Оставшись один, Шульгин вытащил из-за пазухи еще один плотный клочок бумаги. Грязные отпечатки легли на свежий тетрадочный лист. Андрей старательно вытер пальцы. Развернул захрустевший листок, и ему показалась, что от клеток ученической тетради пахнет чем-то родным.
Шульгин присел в окопе, оперся спиной о глинистую стену. Замер. Погрузился в горячие волны беглых, спешащих строчек, нежную, сладостную речь влюбленной Елены.
«Здравствуй, бедовая моя головушка!
Здравствуй, мой любимый Андрюша!
Как уютно называть тебя своим, как хорошо быть твоей подругой и как же нелегко ею быть…
Милый мой, я старательно пытаюсь не роптать и не могу… Пытаюсь быть твоей боевой подругой, но у меня плохо получается…
Я ничего не могла сказать тебе вчера, когда узнала, что почему-то именно ты командуешь первой группой десанта.
Нам, женщинам, нельзя вмешиваться в ваши мужские дела. Видно так нужно, чтобы ты брался за самое трудное, самое тяжелое — такая у тебя упрямая натура тянуть непосильную ношу.
Но если бы ты только знал, как страшно бывает мне, выбравшей самого лучшего из всех, наверное, себе на беду.
Нет, ты меня не слушай, я сейчас плачу, и все же…
Я верю, что ты все выдержишь. Ты все перенесешь, ты вернешься…
Ты не можешь не вернуться, если тебя так любят.
Ты выдержишь все, если тебя так ждут, правда ведь…
Без тебя я не смогу жить…
Без тебя станет пусто и одиноко…
Не смей забывать, родной мой, тебя всегда ждут!
Тебя любят больше самой жизни.
Тебя ждут, запомни это!
Только возвращайся!
Твоя Елена».
Шульгин бережно поцеловал горькие строчки взволнованной Елены, положил конверт во внутренний карман поближе к сердцу, зная, что еще не раз перечитает он это письмо. И будет читать, пока не запомнит каждое слово, пока не сотрет бумагу до дыр. Он почувствовал вдруг, что проживет еще немало страшных дней этой войны, пройдет сотни жестоких километров военных дорог, и ему будет легче, чем другим, переносить все ужасы этой войны, потому что у него есть к кому возвращаться.
Потому что где-то за закрытыми шторами, в тишине, ждут его возвращения напряженно и мучительно, ждут с задавленным стоном и постоянной болью под израненным сердцем. Других тоже ждут, не пряча горьких морщин, не стыдясь поседевших волос. Ждут, отгоняя мучительный страх и страшную горечь одиночества.
