– Ольха! Ольха! Я – Точка! Я – Точка! Дай огня на третий ориентир. Минус сто! Быстрее! – кто-то кричит в пустую цистерну.

Зачем так орать? Где я? Мир крутится вокруг меня калейдоскопом. Никак не сложится целостное восприятие. Что-то льётся в горло, пью, захлёбываясь, кашляю. Ещё пью. Мир ещё крутнулся несколько кругов. Появилось что-то, переползло в центр, сформировало лицо мальчика. Маугли. Ухватившись за это лицо, неимоверным усилием остановил вращение мира.

– Сладкого надо. Сгущёнка, – слышу чужой хриплый голос. Голос Кузьмина. Моего тела. Мой голос.

– Да хоть облопайся! – скрипит другой знакомый голос. Ротный. Рвотный. Ты стал мне близок, как брат. В тяжкую минуту ты рядом. Уникальный человек.

Два щелчка. В рот льётся тягучая жижа. Приторно-сладкая, приятная, вожделенная.

– Ну, ты дал, Дед! Ну, ты дал! Не сгущёнку – на руках тебя носить! Дом взяли почти без потерь! Немцы бежали. Из окон выпрыгивали и бежали. От тебя одного! Как ты так отощал за час? Пей молоко. Вот ещё галеты, тушёнка и сосиски. И компот трофейный. Сладкий. Поправляйся. Немец тут на нас осерчал, атакует без передыха. Всё дом хотят вернуть. Пошёл я. Как отойдёшь – сам знаешь, что делать.

Отпустило меня. Подвал. Или цокольный этаж. Сводчатый потолок. Девочка-радистка кричит в трубку, срывая голос. Помехи? Бывает. Да и грохот стоит такой, что ружейно-пулемётной трескотни не слыхать. Только гул мощных взрывов. У девочки две трубки. Слушает одну, кричит в другую. Коммутатор?

Смотрю на свои руки. Кожа и кости. Как можно так быстро настолько отощать? Диета, говоришь?

Но чувствую себя нормально. Тошнит только и слабость. Усиленно набиваю желудок. Еда проваливается как в колодец. Насыщения не происходит. Еда – кончилась. Голод – нет. Пью воду. Вспоминаю, что пил кровь немца, как вампир. Меня выворачивает обратно. Сплёвываю. Напрасная потеря провианта. Что на меня нашло тогда? Блин! Не прощу себе!

Маугли смотрит на меня огромными глазами.

Вздыхаю. Какой пример показываю молодёжи? Как зверь взбесившийся – людей рвал, кровь пил. Хорошо хоть не ел их. Тогда вообще только стреляться.

– Ты чего тут? – спрашиваю Маугли. Как будто он мне ответит. Смотрит, как пёс – преданными глазами. Не место на передовой детям. Ага, а не я ли послал его провести группу бойцов в самую глубокую… корму?

– Как прошло? – спрашиваю.

Кивает.

– Много потеряли?

Мотает головой. Показывает два пальца. Поговорил. Как воды напился. Везёт мне! Сначала – Немтырь. Потом – болтун. Теперь – опять немтырь. Только этот вообще немтырь. На пальцах всё.

Грязными, окровавленными пальцами лезу ему в рот, достаю язык. Есть язык!

– Чё молчишь тогда? – спрашиваю плюющегося Маугли.

Психологическая травма? Это лечат? Должны лечить. Есть же здесь психологи. Судя по «Мастеру и Маргарите» – довольно сообразительные. Вылечат. Душевная травма. Родителей убили. Бывает. Война. На войне обычно людей убивают. Для этого их и начинают. Войны.

Война, кстати! Бой идёт. Надо идти. Моя винтовка сегодня пригодится. А стрелять – я научился. Дело нехитрое. Стрелять – легко. Людей убивать – тоже легко. Жить после этого – сложно. Да, Маугли? Так и ходит за мной хвостиком. Но молодец! К стенам жмётся, в проломы стен не отсвечивает.

Вскарабкиваюсь по разбитым лестничным пролётам на самый верх. Спрашиваю про снайпера. Узнаю, что сам же его и расчленил с особой жестокостью. Вместе с винтовкой. На много мелких снайперят. Обидно. Винтовку жалко. Я бы её на стену повесил и бронзовую табличку. И голову снайпера. Как люди рога оленей вешают. Тьфу. Чушь какая!

Надо делом заняться. Боевой работой. А то лезет всякое в пустую голову.

А куда это ты так бежишь? От снайпера бегать – умереть уставшим. Ловкий? Ладно, всё одно помрёшь. Три патрона – жалко. А вот ты и попался! Не надо так долго разглядывать наш дом. От этого дополнительные вентиляционные отверстия в черепе появляются. Не знал? Теперь запомнишь. Навсегда. Ах, какие красавцы! Что, думаете, не попаду? Или вас щит вашей пушечки спасёт? Вот тебя не спас. А этот везучий! Левее ушло. Ветер дунул? Бывает. А ты зачем так ногу выставил? Дорогой, у меня глаза «неверные»! Я тебя насквозь вижу! Ха! Как он завалился! А вот ты! Руками машешь? Думаешь, каску напялил, балахон – так я тебя не узнаю? Я вас «фонов», «херр-майоров» – по полёту вижу. На тебе пульку! На ещё! Я не жадный. Вот и ещё. Рыцарь, говоришь? Белокурая бестия? Прусский аристократ? Что, не машется? А как ваши снайпера наших бестолковых отстреливали? Как специально – синие штаны, другой цвет и материал формы, фуражки, «галки» на рукавах! Забыли, что сейчас не времена Кутузова и Багратиона? Это тогда за сотню шагов хрен попадёшь. Сейчас и за два километра можно попасть, если навык есть. А пуля убойные свойства сохраняет вообще чуть ли не четыре километра.

Что, немцы, без крикуна-свистуна не бежится в атаку?

Ух, как! Вот это мощь! Чем же это наши так садят-то? Надо спуститься – ошибочка выйдет у расчёта гаубицы – соскребут моё модернизированное тело вместе с психованной клавиатурой нейроинтерфейса на малую сапёрную и похоронят в воронке от гранаты. А душа моя отправится взрывным ускорением в царство Вечной охоты. И будут там на меня вечно охотиться.

А сколько времени? Только и всего? Только десять? До ночи не доживёшь! Смертельно устанешь бегать. Пойду обратно на крышу. Так не набегаешься.

Судя по мелькающим в тылу серым силуэтам – обеда не будет. А вон и Т-34 стоит, дымит. А вон башня лежит. Говорил им не лезть! Неслухи. Олухи! А где второй? Свешиваюсь, смотрю вниз. В дом въехал. Слышу слабый, на фоне боя, стук. Сломались? Танк – железяка. Ломается. Бывает. Только что он тут делает, а не там? Оттуда должны были прикрывать, а не переться по минам на убой. Подорвался на мине, порвал гуслю – ты мишень. Оторванная башня – доказательство.

– Ротного убили! – слышу истеричный крик.

Твою мать! Что ж всё так хреново-то! Бегу!

Зачем бегу? У страха глаза велики. Убили – не убили – буду посмотреть. Меня – вон сколько раз наверняка, гарантированно – убили – бегаю же!

Не убили рвотного! Политрук – наповал. Сидит, пригорюнился. Тонкая струйка с виска течёт за воротник. Радистка – фарш. Закрыла собой аппарат. Рядом ротный. Ступня – оторвана, спина – рассечена от пояса до плеча, кисть руки неестественно вывернута. Смотрит на меня стекленеющими глазами, кровавые пузыри пускает.

– Не смей! – ору ему в лицо. – Не смей! Помирать! Не для того я тебя нашёл, сука!

Перетягиваю ему голенище сапога, руку привязываю к черенку лопаты, смотрю на рассечённую спину. Вот это раскроило! Никаких бинтов не хватит!

Хватаю на руки.

– Только ты у меня на руках не умирай! Слышишь, рвотный! Только попробуй сдохнуть! Егерем хочешь быть? Могу словечко за тебя замолвить. Только живи! Смотри на меня! На меня смотри! Не закрывай глаза! Нельзя!

Вбегаю в «бокс» танкистов.

– Поехали! – кричу.

– Никуда мы не поедем! – отвечают.

Вижу уже. Передний каток, маленький такой, набок смотрит.

– Укорачивай! Без этого колеса поедете! А, нах!

Ножом отсекаю лишние траки, хватаю ленту гусеницы, тащу. Тяжеленная! Давай, Витя! Пяткин же тебе не зря изменял кости и ткани! Тащи! Буксую, тяну. Из-под сапог разлетается кирпич.

– Чё стоим? Взяли разом! Всем миром! – орёт давешний мужик с СТЗ, что показывал мне брошюру. – И-раз! И-два! Забивай! Сюда его давай, на брезент!

Ротного поднимаем, укладываем на расстеленный брезент на моторном отделении. Взревел танковый мотор, сизо-черное облако солярного выхлопа.

Я выбегаю через пролом и бегу в атаку на наш собственный тыл. Я в таком состоянии – голыми руками всех порву! С секундных остановок расстреливаю немцев, мины. Бегу. Танк, лязгая и рыча, задом пятится за мной. Слышу звонкий дзыньк! Оборачиваюсь. Рикошет снаряда. Откуда? С разбега запрыгиваю на танк. Мужик с СТЗ жмётся за поднятым люком башни, лицом на корму. Дорогу диктует мехводу в ухо шлемофона.

– Смотри, вон они! – хватаю его за нос и разворачиваю к немцам, пальцем показываю на их замаскированную позицию. Глазами не разглядишь. Не будучи экстрасенсом. «По трассеру вычислил». Так вот!

Мужик ныряет в башню, башня доворачивает. Танк встал. Дзыньк! Вижу, как снаряд вышибает сноп искр из надгусеничной брони, фиолетовой молнией уходит вбок. Повезло. Под острым углом попал. На десяток сантиметров левее – пробил бы броню, убил бы радиста и заряжающего, сломал бы двигатель.

Выстрел, танк вздрогнул всем многотонным телом. Слышу мат-перемат из погнутого, не захлопывающегося люка. Лязг затвора. Выстрел. Ещё выстрел. Стучу рукоятью клинка по люку, кричу в башню:

– Попали! Поехали!

Спрыгиваю, опять бегу впереди танка за его кормой – назад в тыл. Бывает так! Атакую собственный тыл. В городских боях – всё вперемешку. Как слоёный пирог. Мы у них взяли пятиэтажку, они отбили наши вчерашние, опустевшие, позиции.

– Ура! – кричат вокруг меня. И я кричу. Рембатовцы сопровождают свой танк штыком и очередью пулемёта.

Зарезал ошалевшего немца, что выскочил прямо на меня. Вонзил ему в грудь «ритуальный» нож. Хрустнуло, как переламывается хворостина. Рукоять у меня в руке – лезвие осталось в трупе.

– Отомщён, – прорычал я, бросая остатки ножа под ноги, – напился крови клинок!

Навстречу – редкая цепочка бойцов со штыками наперевес. Обтрёпанные ватники и ватные штаны, горла тощих сидоров за пригнутыми спинами, округлые каски и злые глаза под ними.

Наши! Прорвались!

Запрыгиваю на танк, тормошу ротного. Жив ещё.

– Жги на всю железку до госпиталя! – кричу в лицо командиру танка, мужику с СТЗ.

– Вернуться надо, – мотает головой, – они донесут.

Он показывает на доходяг-пехотинцев.

– Приказываю! Доставить ротного на операционный стол! Взял на себя командование ротой и всеми приданными частями. И тобой тоже! И всей твоей бандой! Понял? Приказ понял?

– Ты что себе возомнил? – вскинулся он.

Выхватываю нож, пробиваю броневую сталь люка, вынимаю нож. Он задумчиво смотрит на узкий прорез.

– Вопросы? Если он умрёт – я тебе лицо обглодаю! Дуй! Гони своё корыто в госпиталь! Этот мужик десяти рот стоит!

Спрыгиваю, бегу на пятиэтажку. Не оборачиваюсь. Знаю – коротко посоветуются и уйдут. Все. И пулемётчики рембата – тоже. Жаль. Но… А-а… на них всех!

Прихватываю ящик с патронами. Бегу к пятиэтажке. Под огнём. Пули так и свистят вокруг, впиваются в мёрзлую, перепаханную войной землю сквера. Пох! Не, я, конечно, делаю на бегу «манёвр зайца» – куда ступит моя нога при следующем шаге, не знаю даже я, завершив предыдущий шаг. Случайным образом принимаю решение. Автоматически – думать об этом – тупить. Не будет спонтанности. Вычислят, подловят. А так пусть жгут патроны. Нам ещё подвезут. Им уже нет.

Вот и дом. Оповещаю личный состав о смене руководства. И назначаю себя узурпатором. Незаконно занявшим железный трон владения штрафной ротой и этим четырёх с половиной этажным королевством. Всё же обвалили один этаж на левом крыле здания. Рухнули остатки крыши и сложился этаж. Погибли три бойца. Наши ошиблись или немцы постарались – не важно же! Какая разница?

Расставляю бойцов. Опять читаю лекцию. Всё то же – не сиди долго на одном месте, не высовывайся, не подставляйся. Формирую мобильную группу «пожарных» из ребят пошустрее. Учитывая мой «московский» опыт.

Отбиваем атаки врага, корректируем огонь средств поддержки. Если бы не они – сожрали бы нас с потрохами! За час – семь отчаянных атак. Немцы – как одержимые безумцы – лезут на дом. Укладываем их мордами в землю. Через пять минут опять бегут!

А люди у меня всё кончаются. От «пожарных» ничего не осталось. Вот и Маугли залёг с винтовкой. Учу его:

– Задержи дыхание, на спуск дави плавно, будто у тебя не палец, а лепесток ромашки. Не расстраивайся. Слишком далёкого немца выбрал. Ещё и бегущего. Надо стрелять не туда, где он сейчас, а туда, где он будет. И пули летят не прямо, а по дуге. Вблизи – не имеет значения. Но вдаль – надо учитывать. Тренируйся.

Бегу дальше. Я почти не стреляю. Пытаюсь заменить ротного – быть везде и сразу, – патронов подкинуть, гранатами закидать прорвавшихся немцев, вынести раненого, подбодрить ещё живого.

Зимнее солнце покатилось на вечер. Мы ещё живы! Дом ещё держим. Комдив обещал… много что обещал. Но требовал – большего. Требовал дом удержать до утра. У меня – семнадцать штыков. Со мной и теми двумя гавриками героическими, что ранены в ноги, но остались на месте. Их надолго не хватит – не сменят позицию – задавят. Маугли я отправил исправить связь – телефон замолчал.

Отбиваем ещё атаку. Отбиваем гранатами. Половина здания горит. Немцы притащили огнемёт, крики горящих заживо – мои горящие бойцы подорвали огнемётчика гранатами. Пылает, как пионерский костёр. Чему гореть в куче битого кирпича? Горит. И ещё как!

Немцы залегли в двадцати – сорока метрах. Следующая атака – будет штурм этажей. Раненые забаррикадировались в подвале. Отвожу всех на цокольный этаж ещё не занявшегося огнём крыла. Ставлю растяжки.

Атака! Штурм! Гранатный бой – в упор! Удары взрывной волны своих же гранат. Рукопашная. Рывком врываюсь в группу врагов, начинаю свой «танец клинка». Кручусь среди них, как будто танцую брейк-данс. Режу ноги, руки, тела. Кровь во все стороны. Немцы валятся.

Удар в поясницу, тоже падаю. Ноги отнялись. Выхватываю гранату, кидаю за спину. Ещё одну, последнюю. Туда же! Ползу. Взрыв, взрыв.

– Ура! – отовсюду выпрыгивают бойцы, бегут мимо меня, перепрыгивают через меня.

Меня подхватывают, оттаскивают.

– Что там? – спрашиваю. Теплится ещё надежда.

– Пуля там. Прямо пониже поясницы, – отвечает боец, что накладывает повязку, стянув с меня штаны.

– Обидно. В спину.

– Всяко бывает. Ноги отнялись?

– Да.

– Хреново, Дед!

– Немцы! – крик от стен.

Скриплю зубами. Ног не чувствую. Боли, правда, тоже. Бойцы разбегаются. Ползу. Волоку свою винтовку.

Бешеная пальба, частые взрывы гранат, мат по-русски, по-немецки. Подползаю к стене. Переворачиваюсь лицом ко входу. Винтовку – на проём. На меня вылетает немец. Стреляю. Пуля ему вонзается в грудь. Но он идёт. Стреляю и стреляю. Две пули в грудь, одна в лицо. Падает. Летит граната. Падает к ногам. Изворачиваюсь, хватаю, откидываю. Взрывается прямо в проёме. Меня бьёт ударной волной, вырубает.

Очнулся, застонал. Ругаю себя последними словами. Вдруг немцы?

Но никого. Только трупы. Нет живых. Ни наших, ни немцев. На моём КП только трупы.

Ползу. В левой – пистолет, правой волоку винтовку за ремень.

Телефон! Кручу ручку этого аналога динамо-машины. Маугли! Ты чудо! Есть контакт!

– Ольха! Ольха! Я – Точка! Я – Точка!

– Точка, я – Ольха! Что молчали?

– Ольха! Дай огня! Всем, что есть. Ориентир – два, право – четыреста. Ориентир – два, право – четыреста. Всем, что есть!

– Точка! Это ваши координаты! Ты кто, назовись?!

– Слушай сюда, Ольха, мать твою за ногу и об угол четыре раза, пока не раздуплится! Ольха! Дуб ты! Крыса тыловая! Говорит боец Кенобев! Нет тут больше никого! По этим координатам – наших нет! Понимаешь? Нет больше живых! И я помираю, сука! Некем держать дом! Тыловая ты гнида! Дай огня! Дай! Огня! Огня дай! Отомсти за нас! Отомсти! С землёй нас перемешай! Хорони ребят, Ольха! Ребят хорони! Нас хорони! Мы все умерли, но не сдали точку! Не сдали! И не сдадим! Дай огня! Хорони нас! Не оставь на поругание!

Я ещё долго кричал в трубку, хотя связь снова прервалась.

Выстрел от входа – боль в левой кисти – пистолет и рука – вперемешку. Вижу – забегают немцы. Один, второй, третий. Смещаются приставными шагами, держат меня на прицеле. Отшвыриваю трубку, тянусь за винтовкой. С ухмылочкой немец стреляет. Пуля ударяет в правое плечо. Рука безвольно падает. Дёргаю искалеченной левой. Стреляет опять. В левое плечо. Рука падает.

Взвыл волком от бессилия. Один из немцев присаживается около меня на корточки, достаёт мой нож, разглядывает. Хмыкает. Плюю ему в лицо. Бьёт меня кулаком в нос. Хруст. Нос опять набок. Рот сразу полон крови. Боль, на фоне остальной боли, незаметна.

Немец ставит мне колено на грудь, что-то с ухмылкой говорит своим. Ухмыляются. Один из них заходит мне за голову, садится и зажимает голову, другой держит ноги. Они же не знают, что ноги мои что сардельки.

Немец пальцами открывает мне веки и начинает медленно-медленно приближать острие ножа к глазу:

– Нет! Нет!!! Суки! Что ты делаешь, падла! Тварь! Скотина! А-а-а!!!

Больно. Очень больно. Но больше накатывает отчаяние, а убивает бессилие! Я как жертвенный ягнёнок! Мне глаза выкалывают, а я только орать и могу!

Темнота. Меня ослепили. Кричу от всей своей боли и отчаяния.

Через свой же крик слышу вой снарядов и тяжелые взрывы. Мир заходил ходуном. А потом – померк.