Руины города Сталина
– Здоров я, граждане начальники, здоров, – в очередной раз заявляю я, вставая в «аиста» и с закрытыми глазами попадая себе пальцем точно в нос.
Просто очередная врачебная комиссия. Не хотят меня на передок отпускать. Не верят, что проведя десять суток без сознания, очнулся полностью здоровым.
– Не понимаю я вас, граждане врачи. Воевать некому, а вы полностью здорового ветерана штурмового подразделения держите тут. Там немцы толпами и живые кислород расходуют.
– Заткнись! – довольно грубо обрывает меня председатель комиссии.
– Не очень вежливо, – скривился я. – Злой вы. Уйду я от вас.
– Куда ты рвёшься? В «Шурочку»?
– В неё, родимую.
– Может, психиатра привлечь? Что-то он слишком весёлый.
– Живой я, гражданин начальник. Живой и здоровый. Вот и рад. Надо побыстрее искупить вину свою – и к своим.
– В штрафниках только один способ искупления – кровью.
– Не скажи. При мне вернули звания целой куче штрафников за пленных румын.
– Было. Я тоже слышал, – кивнул один член комиссии.
– А-а, бог… чёрт с тобой! – махнул рукой председательствующий. – Не терпится голову сложить – твоё дело.
– Я в рубашке родился. Ничего со мной не станется, – улыбаюсь я.
После подписи председателя дело пошло быстро. Расписывались. И вот я иду к сестре-хозяйке. Завхозу. Получаю обмундирование, делаю госпиталю №… ручкой и чапаю на станцию. У меня на руках бумаги, в сидоре – сухпай, на душе – покой, в голове – звон вакуума. Иду, вою: «Я – свободен! Словно птица в небесах! Я – свободен! Я забыл, что значит страх! Я – свободен! Наяву, а не во сне».
«Голосую» проезжающим машинам. Подбирают. А ведь строго запрещено. Развлекаю фронтовых рокадных водителей своим посредственным исполнением песен. «Авторадио» тут нет, пока. Я за него. Врио.
Два раза меня ссаживают у постов ГАИ. Они же ГИБДД. Смеюсь. Дохожу пешком, показываю бумаги. Они же меня и сажают на попутки. Душевные ребята. Даже не обобрали. Только отпускать не хотели. Пока не насытились моими анекдотами. Про продавцов полосатых палок. Творчески переложенных на современные реалии.
Фронт проходил уже по городским окраинам. Но фронт стоял.
Заночевал в расположении штаба дивизии. Пристроился в углу одной из хат. Не на снегу – уже хорошо. А утром – повезло – в полк, в расположении которого воевала штрафная рота, шла машина. На подножке которой я и добрался. А потом опять повезло. Встретил нового старшину штрафной роты, что получал боепитание. Помог с погрузкой, доехал с ветерком прямо до ротного.
Доложился, что прибыл. Был послан ротным куда подальше. В третий взвод. А потом четыре часа бегал за старшиной, чтобы вернул мне мои пожитки, нажитые непосильным трудом. Хотя бы винтовку.
Вот я и дома. Да-да! Мой дом – штрафная рота. А вернее подвал, в котором ночует третий взвод. Все четырнадцать человек третьего взвода. Определили мне свободный угол. Заваленный хламом и мусором. И пока я не поставлен в боевое расписание – занялся уборкой.
Нет работы выше и возвышеннее, чем наведение порядка. Не, не так. Борьбы с беспорядком. Со вселенской энтропией. Так! Хаос вокруг тебя – порождает хаос внутри. Хаос – непроизводственная потеря сил. Напрасная. Если хаос победил – твоё тело не может жить и начинает разлагаться. А ты мёртв.
Да-да, так вот меня торкнуло, пока лепилы эскулапные меня взаперти держали среди умирающих людей.
А ночью моя вахта. Сижу на стрёме у развалин дома, остатки стен которого образуют угол. В этом углу – мой пост. А впереди, через сорок метров – позиции немцев. В темноте я вижу неплохо, вижу траншеи, дзот, огневые точки в остатках домов. Вижу, где их подвалы. Да-да, три жилых подвала определил. Не только по дыму печей, но и по пару и свету от открываемых дверей. Простые, как валенки. Свет – демаскирует. Надо переходный тамбур делать, как у нас. Хоть бы просто рваными плащами завесили. Даже обидно стало – насколько они пренебрегают опасностью, исходящей от нас. И от нашего знания расположения их укрытия.
И что то знание? Можно у ротного и не спрашивать, и так ясно – докладывал. А снарядов – по пальцам пересчитать. Не, в стране стало много снарядов – наша промышленность делает уже привычное чудо. Только снаряды надо до огневых довезти. Автотранспортом или лошадками. Сколько та лошадка за раз привезёт снарядов той же 122-мм гаубицы? А сколько надо, чтобы расковырять этот подвал? То-то же!
Через четыре часа меня сменили. Пошёл спать.
Утром – тихо. Кто – спит, кто – рукодельничает. Вахтенные меняются. Напросился вне очереди. Опять смотрел на позиции противника. Через два часа – смена.
– Всегда так? – спросил сменщика.
– Уже три дня тихо. А что? – ответил он.
– Так, мысля одна.
– Не буди лихо, пока тихо, – буркнул боец.
Нет. Так не пойдёт. Как сказал товарищ Сталин – земля должна гореть у них под ногами. А у меня недовыполнение плана. Уже две недели я без крови. Прямо ломает меня. Шутка, если кто не догнал. Попробовал подкатить к взводному – у того тоже «…лихо, …тихо». Пошёл к ротному. Выслушал. Подумал. Говорит:
– Комдив уже задрал «языка» трясти. У него разведбат есть, а он со всех трясёт. Приведёшь – молодец. Дам тебе пирожок. Нет – не возвращайся. Там лучше загнись. С фейерверком, как ты умеешь. Оформлю как разведку.
Да-да. Такая вот канцелярщина. А как хотели? Это армия. Структура! И каждый винтик должен быть на своём месте. Таков порядок. Если винтики самостоятельно будут ходить где попало, а ещё паче к врагу – это Хаос! И их, винтики, будут расстреливать. Не только потому, что нехрен там, в бесконтрольном месте, без приказа делать, а просто для субординации. Ибо нехрен! К врагу надо ходить массово, цепью и под музыку – бит снарядный. Война – развлечение коллективное. Даже корпоративное.
И вот теперь имеется приказ, согласно которому винтик Шпунтик пойдёт до терры инкогнито и притащит сюда винтик из конкурирующего механизма. По которому наши винтики, с контргайками, узнают, как там этот, враждебный, механизм – работает, и над чем именно сейчас этот механизм работает, над чем собирается работать. Это называется «язык».
К чему я это всё? К тому, что армия та же машина. Не зная основ её функционирования – можно палец в редуктор сунуть. Пережуёт зубьями редуктора твой палец – и не заметит. Это не я такой послушный стал, что отпрашиваюсь у ротного, а дошло до меня. А для тех, кто «не догнал» – есть устав. Кто сильно «не догоняет» – есть кулаки сержантов и «старослужащих», что «техникой безопасности» уже «прониклись».
Меня больше не ставили в наряды. Я опять «вольный стрелок». Ползаю где хочу. В основном по «передку», в боевом охранении. Ищу проходы.
Сканирую всеми органами чувств, как старыми, привычными: глазами, ушами, нюхом, логикой. Так и новыми чувствами: чутьём. Чую я опасность, чую эмоции людей, чую опасный металл в земле. Металлы «чуять» я начал ещё в том мире, когда в литейке «варился», а сейчас чую и опасность от них. Так что простой, безвредный уже, осколок от снаряда неразорвавшегося или мины на взводе отличаю заранее. Чем крупнее и опаснее объект, тем дальше. Не сработавшую бомбу, которую и так, глазами, видно – чую за двадцать метров. Мину противопехотную – метр-полтора. Противотанковую – на расстоянии руки – парадокс. Наверное, потому, что она не сработает на меня. И мне не опасна. Веса мне не хватит её активировать.
И ещё я чую взгляды боевого дозора противника. Это похоже на то, как Око Саурона шарило по долине в поисках Феди Сумкина. Такой же невидимый луч враждебного внимания. Одно плохо – не всегда. Надо самому быть спокойным, как вода в пруду, чтобы кругом эмоционального шторма не было. Боя, атаки, например. И чтобы оппонент не умел «отводить взгляд». Сам так делал, когда следил за ряжеными в гаишников убийцами. Увидел, что чуют они взгляд, нервничают. Следил за ними рассеянным взглядом, углом зрения. Такого фокуса я не учую.
Я же пока только учусь. Как ребёнок, что только вчера понял, что телевизор – это не большая светящаяся штука с цветными пятнами, а источник образов. А колыбельная песня матери не набор приятных звуков, а вполне себе имеет смысл. Мой кот так и не смог понять ни телевизора, ни фотографий. Для него они были просто светящимся ящиком и куском бумаги – понюхает, пойдёт дальше. А вот сын фотки, как образы близких стал воспринимать в год, через пару месяцев понял, что телек довольно забавная штука. И имеет смысл и право на его «бесценное» внимание. Так и я, открыв новые формы восприятия, култыхался теперь с ними, как слепой кутёк.
Кстати, по этому поводу я довольно сильно заморочился, пока отдыхал в госпитале. Люди отчаянно боролись за жизнь вокруг, а мне – как с гуся вода. Ни царапины. Даже последствия очередной контузии исчезли, когда я очнулся, пробыв десять суток в каком-то «стазисе».
В компьютерных играх это называется читерство. И баниться. Блокируется аккаунт.
А у меня этих читов уже горсть. Бессмертие, турбофорсаж, режим восприятия из «Области Тьмы», чутьё на «пипец», гангреноустойчивость – и общая везучесть. Или просто «везучесть» – как посмотреть. Всё перечислил? Ах да! Знания из будущего. С одним, любым, из таких – уже Х-мэн. А тут всё в кучу.
Нечестно это по отношению к моим предкам. Нечестно. Они – не имея ничего из моего арсенала – сумели же сломать немца. Сумели. Не имея бессмертия, шли на пулемёты, по минным полям, в полный рост. Не имея турбо, без сомнений бросались в штыки. Не имея виброклинка космодесантника Вархамера, останавливали танки. У меня всё это есть. Моя ли это заслуга? Нет. Это всё мои гаджеты. И сам я – гад же ты! Нечестно. Нет тут никакой моей роли. Никакого мужества. Чем бы кончилась моя атака на румынский танк, будь я обычным человеком? А как у Васи Воробья. Тем же мокрым исходом. Именно поэтому танк – его. Не мой. Записать на себя – нечестно.
Вот такими мыслями я мучился, находясь в этом аду госпиталя. Да, сам я не страдал. Отдыхал. Но люди – страдали. И даже очень. А с моей вдруг возросшей чувствительностью к эмоциям вообще невозможно рядом находиться!
И пришёл я к таким выводам: всё это суперменское – не моё. Дано мне в пользование. Для дела. Много дано. А кому много дано – с того много и спросится. Поэтому что? Потому дай отдачу! Раз стал ты прихотью, скажем так, Судьбы, суперменом – бери на себя «повышенные обязательства». За тех, кто не обладал и долей перепавшего тебе. За Васю Воробья. За того прибалта. За тех пацанов, что уже легли на алтарь Победы. И за тех, что ещё несут к алтарю свои жизни. За них, кто не сможет. За тех, кто не смог. Не потому, что не захотел. За тех, кто ничего не мог сделать, но не отступил. За ребят, что в штыковую поднимались на наступающие панцердивизионы. Потому что нечем им было танки остановить, но и сдаться не могли. Не могли иначе. Выбрали смерть. В полный рост, в атаке, с оружием в руках. Бессмысленно, но достойно Рода. Достойно доблести предков. И души их будут перерождены, а не преданы забвению по высшему нажатию «Delete».
Вот поэтому я и всматривался в руины усыпальницы царей. Царицын. Так раньше он назывался? Царями когда-то называли воевод. На современный язык «царь» – маршал. Противно-то как! «Маршал» с французского переводится как «конюх». Царь-конюх. Что-то на земле воронцов сломалось с «полётом фантазии». К чему я это? А, цари. «Цэ-яр». Вот все голову сломали – где была ставка Орды? Не могут найти адреса. Столица такого мегаобразования, как Золотая Орда, не могла не оставить след в веках. Москва, например, навсегда оставит на месте своего расположения след. Даже после тотальной бомбёжки термоядерными зарядами. А где ставка Орды? Орда контролировала территорию большую, чем СССР. Империя целая! Какая должна быть столица? Где должны были размещаться имперские чиновничьи аппараты? В шатрах? Неужели они состояли из других людей, чем московские или византийские чиновники? Имея весь мир – не отстроят себе дворцов? Не поверю!
Орда, орден, ордер – однокоренные слова. Корень их – порядок, структура. Орда – это не государство. Было. После Смуты – стало государством. Вынужденно. Изначально, когда Орда была Золотой – это было название армии некого государства. Как называлось государство это? Тартария? Дважды благодатная земля. Царствие Небесное. Сияние Света. Ра-сияние. Ра-сеяние. Ра-сселение. Русь. Верховный главнокомандующий – слишком длинно. Царь – проще. Один из царей тут похоронен. По обычаю Орды – тело предано огню, каждый, кому он был дорог, бросил горсть земли. Вырос курган. Мамаев курган. Место захоронения – летняя ставка. Где была основная ставка?
А где сейчас основная ставка Армии СССР? Так же было и тогда. Почти там же. Город этот стоит до сих пор. И даже название не сменил. Как назывался Владеющий Миром, так Владимиром и называется. Где Москва? Во Владимиро-Суздальском княжестве. Где была ставка Бати, Бату, Батыя? Во Владимире. Ищут – откуда пришёл Бату? И почему «монголо-татары» так хорошо ориентировались на наших территориях? И почему не все против него поднялись? А мне вот интересно – когда Батя, отец Александра Невского, князь Ярослав – стал монголом Батыем? При Грозном? Или при Романовых? Или уже при Советах?
Хм-м, Батыево нашествие. Заруба была между князьями и царями. Правительство не хотело, скорее – уже не смогло, кормить армию, армия решила сама взять причитающееся, пойдя против основополагающей функции – защиты народа. Гражданская война. На три сотни лет. Итог – Орда разбита, расколота на мелкие куски, над каждой Ордой – свой «батька-атаман», царь, один царь, атаман, хан – Тохтамыш, убивает другого царя – Мамая. Хоронят с почестями. Но прежде – развал державы и раскол народа – на самостийные местечковые Украины.
Теперь понятно, почему в Гражданскую тут такие ожесточённые бои были. Не за Воронеж, не за Краснодар, а тут. Понятно, почему Гитлер сюда рвётся, не уводит 6-ю армию отсюда. Понятно, почему наши так рогом упёрлись. Не за Ростов-папу, не за Одессу-маму, не за Киев – мать городов русских. Тут. Каждый солдат решил, что Москву – ставку князей и Сталинград – ставку царей – отдать нельзя. Центр Силы это. Наполеон тоже в Москву фанатично рвался. А столица была Петербург. Зачем? Думают – осквернят Центр Силы – силы у народа не станет. Ха! Нам они дороги как память. Сами порушим. Сами и порушили. Москва – в руинах, Сталинград – в руинах. Меньше силы у нас?
Два города. Два правителя. Потому и две головы у орла. И три короны. Должен быть третий. Старший. И третий город. Третий центр. А вот его месторасположение – тс-с-с! Руины потом разгребать!
Всматривался в руины Великого города, запечатлевая в голове каждый камушек, каждую кочку, каждую ямочку и впадинку. Вглядывался, пока не складывался, закрыв глаза, 3D-образ в голове. А вот с этим «образом» я уже и «работал». Мысленно «ползая» по нему. Искал пути.
Мне надо было туда, к врагу. За его жизнями. За его нервами. За его самоуверенностью. Они пришли завоевать мой мир? Мою землю? Мою Родину? Усыпальницу царей? Город Сталина? Наше «место Силы»? Я разверзну у вас под ногами ледяной ад! Эта земля не ваша. Этот город вашим не будет! Вы найдёте здесь только адские муки. И могилу. И тела ваши станут этой земле удобрением, как тысячам поколений ваших предшественников. Именно поэтому врагов всегда зарывали в землю. Хоть такая, но польза.
Вернулся в подвал. Занялся рукоделием – шью костюм «лешего» из мешковины и остатков моей формы, в которой я подорвался на гранате. Бойцы удивлённо смотрят. Опять я «запалился» – огня не развёл. Сижу и шью в полумраке. На весь подвал одна гильза чадит. Но мне хватает. Всё мои «неверные» глаза. Ниткой в ушко иголки попадаю же. А шью всё одно на автопилоте. Мысли – в 3D-модели. Ползают по ней. Определяют маршрут.
– К ротному, – сообщает мне взводный. Откладываю свою поделку в жестяной ящик без крышки, что припёр сюда, поднимаюсь, беру оружие. Взводный тут же опускается на пригретое мной место и закрывает глаза. Тут же и засопел. Пусть спит. Полезно. Особенно для ума. А без ума командир – наказание своим же бойцам.
– Чё звал-то? – спросил я ротного.
Пять минут уже сижу – на меня никакого внимания. «Администрируют». Болтают.
У нас новый политрук. Вроде нормальный. Из рабочих. Образование – курсы политической грамотности и заводские «университеты» – прошёл своим умом и смекалкой все ступени от простого подсобника до мастера участка производства. И был избран главой цеховой партячейки. За что и загремел на курсы политруков. Добровольцем явился в военкомат 23 июня ещё 1941-го, а его не на фронт, а в тыл. Учиться. Со смехом рассказывает о той учёбе. Сами себе строили «учебный лагерь», сами прокладывали ветку ж/д пути. Сами себя обеспечивали дровами и провиантом – разбили огороды, обихаживали их. Не понимал – зачем держали в тылу полтора года? Возмущается.
Чудной! Тебе был дан шанс – выжить! Ты на фронт попал к наступлению, а не в окружение. Да, будут и ещё окружения, ещё будут и отступления. Но не будет того тупого отчаяния – лета 1941-го, бегства от Харькова до Сталинграда. Уже не будет. Почувствуй же вкус Победы. Его уже не забудешь! Он не даст тебе усомниться, смалодушничать, отступиться, сдаться. Тебе был дан шанс не стать сломанным. Сломанным, как те, которых я взял в плен на мосту, когда был «дедом Мазаем». Сломанные люди. Многие из них не падлы. И даже нормальные, хорошие люди. Были. Больше не будут. Никогда. Сломанные. Это про них: «что воля, что неволя – всё одно!».
Наконец, дошла до меня очередь:
– Ну? – спросил ротный.
– Чё? – в ответ спросил я.
– Когда «языка» приведёшь?
– Как только, так сразу. Это всё, зачем звал?
– А ты чё такой дерзкий? – вскинулся политрук.
– Оставь, – отмахнулся ротный. – Этому можно. Он у меня самый старый. Ветеран. Заслужил. Танк обоссал, помнишь? Это он. Так что он не только со мной дерзкий. Не ломай.
Вот, тоже мне заслуга! Век теперь мне будут в глаза тыкать этим минутным помешательством на танке!
Ротный повернулся ко мне:
– Мне не гора трупов нужна, а один – живой. Чуешь разницу? А то я тебя знаю. Небось, замыслил всё – вдребезги и пополам?
Я удивлён. Вот тебе и звездочёт!
– Не уверен, – покачал я головой. – Просто положить их проще.
– Положить всегда успеем. Живой нужен. И говорящий. Чтоб знал много.
– Где ж такого взять? Там три землянки-подвала. Может быть – рота. Кто там у них ротный? Лейтенант? Фельдфебель? Много он знает?
– Значит, глубже иди. Смотри – тут у нас числится штаб их полка. В этом квадрате. Где именно – не знает никто. Разнесли бы к чертям. Сам понимаешь. Вот куда идти надо.
– Дорогой гражданин начальник, ты сегодня не падал с бруствера в окоп? Я тебе что, разведбат?
– Они будут. Вот для этого и звал. Видел, как ты изучаешь передок. Как они. Видел их в работе. Связался. Им всё одно, где переходить. Вместе пойдёте. Да, давай, показывай, что увидел.
– Смотри – тут пулемёт. – Тычу я в карту. – Открытое гнездо. Пулемёт стоит один. Никто его не стережёт. Может быть, и не исправен. Больно уж наглядно. А вот тут и тут – из фундаментов доты сделаны. А тут два «самовара» 80-мм. Навес соорудили съёмный. Тут, тут и тут – укрытия. В подвалах отсыпаются. Тут у них – кухня. Тут – гадюшник. Что дальше – не знаю.
– Смотри, тут, полосами диагональными – мины, – показывает уже ротный.
– Знаю, – кивнул я, – почуял.
И тут же прикусил язык – увлёкся. Поздно. С мордой лица победителя в преферанс ротный смотрит на меня:
– Так и знал! Ха-ха! Решено – поведёшь разведку! До этого – не суйся и не шуми. Не вспугни!
– Да я одним глазком.
– Смотри у меня, – погрозил он мне пальцем, – иди, крути маршрут. Завтра разведка придёт. Тоже будут глядеть.
Иду крутить. Вот уж достойный последователь Кельша. Развёл меня! А ротный уже забыл про меня, сидит, политруку рассказывает:
– Сидят разведчики, как статуи Будды, в стереотрубу смотрят часами. Не почешутся даже. Как выдерживают? И что они там высматривают? Знака небес?
Вернулся к своему рукоделью. Моё место так и было занято взводным – пересел ближе к столу. И ужин поспел. Ем в задумчивости. Случайно смотрю расфокусированным взглядом на одного бойца, что пошутил удачно, смешно, а у него лицо как у покойника. Вроде и улыбается, шутит, мимика молодого, здорового парня, но всё же мертвечина. Потряс головой – прошло. Нормальный стал.
– Тебе сегодня в ночь? – спросил я у этого бойца.
Он даже вздрогнул:
– А что?
– Ты чё, еврей? Вопросом на вопрос зачем отвечаешь?
– Нет, русский я. Туляк. Да, в ночь буду. С двух ночи. А что?
– С тобой пойду. Поползаю вокруг. Может, что интересного найду.
– А-а. А ты правда танк обоссал?
– Брешут. Зачем это делать? Просто сунул ему в люк гранату – и всё.
– Они что, не закрываются изнутри?
– Как видишь – не всегда. Постучал я, говорю: «Тук-тук!» А они кричат: «Открыто!» Я открыл, хотел в гости зайти, полез, а дверка у них узкая, не по мне. Не влезаю. Застрял. А они: «Чё пришёл?» А я: «Вот гостинец». Подарил им гранату хорошего парня Костика. Ну, дальше вы знаете.
Ржут.
– Гостинец отдал, вижу – остальные румыны такие злые-злые. Танкистам дал, а им нет. А у меня нет больше гранат. Только треть ленты пулемётной осталась. Говорю: «Ромалы, вы маслята любите? Нет? Вы просто не умеете их готовить! Давай покажу, как». Ну, показал.
Развеселить народ очень важно на войне. А то чердаки-то потекут. Вот, даже так, на пустом месте.
– Про мехдвор расскажи!
– В другой раз. А то сегодня всё переделаем – завтра скучно будет. Спать хочу.
Пойду к гражданину взводному начальнику пристроюсь под бок, вместе теплее. Надо поспать. Что-то не понравилась мне морда этого паренька. Я что теперь, как Ё-комбат, всех актёрами «Обители Зла» видеть буду? Загримированными под зомби? Пойду с ним. Пригляжу. Заодно – обновлю 3D-модель. Её вид при осветительных ракетах.
Ночь. Все спят. А я – летучая мышь… К чему это мне вспомнилось?
Третий час пауком – медленно-медленно ползаю по развалинам. Резкое движение привлекает внимание. А я скромный. Лишнего внимания не люблю. Ползаю налегке, только с клинком. Пистолет бы мне, может, и не помешал бы, но не добыл я его, пока. Гранаты и винтовка только помеха. Опять сожалею об утопленном «вальтере».
На мне – недоделанная накидка «лешего» – мешок с нашитыми верёвками, лоскутами тканей от обмундирования наших и немецких расцветок, портянки, распущенные на ленты.
При каждом взлёте ракеты замираю, смотрю вокруг. Как обратно смеркается – ползу, по-паучьи, дальше. Нашёл уже несколько мин. Пометил их ивовыми чищеными прутиками. Да, таскаю ещё и вязанку этих прутиков.
Взгляды двоих немцев, что пасут их германский покой и сон, бегают над головой, как лучи инфракрасных прожекторов. Пусть невидимые. Но они есть. А то, что не видишь – просто не умеешь. Лучи эти подолгу «застревают» на том месте, где сидит наш боец боевого охранения. А что – мы знаем, где они сидят, и они – знают.
Последние минут двадцать эти «прожекторы» попеременно, но постоянно «держат на контроле» осыпавшийся угол дома с характерным козырьком. Под этим козырьком как раз окоп боевого охранения. Я сначала воспользовался этим – меньше сканирующего луча – больше мне свободы. Но потом заволновался. Это внимание к нашему бойцу, как раз тому, который мне померещился с мёртвым лицом. И пополз поближе. Пришлось возвращаться. То есть повернуться к дозорным врага, ногами. И это мне ещё больше не понравилось.
И тут запел натянутой струной нерв в копчике. И я учуял их. В маскировочных бесформенных хламинах три клубка «присутствия». Только мимолётно скользнул по ним рассеянным взглядом. А учуют, как дикие звери? Я же чую. И те гаишники в кроссовках с ледяными взглядами убийц – чуяли. Упорно не смотрю на них.
Держу их чувством «присутствия». У всех оно есть. Не развито, но есть. Заходя в тёмную комнату, любой способен почувствовать – есть ли кто в ней, кроме тебя? Способен. Если подавит шум шторма эмоций – страха темноты, неуверенности в себе, страха того, что может, и правда в этой комнате кто-то может быть, кроме тебя. Ведь уже учуял, дальше – страх даёт сигнал, и воображение рисует того, кого реально можно бояться. И всё это не то что фонит – грохочет, как волны об скалы при шторме.
Кроме этого, контролирую направление «внимания» дозорных немцев. Трое неизвестных замирают, и я – восковая фигура. Они крадутся, и я пауком переставляю лапки.
Вязанка ивовых прутиков давно уложена в ближайшую впадину, виброклинок, который с активацией нейросети стал очень «разумным», – в зубах. Как у абрека какого. Клинок теперь сам включает и сам же – отключает режим вибропилы. Не сам, а согласно моему интуитивному желанию, но раньше-то надо было определённое место на рукояти зажимать.
Жалею, что не взял винтовку. Ругаю себя очень нехорошими нецензурными словами. Потому что не успеваю. Ни одной гранаты! Как же я лопухнулся!
А теперь я так близко, что стал ещё дальше – теперь ещё и за собственным звучанием следить. А это ещё медленнее. Как паук в мёде.
Отчаяние охватывает меня – они уже обхватывают пост нашего бойца! Крикнуть? Положат всех! Сонный боец, а не спал бы – давно бы стрельнул, да я безоружный. Из пулемёта, миномётов – положат. Не поверю, что пулемёт сейчас смотрит не туда, куда направлены два невидимых прожектора внимания дозора немцев.
А, плевать! Вскакиваю, прыгаю. Уже пристально смотрю в спину третьего немца, что не участвует в «захвате». Он услышал. Или почувствовал. Начал поворачиваться. Я уже в «форсаже»! От отчаяния, от злости на себя – жизнь бойца повисла на моей совести!
Как саблей рублю немца по шее. Вибро включился за долю секунды до соприкосновения лезвия к немцу. Голова почти отделяется от тела, кровь выстреливает из шеи, как из водяного пистолета. Не знаю почему, но немец успевает нажать на спуск. Автомат его был как раз на полпути меж постом нашего дозорного и мной, но он выстрелил короткой очередью, прежде чем я вырвал оружие из ещё живых рук уже мёртвого немца.
И прыгаю вперёд. Автомат – в левой руке. Длинной коробушкой магазина – мне в лицо. Чтобы его взять, мне надо куда-то подевать нож, развернуть автомат сразу в двух плоскостях, взяться за рукоять, попасть пальцем на спуск – только потом стрелять. Секунда на это. Только секунда. Слишком долго! Отпускаю автомат из руки в свободное падение до земли.
Уворачиваюсь от чего-то летящего в лицо, подныриваю под этот предмет, левой рукой хватаюсь за кладку кирпича, дёргаю, прыгаю, взмываю в тягучий воздух. И только тут до меня доходит – то была граната.
Слышу хрип. Сердце замерло и с огромной силой бухнуло – так хрипят зарезанные люди. Один немец ждёт меня у левого угла, другой – у правого. А я – сверху! Ха! Падаю на одного из немцев, нож молнией пикирует сверху вниз. Пальцы мои, сжимающие рукоять ножа, – проваливаются в рассечённое тело. Противно. Не важно. Не обращаю внимания, подныриваю под автомат «левого» немца, влепляю ему оплеуху кулаком левой руки. Крутнувшись, как кукла, он оседает. Бухает граната за стеной. Огромным усилием воли сдерживаю сам себя и мой, не напившийся кровью, «меч-кладенец». Бью кулаком с зажатой в нём рукоятью в солнечное сплетение немца. Хыкает. Так он ещё и в сознании был! Пробиваю ещё и в печень. В лицо больше не бью. Вспомнил, что ротному немец нужен живой и говорящий. Вот и он. Сам пришёл.
И жизнь нашего парня забрал. Смотрю на бойца-штрафника. А он жив ещё! Нож немцев торчит из груди.
Целую секунду я метался от немца к парню, не зная на что решиться – добить немца или тащить парня? Или выполнить приказ ротного и дать умереть бойцу? Он всё одно не жилец.
Прости, ротный. Но не пошёл бы ты! Со своим немцем!
Уже занёс ногу, чтобы раздавить гортань немцу, как вспомнил историю про гуттаперчевого мальчика. Мой верный нож подсекает ахиллесовы сухожилия немца, ремнём его же автомата завязываю ему руки за спиной через его же автомат. Этому финту научили меня Лёлик и Болик. Финальным движением выщёлкиваю магазин.
Подхватываю тело парня на руки, как подхватывал свою жену, когда носил её через мост на свадьбе. Пока «форсаж» ещё действует – прыжками несусь в тыл. Так же я нёс лётчицу. Неприятные ассоциации. Василёк. Она умерла у меня на руках.
Парень тоже. Я его донёс до медсанбата. На пороге операционной он и испустил дух. Я рухнул на колени. Уткнулся в его лицо. Оно сразу стало именно таким, каким мне примерещилось ещё за ужином.
– Друг твой? – спросила растрепанная медсестра.
– Даже имени не знаю. Но его смерть – моя вина, – ответил я, положил парня на землю, чёрными от крови пальцами провел по лицу, закрывая глаза. Остались полосы. Выдернул нож немецкого разведчика. Сжал в кулаке.
– Это будет ритуальный клинок. Клянусь! Им я выпью не одну жизнь. Твоя кровь смешается с кровью врагов. Ты будешь отомщён! – прорычал я в лицо парню, развернулся и побежал.
Злость жгла меня. Злость на себя.
Бегу обратно. Далеко расположен медсанбат. А ближе – нельзя. Под огнём какое лечение? Пока я бегал туда-сюда и обратно, навстречу целая делегация. Довольный ротный. За ним – группа бойцов тащит носилки с немцем. Ротный улыбается мне:
– Ну ты и живодёр! Чем ты их? Как топором рубил! На живца решил ловить?
Последняя капля – упала. Переполненная чаша пролилась. Бью ротного в эту довольную рожу. Тут же на мне ловчими бульдогами виснут бойцы, отбирают ножи. Отдаю, чтобы не порезать, но сопротивляюсь попыткам меня завалить. Виснут ещё и ещё. Свалили.
– Связать, запереть! – хрипит ротный. Вытирает кровь рукавом, сплёвывает юшку, трясёт головой, как конь в упряжи. – Потом с ним разберусь. Увести!
* * *
– Ну, и что мне с тобой делать? – скрипит ротный.
– Понять и простить, – пожимаю плечами я. – Сам виноват! В людях вроде разбираешься. Зачем спровоцировал? Не видел, в каком я состоянии?
– Не увидел, – кивнул ротный. – А ты чё так взбеленился?
– Жизнь того парня – моя вина. А ты «живца»! – укоризненно говорю ему.
– М-да! Обрадовался я – «язык» же! Разведбат не смог, а я смог! Наказал ты меня за гордыню.
Молчим. Он не говорит. Я подавно! Виновным себя не считаю. Чуть-чуть только.
– И что делать? Зла на тебя нет. Но прилюдно бить командира как-то не принято. За это штрафная рота.
– А мы где? В гвардии? Готов, так же прилюдно, извиниться. И даже позволить себя избить. Тоже прилюдно.
– Да на хрена? Чушь всё это! Пошли, довольно прохлаждаться. Дел невпроворот.
– Мир? – протянул ему руку.
Он поднял палец, но руку сжал:
– Должен будешь. Полковника немецкого!
– Губа-то не треснет?
– Не треснет! Она у меня прочная. Надоела мне эта штрафная история. В гвардию хочу. В егеря! Очки надо зарабатывать!
Меня даже передёрнуло.
– В егеря?
– Да! А туда кого попало не берут. Уже три рапорта подал. Чем я не командир штурмовой роты егерей?
– Их не распустили?
– Очумел, что ли?
– Так их командир вроде как погиб.
– И чё? Зато остальные – гвардия гвардии! Ты их форму видел?
– Видел.
– Да ты что? Когда?
– Летом.
– Да ты что? Они же как раз летом, в Воронеже, эсэс на лоскуты распускали. Там ещё сам Медведь командовал. А ты его не видел?
– Видел.
– Какой он? – ротный стал похож на мальчишку, которому рассказывали про северного оленя. «Так вот ты какой, северный олень!»
– Обыкновенный. Как я, – пожал я плечами.
Ротный долго смотрел на меня, тряхнул чубом, вздохнул:
– А я тут с отребьем разным вожусь, пока люди бьются, как герои. Ие-ех! Пошли, ладно! Вернёмся к нашим баранам.
– Со мной, например.
– Что? Что «с тобой»?
– С отребьем.
– А кто ты есть? Залёт за залётом! Как будто и не хочешь из «Шурочки» выбраться.
– Согласен. Есть такое дело, – вздохнув, кивнул я.
– Не хочешь выбраться? – удивился ротный.
– Я про залёты.
– А-а! А то я уж хотел удивиться. Вот, знакомьтесь – капитан Киркин, боец Кенобев. Тот самый.
Киркин, небольшой, как и ротный, живенький, весь такой неприметный, весь такой без отличий, взглянул ты на него, отвернулся – забыл. Истинный разведчик. Протянул руку, крепко пожал мою.
– Извини, не было возможности отмыться.
– Видел твою работу. Неаккуратно!
– Знаю. Спешил сильно. Проикал я парня.
Смотрит на меня. Принимает какое-то решение, спрашивает у ротного:
– Отдай!
– Не, – мотает головой ротный. – Приказ о снятии давай. И забирай совсем!
– Дай, на время. Ящик тушёнки.
– В аренду? – смеюсь я.
– В порядок себя приведи, боец, смотреть противно! – цыкает на меня ротный, потом обратно разведчику: – Три ящика. В сутки! И «вальтер», и «дегтярь» – сразу.
– А губа-то не треснет?
– Не треснет! Она у меня прочная. Или жди решения трибунала, потом добивайся приказа. Или на моих условиях.
– Я вам что, конь? – офигеваю я.
– Ты ещё здесь? – хором удивляются командиры.
– Уже нет, – вздыхаю я и плетусь умываться. Кому – война, а кому – бизнес. Но три ящика – слишком! Ладно, сторгуются на три ящиках за два дня. И два автомата сверху. Ха! Угадал! Но один МР-40. Вот ротный жучило! С разведчиков немцев, порезанных мной, уже взял же три автомата!
Понял, понял! Бреюсь и не лезу в чужой монастырь.
