Косяк
Так как нас стало на шесть автоматов больше, заставили часть пленных копать могилы. Ребят надо хоронить.
А пленных становилось все больше и больше. Сами приходили, приводили пленных десантники танковой бригады.
Равнина перед пепелищем села оживала. Текли ручейки румын, как стада овец, сгоняемые овчарками-автоматчиками в бледно-жёлтых, как слоновая кость, дублёнках. Пошли грузовики с пехотой. Нашей пехотой. Тут уже многие были, как и мы – в ватниках и шинелях защитного цвета. Зашныряли мотоциклы с опулемёченными колясками.
Егор суетился как заведённый. Глаза его блестели азартным огнём. Лошадь кашеварил. Десант поделился сухпаем и концентратами. А я так и сидел на башне танка, обняв пулемёт. В абсолютной апатии. Ходили люди, что-то спрашивали, что-то мне кричали. Мне было фиолетово. Не хотелось даже моргать, не то что рта раскрывать. Слезть с танка не было сил. Зад уже примёрз, но подняться, оторвать седалище от ледяной стали было выше моих сил.
– Бог в помощь! – слышу крик.
Акцент странный. Как у Лаймы Вайкуле. Скосил глаза. Стоит боец, улыбается. Привел толпу пленных. Он не из танковой бригады. Знаков различия нет. Штрафник? Не знаю такого. Оружие у него занимательное. АВС. Автоматическая винтовка. Редкое. До войны выпускали небольшой серией. Капризное, не для всех. Для умелых и заботливых рук. С привычкой к обращению с техникой. Какая-никакая – а автоматика. Бросили производство – выходило дороже пулемётов ДП. Откуда он взял? Штрафник? И это обращение, не комсомольское.
Звоночек тревоги тихонько звякнул, но не в пояснице, а в затылке. Я выпрямился, с трудом разлепил слипшиеся губы:
– И тебе не хворать! Откуда ты такой красивый?
Боец махнул рукой в сторону села. Лицо улыбается, а глаза нет. На ногах сапоги с коротким голенищем. Многие ходят в трофейном. И штаны не наши. Видно, плотные, но не ватные и не шерстяные, грязные. Не видел таких. На теле ватник, застёгнутый на все пуговицы. Скатка шинели. Румынской. Всё как обычно – сборная солянка, сам так хожу, но в затылке звенит – штаны странные, цвет грязи на ватнике и штанах отличается, редкое оружие.
– А сам откуда будешь? Рига, Таллин, Даугавпилс? А, латышский стрелок?
Боец удивлён. Не успевает ответить, я спрыгиваю с танка (откуда силы взялись?) так близко к нему, что он отшатнулся, хватаясь за винтовку. Щаз! Ногой подбиваю ему ноги, припечатываю в нос открытой ладонью сверху вниз. Но он – боец, извернулся, упорно тащит винтовку. А ведь за поясом финка. Значит, не твоя. Даже не вспомнил о ней. Да и узнал я её рукоятку – она торчала из-за голенища одного из «бульдогов» ротного.
Такая злость меня обуяла, что стал бить этого прибалта, не соизмеряя сил. Он ничего не мог мне противопоставить – в Ярости я чертовски быстр. Подныриваю под его удары, пробиваю в корпус, в голову, пинаю сапогами в колени.
Все вокруг замерли в удивлении и нерешительности – никто ничего не понял. Почему я накинулся на бойца, за что бью? Что на меня нашло? Усатый десантник, старший сержант, кричит, но ему идти – восемь шагов, стрелять не станет. Егор и Лошадь просто рты поразевали, румыны – отшатнулись подальше, как от огня.
Когда прибалт упал, продолжаю пинать его. Со всей возможной злостью. Ещё и под нас вырядился! Румын привел! Не уйдёшь, гнида! Слышу, как что-то хрустит. Чувствую, что усатый – близко. Падаю коленями на живот прибалта – он складывается, бью каской ему в лицо, проворачиваюсь на коленях – усатый десантник уже тянет ко мне свои грабли. Нащупываю финку «бульдога» ротного, выхватываю, опять проворачиваюсь. От боли прибалт опять складывается – вовремя. Резким движением стряхиваю с финки ножны и вгоняю финку прибалту в лицо.
Удар прикладом автомата меж лопаток отправляет меня на заслуженный отдых.
* * *
– Ну, и что ты натворил, ишак? – слышу скрипучий голос. Ротный!
– Живой! – хриплю. И стону от боли в спине.
– Я-то жив. А вот ты теперь – точно не жилец!
Барахтаюсь, светя исподним сквозь порванные от пояса до пояса штаны – руки связаны за спиной. Сажусь наконец. Я всё тут же. Вот и тело прибалта. Финка так и торчит у него из глаза. Ротный сидит на корточках передо мной:
– Ты зачем его убил?
– Это тот самый снайпер, что в селе нам жить не давал. Под нас вырядился! Слинять хотел!
– Это штрафник Таугняйтис, тупая твоя башка!
– А штаны? А винтовка?
– Завалил он того снайпера. Штаны его. И винтовка. Заслуженный трофей.
– А финка? Это же твоего «бульдога» ножик!
Ротный встаёт и… бьёт меня ногой в лицо. Падаю. Кровь во рту – губы разбиты.
– За «бульдога». Геройский был боец. Погиб он. И финку Таугняйтису я сам вручил. Ну, ты и сука, Кенобев!
– Это что это? Я ошибся?
– Пипец тебе, Кенобев! Теперь точно шлёпнут. И поделом! Задрал ты, в доску!
Ротный плюнул мне прямо в глаз.
Но мне было уже похрену! Я – ошибся! Я убил невиновного! Я – убил! Я – убийца!
Я взвыл волком, катаясь по снегу, горячие слёзы обиды хлынули из глаз.
* * *
Мир рухнул. Я за эти полтора года войны убивал много и часто. И чужих, и своих. Но впервые невиновного. Как мне теперь жить? Как смотреть в зеркало? Я – мразь! Подлый убийца, убивший беззащитного, как младенец, прибалта. Что он мог противопоставить моему «турборежиму»? Ничего. Он даже защититься не мог.
А я ошибся. Сделал неверный вывод из случайных предпосылок, не обладая железными доказательствами. Штаны, винтовка, финка. Прибалт. Ну да. Я ещё и расист. Первое подозрение – прибалт. Забыл, что прибалты-снайперы это из другой оперы. Из другой войны. С Кавказа. Войны, которой ещё не было. Попутал. Заплутал во временах, патрульный времени, нах!
Шёл я, понурясь, механически переставляя ноги. Тяжесть свершённого мной раздавила меня. Нелепость ошибки, невозможность ничего изменить, ничего исправить уничтожала.
– А? – спросил я, поняв, что это у меня что-то спрашивают.
Старшина роты. И он выжил. Смотрит сейчас на меня, ждёт ответа.
– Обещаешь не сбежать? – опять спросил он, поняв, что я не услышал вопроса.
Я горестно усмехнулся:
– Куда мне бежать? Нет. Не побегу. Во-первых, некуда бежать, во-вторых, незачем. Каждый должен ответить за свои ошибки. Я – ошибся. Да так, что просто… Нет, не побегу. Нет мне прощения. Пусть расстреляют. И поделом.
– Вот даже как? – присвистнул старшина.
– Хуже. Понимаешь – ещё никогда я не считал себя виновным. Никогда! Да, я косячил! Но никогда фатально. Всё можно было исправить. Вот плен взять. Ну, попал. Так не сдался же я в плен! Взяли меня беспомощного! Да, допустил, виноват! Но знал, что можно исправить! Бежал, вышел, сдался, штрафник – всё это техническая сторона, технология исправления. А тут – не исправить! Не вернуть человека!
– М-да. Он того снайпера из обычной трехлинейки перестрелял. Стрелок от бога! Поэтому ротный всего его и одарил. Теперь локти кусает.
– Он-то локти! А я хоть стреляйся! – кричу я и смотрю на кобуру старшины. Успею!
– Даже не думай! – старшина очень резво накрыл свою кобуру рукой. – И что это даст? Одного стрелка потеряли, ещё и ты руки на себя наложи! Кто врага будет гнать?
Я усмехнулся:
– Какая разница – сам или расстрельная команда?!
– Ну, рано ты себя судишь. Раньше трибунала.
– Что мне суд трибунала! Я сам себя осудил – что мне суд!
– А ты опять по той же скользкой тропе пошёл? Себя вознёс над другими?
Я вскинулся – и сдулся. Прав. Прав старшина. Это причина ошибки. Ведь почему я так спешил прибалта завалить? Надо было мне побыстрее изменника прибить, а то суд дяди Ёси слишком мягкий. Поживёт в Сибири пару десятков лет и поедет в Америку книги писать. А потом я буду зомбированному его пропагандой пареньку бластером грудь прожигать. Не дам! Гнид надо давить! Так же я подумал? Мудрее Сталина себя посчитал.
Теперь вот иду, раздавленный.
– Благодарю, отец. Вправил мозги.
– Вот! Жди суда. Застрелиться – легко. Жить с этим – сложно. Жить и помнить. Каждый день – помнить! Жить за себя и за того парня. Биться за себя и за него! На урок! Понял?
– Понял.
– Вот и ладненько. Давай руки.
Он развязал меня. И тут же мне на плечи водрузили миномётную плиту – тащи, как на Голгофу! Чтоб слово с делом не расходились.
– Старшина, а как вы уцелели?
– Мы в овраги отступили – там и держались.
– А-а, вон что! Я как глянул – думал – пипец роте. А вас вон как много выжило. Сколько, кстати?
– С тобой – семнадцать. Было – восемнадцать.
Я вздохнул.
– Это мы ещё раненых отправили. Раненых – под сотню. Враги как нас с дороги убрали – больше и не обращали на нас внимания. А вот как вы выжили?
Я стал рассказывать. Старшина оказался хорошим собеседником – слушал внимательно, вопросы задавал – направляющие и уместные.
– Так что повезло нам, – закончил я.
– Как и нам, – кивнул старшина.
Так за разговором и дорога короче.
– А куда мы идём вообще? Я-то понятно, а рота?
– В штаб армии. Там будут нас переформировывать. Вообще-то это секретные сведения, но тебя же расстреляют, тебе можно. Ха-ха-ха! Ты своё лицо видел? Стреляться он собрался! Ха-ха! И ещё из моего ствола! Ха-ха-ха! Ха-ха!
Он хлопнул меня по плечу так, что я аж качнулся – вот это силища в старшине! Меня! Чуть с ног не сбил! Со всем моим усилением, проведённым пришельцем Пяткиным! Пока я втыкал от удивления – его и след простыл.
Вот уж истина слова учителя Оби Вана, Квай Гона: «На каждую крупную рыбу найдётся рыба крупнее». Так-то! Нос-то задирать!
Но скучать у меня не получилось – меня окружили бойцы штрафной роты. Остатки роты. Все. Даже ротный – в пределах слышимости. Уши греет.
– Дед, как ты это делаешь? – спросил Егор. Наверное, делегированный, как самый дерзкий.
– Что именно? – уточнил я, перекладывая плиту миномёта на другое плечо.
– Как ты можешь так ускоряться, когда захочешь? Так-то увалень увальнем, как медведь, неспешный весь, основательный, а как прижмёт – как пчела лётаешь! Я когда увидел первый раз – на полустанке, подумал, что показалось. А потом ты, как ветер, носился по полю боя. Каждый бой. И стреляешь из пулемёта! Треть ленты – два десятка трупов!
Вот как! Я думал, что меня никто не видит – всем некогда. Я никого не вижу – меня никто не видит. А оказывается, я – на главной сцене. Под светом софитов.
– Я не знаю, – пожал я плечами. Почти пожал – плита миномётная тяжёлая.
– Да ладно, Дед! Чё ты, в самом деле? Тебя расстреляют – и никто не узнает. Нам бы всем пригодилось! Даже Лошади! Скажи, конь педальный, хотел бы от пуль уворачиваться?
Я что, от пуль уворачивался? Как Нео? Не помню такого.
– Ну, правда, мужики, не знаю я, как! Всегда так было. С детства. Всегда от собак убегал, через заборы только так перепрыгивал. Тут одно «но» – испугаться мне надо. Основательно так, чтоб аж кипяток по жилам! Или разозлиться. Чтоб крышу сносило от ярости – тогда и становится так, что всё вокруг замедляется. А я, соответственно – наоборот. Ускоряюсь.
Смотрят друг на друга. Чуют же, что не вру.
– С испугу чего только не наворотишь, – кивнул Егор, – у нас на селе бабка одна была. Совсем древняя-древняя. Лет шестьдесят. Ходила вот так, – он согнулся пополам, – из дому уже редко выходила, по двору – с палкой. Летом дело было – все в поле. Одна она была. А дом возьми и загорись! Так она сундук кованый со своим скарбом выволокла. Бегом! Мало из дому – через дорогу! Мы потом вчетвером упузырились его с места сдвинуть!
– А дом что? – спросил библиотекарь.
– Сгорел. До осени новый поставили. Всем миром. При чём тут дом?! Ты слышал, что я тебе, овца, говорю? Бабка – смогла, а четверо молодых парней – едва пупки не развязали.
– Вот мне один знакомый лётчик историю похожую рассказал, – сказал появившийся старшина, – было это ещё во время истории с полярниками. Они как раз сели на льдину…
Ничего себе, знакомые у него! Там же все эти полярники – Героями Союза стали. И все это поняли – притихли.
– …когда садились, что-то там с лыжей не так было. Я не понял, я же не летяга. Так вот, пока там суета всякая – решил он лыжу эту подтянуть. Сидит, возится. Тут его в плечо толкают. Он подумал – второй пилот. Так вот плечом встряхнул – отстань, не до тебя. Опять толкает. Он опять откидывает. Ещё толчок. Он поворачивается, хотел своего товарища взгреть хорошенько – а перед лицом морда белого медведя! Как сидел на корточках – так на крыле и оказался. Сам не понял как!
Ржали всей ротой. Хорошая байка!
– Ты нам лучше расскажи, откуда ты про артдивизион узнал, – спросил скрипучий голос.
Народ между мной и ротным как-то сразу рассосался. Но все в интриге. Кто сдал? Лошадь? Егор?
– Ну, что же ты? А, Кенобев? Или тоже с рождения, с детства?
Молчу.
– А отмолчаться не получится, – скрипит ротный. – Или мне говоришь – или в особый отдел телегу катаю.
Вздыхаю тяжко:
– Как объяснить то, что сам не понимаю?
– А ты попробуй! Объяснить, – говорит старшина, – лучший способ понять что-то – попробовать кого-либо научить.
– Попробую, – вздыхаю, – тогда не серчайте на мою косноязычность. Впервые такое случилось на экзамене по математике. Я же все лекции добросовестно посетил, чтобы в журнале отметили явку, но не менее добросовестно проспал. Пары эти ставили первыми. А мне – семнадцать! Какая, к чертям – математика, да ещё такая заковыристая – высшая! Всю ночь в «люблю» проиграешь – спать охота – сил нет! А лектор – отвернётся к доске, бубнит что-то, мелом пишет иероглифы формул, животом стирает…
Ржут.
– Это всё интересно. Твоя студенческая жизнь, – перебивает своим скрипом несмазанного горла ротный, – ты ближе к делу!
– Тут как раз расплата! Экзамен! А его принимает профессор, что говорит: «Мой предмет на пять знает только Бог и товарищ Сталин. Я, то есть профессор, – и то на четыре. А вот вы, то есть мы, студенты, – попали!» А я ещё и храплю, когда сплю.
– Это все заметили! – ржут.
– Цыц! – скрежет ротного.
– Так что меня, засоню лекторного, запомнили. А мне категорически невозможно не сдать экзамен! Неделю – не сплю, готовлюсь – куда там! Это же, мать её, математика! Там не зубрить надо – понимать! Одним словом, на экзамен я приполз в таком состоянии, что дунь – улечу. Волновался так, что потел не переставая, любой свет – слепил, любой звук – как паровозный гудок. В общем, до ручки дошёл!
– Ты к делу, к делу! – скрипит ротный.
– Не тереби, командир, запутается, – осаживает его старшина.
Я продолжил:
– Моя очередь. Запускают нас по пять голов. Вот и я зашёл. Взял билет – даже не смотрю номер, ясно же, что приплыл я. Профессор смотрит на меня и улыбается: «Сегодня я вам, Да… Кенобев, выспаться не дам! От вашего храпа штукатурка осыпается». Узнал он меня. И знаете? Я успокоился. Так резко хорошо, легко стало, что аж музыка на душе заиграла.
– Это с чего это? – удивился Лошадь.
– С того, что по-любому не сдам. Не даст. Завалит! Спать на лекциях – это же как в лицо лектору плюнуть.
– Это да, – соглашается Лошадь.
– Тогда чего волноваться? Вот и заиграла музыка. Мне хорошо, спокойно стало. В голове – нирвана.
– Что? Чего рвана?
– Нирвана – созерцательность, – поясняет старшина.
Я припух мгновенно. Даже я такого не знал. Старшина, а ты кто?
– В голове… – напоминает старшина.
– Ну да. Спокойно так. Сижу, балдею. Мир вдруг стал таким выпуклым, красочным. Входил в класс – небо с овчинку. И вдруг – отпустило! Так классно! Здорово! Настолько хорошо себя не чувствовал. Казалось, прыгни – полетишь! Прочитал билет, вдруг понимаю, что я начинаю вспоминать то, чего не мог знать. Эти темы я тупо проспал. Но вспомнил. Понимаю, что я знаю, как решать эти задачи! Блин, вы не представляете – какой восторг! Я себя почувствовал каким-то… не знаю даже как сказать! Чтобы не упустить состояние это – вызываюсь к профессору досрочно. А какой восторг был видеть его лицо, когда у него не получалось меня завалить! Он мне – четыре поставил. Мои знания оценил наравне со своими.
– А дальше? – Лошадь аж весь красный.
– А дальше отходняк. Как похмелье, только в десять раз противнее. И опохмелиться не получится.
– Это всё интересно, но ты не ответил про пушки, – проскрипел несмазанный ротный.
– А дальше – я учился вызывать подобное состояние специально. Экзаменов много.
– Успешно? – усмехнулся старшина.
– Нет. Получилось только на войне. Нас прошлой осенью так же прижали немцы. Танки, пехота. Отступаем. Я с пулемётом, отстал. Обернулся, вижу, немцев видимо-невидимо. И все целятся в ребят моей роты. Чую – всех положат в спину. Позору-то! В спину! А там такие ребята были! Сплошь комсомольцы!
Глаза блестят. Переживают вместе со мной.
– И я решил – прикрывать! Подохну, но ребята спасутся. И опять эта гармония в душе. Я аж взлетел над землёй! Вижу каждую деталь, каждую пуговицу каждого мундира каждого немца, каждую заклёпку каждого танка, понимаю, куда каждый из них целится, что каждый из них собирается делать. Все малозначимые детали, едва заметные мелочи складываются в цельную картину.
Я замолчал. Как тяжко снова переживать это!
– Ну! – подгоняет ротный.
– И я увидел «дырку», пробежал до них, как ни странно – никто даже не обратил на меня внимания. Зашёл сбоку – и из пулемёта, из пулемёта! Они пока допетрили, что сбоку не свои, а я – уже дырок в них пропасть! Прошёл по всей линии траншей, как по бульвару. Только трупы за мной.
– А дальше?
– А дальше танк. У нас старшина добыл ампулы авиационные с огнесмесью. Стеклянный такой шар. Разбиваешь – горит – только в путь! У меня как раз такой в противогазной сумке был. Кинул его в танк. Удачно – попал за башню, огонь – на двигатель. Танк горит, но едет. Я от него – в окоп. А он наехал на меня – и взорвался боекомплект. А я под ним.
– И чё? – спрашивает Егор.
– Пипец мне, вот что. Представь – взрыв сразу всех снарядов танка прямо над головой. Но это к делу не относится. Ну, гражданин начальник, я ответил на твой вопрос?
– Нет, – проскрипел ротный, – откуда про пушки узнал?
– Говорю же, всякие едва заметные знаки, детали, обрывки слов, на которые не обратил внимания – связываются в единую картину. Ты же мне карту показал. Думаешь, значки батарей не разгадаю?
– Карта! – взревел ротный. – А я всю голову сломал!
Ржали мы долго. Успокаивались, видели пунцовое лицо ротного – ржали снова.
– Зачем врал все эти сказки? «Профессор»! Зачем обманул?
А потом ещё «огня» в истерику личного состава добавил старшина, сказав ротному:
– Дед обманул тебя, когда сказал, что обманул.
Надо было видеть лицо командира штрафников, на котором отобразилась бешеная работа мысли! Старшина тоже молодец. Он бы ещё добавил хрестоматийное: «я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтоб посмотреть, не оглянулся ли я».
В общем, дорога вышла весёлой, оттого не такой утомительной.
