На безымянной высоте
В этот раз всё как положено. Накормили до отвала пустой кашей, выдали фронтовые сто граммов. Ух ты! Удивлён – Шестаков пить не стал! Охлебнул, чтоб руки не тряслись, остальное – во флягу. Я своё туда же. Пусть у него будет. Мне всё одно без надобности.
Патронов, гранат – сколько унесёшь.
Политрук толкнул пламенную речь – про искупление, смытие кровью пятна позора и так далее.
Ротный, как обычно – вперёд, назад пути нет! Мы – острие грандиозного наступления, которое покончит с немцами. А к зиме возьмём Берлин – по его словам. А чтобы совсем нам весело стало – мы будем наступать с танками. Целый танковый полк. Нам одним.
Выдвигаемся в рассветном тумане на исходные – к подножию пологой высотки. Ночью валил снег хлопьями, сейчас стало хорошо подмораживать – влага воздуха стала оседать туманом. Туман тяготеет к низинам, нас не видно, а вот ряды черных укреплений противника на свежевыпавшем снегу – отлично видно. Как и суету у них. Не дураки, услышали рёв танковых моторов. Понимают, что убивать их сегодня будут.
Лежу на расстеленной плащ-палатке, мёрзну, мечтаю о кружке горячего, сладкого кофе и ласковых руках жены.
Не к добру! Нельзя раскисать. На смерть идти предстоит.
Пою речитатив, которому меня научил витязь во сне. Может, и бред, но самообман иногда полезен.
Шестаков выбивает ритм моего речитатива на грязном стволе пулемёта. Немтырь пулемёт только внутри чистит. Минимизация усилий на практике.
Шестаков спокоен, сосредоточен, собран. Отдаю ему должный респект. Особо на фоне остальных – большинство бойцов роты самым натуральным образом колбасит. Вроде и спирт выпили, всё одно – трясутся, подвывают, молятся.
М-да. Когда выпил – не работает же молитва! Не услышит Он. Там цепи в башке от спирта коротит. Сплошные помехи. Лишь треск коротышей. Не коннектится пипл с Богом по пьяни. То есть тоже самообман.
Скорей бы уж, что ли! Пусть случится неизбежное.
И как услышали меня боги войны – грохот. Вот это – да! Такого я ещё не видел! Работу ударной армии видел, но так! Высотка – пропала. Только тонны поднятой в небо земли. Грохот такой – даже тошнит. И так бесконечно долго. Часов у меня нет, а ощущениям не верю. В бою минута – вечность.
Команды на атаку я не услышал. Вижу только – поднялись все, побежали. Вскочил, схватил свои манатки, и как тот самый ишак, гружённый, поспешил за Шестаковым.
Танки! Как громко было сказано! Т-70 – не танки. Так, танкозаменители. Что ещё раз указывает, что мы не на острие наступления. Там – тяжёлые полки прорыва. КВ, Т-34. Танковые армии, мехкорпуса. А у нас – Т-70. Полк. Два десятка малышей рычали сзади нас, подгоняя.
Мы и так спешили, перебегая из одного дымящегося кратера в другой. По нам никто не стрелял. Пока. Изредка, из-за высотки, прилетали слепые снаряды. Редкие взрывы не наносили особого вреда. Только один снаряд упал в атакующей цепи, проделав хорошую проплешину. Сколько из упавших встанут и побегут дальше – не смотрел. Тут бы ноги не переломать – так наши пушкари всё перепахали.
О, немца ведут. Совершенно ошалелый, с непокрытой головой, из ушей кровь. Жалкий. А чего я его жалею? Никто его сюда не звал! Когда ближе подвели – какой это немец?! Тоже какой-то мадьяр на немецком пайке. Даже форма не серая, а как у нас – хаки. Только с рыжим, прокуренным оттенком. И покрой другой. Недосуг мне выяснять их национальности. Пришли сюда с оружием – имя вам – враг. А там, испанцы вы, румыны, венгры, словаки, поляки, французы – пусть археологи выясняют.
Чё пришли? Пограбить? Самых богатых нашли? У нас тут голодомор никто забыть не успел. У нас белый хлеб – пироженка. Сгущёнка – праздничное блюдо. Кого грабить? Из-за вас, завистливых, не трактора и комбайны строили, а танки. Не машинки швейные, а пулемёты. Не посуду кухонную клепали, а снаряды. Не автомобили, а самолёты. Что вам не живётся спокойно в мягких климатах европ ваших? Что вы в нашу тундру лезете?
А потом ещё жалуются, что климат жесткий, что люди злые. Ты поживи всю жизнь – замерзая, впроголодь, точа топор против вас, завистливых, постоянно терпя от вас то блокаду, то санкции, то нашествие. Будешь злым! Ни одно поколение не прожило без драки насмерть. На генном уровне обретёшь Буси-до. На генном уровне лишишься страха и инстинкта самосохранения.
Мы в этом виноваты? Мы виноваты, что такие мы – злые, воинственные, агрессивные, безбашенные и отмороженные? Другие не выжили. Вы, потрясатели вселенных, сделали нас такими. Вы столько раз нас завоёвывали, столько раз пытались накинуть ярмо на нашу шею, что жёсткость, готовность к удару, своеволие стало национальной чертой. Вы тысячи лет ведёте своё очередное НАТО на восток. Осваивая наши земли. Землю воронцев (Францию), землю венедов (Венецию), этрусков – Виталию, полабских славян – Германию, свеев – шведов, полян – поляков, хохлов – украинцев. Непокорные, неспособные гнуть головы – уходили от вас всё дальше на восток. Неготовые применить единственный способ остановить вас – уничтожение. Сейчас вот полабские славяне, пруссаки, привели миллионы прочих отформатированных бывших наших, сея смерть и разрушение.
И в этот раз по сопатке получите. Поможет? Нет. Следующий виток – хохлы ополчились против исконна. Недавно узнал вести из будущего. Теперь у вас – хохлы, прибалты – назначены штрафбатом, назначены идти на амбразуру. Опять санкции, блокада, информационная травля, антирусская истерия. Из Путина – Гитлера лепят. Путлером называют. А был бы не Путин, Медведев? Ничего бы не изменилось. Из него бы Гитлера лепили. Медветлера. Как до Путина лепили злодея из Батьки Лукашенко, что устроил партизанский лагерь посреди Европы.
Россия виновата? В чём? В том, что мы всё ещё есть? Что не смогли жить по-вашему? Мы старались. Искренне старались жить, как свиньи. По-скотски. Как вы. Без души. Обрыдло! Надоело скотство! Но как только голову подняли от корыта со ГМО-отбросами – на-а! – тебе по башке дубиной санкций! Дальше что? Бомбить будут, как Югославию?
Вас, недругов, надо уничтожить! Сейчас уничтожать! Чтобы не повторилось.
Сделаем так? Нет! И Берлин возьмём – кормить вас будем. От себя, своих детей – отрывая кусок. Жизнь вам наладим, всё заново отстроим. Жалко вас, уродов, станет. Всех пленных вернём по домам. Мы же не звери – людей в печах жечь.
Что в ответ? НАТО. Санкции. Железный занавес. Культивирование образа русского как врага.
Как это предотвратить? Выжечь скверну! Как? Даже я – контуженый маньяк, садист и шизофреник – не способен на это радикальное, но единственно верное решение. Я же человек. Я же по Образу и Подобию Его. Не смогу. В пылу боя, войдя в раж, в ярости и злости – жечь буду живьём, рвать руками и зубами. А вот идёт он, враг, потерянный, контуженый – и мне жалко его. Помочь ему, заблудшему, имеется побуждение.
Так и будем их, неразумных, учить – не суй пальцы в розетку – выпорю! Уговаривать будем – живите вы мирно, не воюйте, не грешите. Живите, будьте же вы людьми! Дохлый номер. Всё так и норовят свой конец не туда присунуть.
Ну вот! Злость появилась. Можно и в драку! Кто сказал, что мотивировать на бой можно только других? Самого себя надо прежде ввести в нужное состояние. Боевое.
Оборона противника на обратном скате высотки вполне себе уцелела. И сопротивление он оказывал – ожесточенное. Один за другим загорелись два танка. Остальные – пятились за гребень.
Теперь мы. На «ура!» – пушки сюда плохо достают. Самолёты летают куда-то дальше, видимо, там больше нужны их взрывчатые посылки. Рваные цепи бойцов накатывают на сверкающие вспышками выстрелов окопы врага.
Мы с Шестаковым – на гребне. В воронке. Шестаков огнём пулемёта прикрывает атаку.
Ворвались бойцы роты в окопы. Пошла жара рукопашной. Собираем с Шестаковым магазины, бежим догонять.
Рассказывать о таком бое особо и нечего. Несколько часов ведём бой, меняем позиции по мере надобности, стреляем, забиваем магазины патронами, что нам подтаскивают подносчики патронов, опять стреляем, опять бегаем.
Когда мне показалось, что вот-вот – и доломаем, к противнику подошло подкрепление, усилился огонь их артиллерии и миномётов, а главное, он качественно изменился. Стал более прицельным, более опасным. Всё по новой!
Танки ещё разок сунулись, потеряли ещё одну машину, две – утащили тросами, около часа, наверное, били с гребня. Не высовываясь особо, показывая только башни, отстреливали несколько снарядов – откатывались. А потом – совсем ушли, когда по ним стала работать гаубичная батарея откуда-то из-за оврага. А из самого оврага – тянулись дымные трассеры мин. Там у них миномёты. Правильно – это же навесное оружие.
А тут у них наводчик. Где-то сидит и в трубку поёт.
Где? Не могу определиться. Расслабился, попробовал «прочуять» – какое там! Такой кавардак эмоций – и во мне, и вокруг. Да ещё и Шестаков пинается – магазин ему давай.
– Пора менять позицию, – кричу ему в спину.
Отмахивается. Всё же я кое-что почуял – именно это. Интерес чей-то к нашему пулемёту. С той, вражеской, стороны. Неуютное ощущение, как тогда на плацдарме, когда нас чуть не накрыло снарядом. И острое жжение в копчике. Дыхание смерти?
– Накроют! – кричу после первого взрыва мины.
Он дёргает ногой, чтобы пнуть, запихивает, оскалившись, с боевой отрешённостью во взгляде, очередной магазин в приёмник пулемёта.
Да пошёл ты! На мгновение высунулся назад, посмотреть – вот этот кратер воронки подойдёт. Вышвыриваю всё своё имущество в ту сторону.
– Идём! – пинаю его.
Второй взрыв. Вилка!
Как ужаленный – выпрыгиваю, шаг, ещё, прыжок – взрыв! Взрыв! Взрыв! Через несколько секунд ещё два – контрольных. Тихо. Тишина аж звенит. Поднимаюсь на локти. Земля с меня сыплется. Сплёвываю кровь. Откуда? Ощупываюсь – цел. Кровь – моя. Взрывная волна долбанула. По науке – мгновенная компрессия. А Немтырь?
Рядом лежит. Головой вниз. Вся спина в крови, парит. Ногу по сапог срезало. Перетягиваю жгутом, переворачиваю.
– Хреново мне, Дед.
Кровь у него идёт горлом. Это хреново! Его взрывом ещё хлеще меня шибануло. Белеет на глазах.
– Пулемёт!
Выглядываю. Наша бывшая огневая – парит и воняет взрывчаткой. Кучно положили. И много. Не жадные – не экономят. А вот и скрученный кусок металла.
– Пипец твоему уёжищу, Немтырь, – говорю ему.
– Как и мне. Ты, Дед, зря меня обидел. Бухаю я, но я не сука! Слышишь, ты! Я не сука!
– Я знаю, брат! Жил ты паскудно, а смерть принял достойно. Покойся с миром.
Вижу лямку своего рюкзака, тяну. Воняет спиртом. Точно – рюкзак посечён, фляга смята, пробита. Но не весь спирт вытек. Поворачиваю пробоиной вверх, чтобы не тёк, откручиваю, приставляю к губам Шестакова. Жадно пьёт. Глаза его всё увеличиваются – это же спирт. Он обжигающе сушит. Сейчас глаза из глазниц выпрыгнут. Кашляет, задыхаясь. Кашель моего напарника переходит в агонию. Прижимаю его голову к груди, держу крепко, пока не перестаёт его корёжить.
Так в обнимку с Шестаковым и «завис», как тот комп с «винтом».
Из ступора меня вывел ротный. Он на пузе съехал в воронку, перевернулся на спину, осмотрел меня, Шестакова.
– Пулемёт?
Я покачал головой. Он вырвал из руки уже мёртвого Шестакова флягу, проливая, отхлебнул, занюхал рукавом и… ударил меня кулаком в скулу.
– За что? – удивился я.
– Что не уберёг! Он у меня единственный с самого начала! Был! Гля! Сука!
Матерясь, ротный, пробуксовывая, вылетел из воронки, скрылся.
Удар ротного поставил мне мозги на место. А что я завис? Как обычно – смерть вокруг меня. Только смерть – эта мысль зацикленно металась в голове. Тот же заколдованный круг, что преследует меня.
Так война же, ёпте! И я не где-нибудь на второй, третьей – шестнадцатой линии. Всегда в самой гуще. В самом замесе. Что сам ещё жив – чудо. И кто в этом чуде виноват – знаю. Он меня сюда и отправил. С заданием. Только не сказал, каким. Что-то я должен сделать. А что – непонятно.
Поэтому что? Потому делай, что должен. Ты кто? Боец переменного состава. Так иди, воюй! Переменяй состав!
ППШ цел. Оттряхнул, продул. Гранаты – вещь! Патроны немецкого стандарта – больше без надобности. Скатку с шинелью и плащом – через плечо. Ну, готов к труду и обороне! Где меня не ждут?
Мышкой полевой, от кочки к кочке, от ямки к ямке, надолго замирая, прячась, ползу мимо боя через поле боя. У них, конечно, весело. Но я хочу миномёты! Месть – сладкая штука. Хочу диабет.
Все органы чувств – на пределе. Бегу вприсядку, пригнувшись, по ходу сообщения. Неуютно мне тут стало вдруг – выметаюсь, откатываюсь, вжимаюсь в стылую землю, нагребаю на себя снег. Совсем неуютно! Чувствую присутствие. Замираю, уткнувшись лобовым срезом каски в землю, дышу в снег, не шевеля грудной клеткой.
Бегут, кричат. Цыгане, ей-богу! Пробежали. А ощущение присутствия осталось. Не шевелюсь. Крик на незнакомом языке. Попал я! Пристрелят, как курёнка. Выстрел, удар в плечо. Не шевелюсь.
Ах, как сложно прикидываться веником, когда тебя так и рвёт на части! Всё моё естество хочет подорваться, убежать куда-нибудь!
Крики. Убегают.
Не проверили, не проконтролили! Сам себе не верю. Повезло? Очередной рояль в кустах? А Оби Ван Кеноби говорил, что удачи, везения не существует. А Джон Коннор говорил, что будущего нет. Всё это несуществующие, вымышленные персонажи.
Осторожно поднимаю руку, на которую пришлось попадание пули, шевелю – слушается. Чуть поворачиваю голову – никого.
Что это было? Сую палец в дырку в скатке – пуля застряла в тугой скатке шинели и брезентовой плащ-палатки. Хорошо. Хорошо, что из пистолета стреляли, не из винтовки. Спасла скатка. И чуть не погубила – из-за неё я так завис над землёй. На лишний десяток сантиметров. На хрен! Скидываю скатку, скатываюсь обратно в ход сообщения, бегу по нему.
Ориентируясь опять на своё чутьё, выглядываю. Потом выбираюсь, по-пластунски отползаю в «морщину» земли.
Вот и овраг. Вот и батарея. Хлопают миномётами. Кричат. Лежу в голых кустах, смотрю на них. Работают, кричат, суетятся. По сторонам не смотрят. Чисто табор. Цыгане какие-то. Те так же гомонят. Выговор схож. Раздолбаи хлеще нас. Немцы дали бы мне так к ним подобраться!
Не спеша приготавливаю гранаты, не метаю, подкидываю их, подкатываю. Одну – под ноги крикуну с телефоном, барону, ёпта, этого табора, две – на противоположные стороны огневой. Прячу голову за срез земли.
Хлопок, хлопок, хлопок. Спрыгиваю вниз, ППШ в руках дёргается, как живой. Враги дёргаются, умирая, верещат. Прохожу по миномётной огневой, поливая врагов пулями ППШ.
Копчик зажгло, резко стало неприятно. Оборачиваюсь – вспышка в глазах. Вспышка боли в лице. Красная пелена и звон в ушах. Занавес красного бархата.
Я жив? Я думаю, значит, существую. Что это было? Взрыв? Нет. Удар в нос. Очень крепкий удар. Миг дезориентирования стоил мне выбитого из рук автомата.
Ничего не вижу – пылающая болью кровавая пелена застит глаза. Сразу сопли, слёзы, кровь во рту, на лице. Выработанным рефлексом ухожу в глухую защиту. Смешно. Если он вооружён – что ему этот блок из рук?
Он один. Я чувствую, где он находится. Не стреляет. Нет оружия? Поднимет! Тут его до… навалено! Вам до пояса будет!
Не дать! Отталкиваюсь спиной от земли стены оврага, наношу удары ногами. Отбивает. Трясу головой – чуть проясняется. Я его вижу! Теперь не пропаду! Он держит руки внизу, блокируя мои удары ногами. Взгляд – там же. Резво я его пинал. А теперь рукой. Кулак мой должен был ему попасть в кончик челюсти, но он успел среагировать – отдёрнулся. Удар смазанный. Не беда – у меня ещё есть. Осыпаю его градом ударов руками и пинаю в колени. Не глядя. По ощущению, где должна находиться его нога. Один раз попадаю. Его качнуло, тут же ему проходит мой удар в голову.
Рано обрадовался – я тоже пропускаю удар. В челюсть. Единственное, что успеваю – чуть опустить голову. Так крепко он мне вмазал, что как петарда в голове взорвалась! Терпеть! А если бы не по зубам, а в подбородок, как он и хотел?
Наношу удар под его «переднюю» руку, прошло в корпус, он чуть съёживается, чуть опускает руки. А вот тебе лоу-кик в голень – руки ещё чуть дернулись вниз. А теперь два быстрых, но лёгких тычка в лицо. Поднял руки? На тебе удар в пах! Тут не ринг! Тут – нет правил! И вот тебе – фаталити – локтем в затылок.
И сам на колени упал рядом с ним. Сопли, слюни, кровь, слёзы – я просто задохнулся. Схватка была такой короткой, что обошлось.
Присутствие, три тени, кувырком ухожу, подбираю ППШ, разворачиваюсь.
– Ты?
– Свои! – выдохнул я и сел на задницу, заходясь в кашле. Не в то горло попало с перепугу.
Политрук и три бойца. Политрук осмотрел дело рук моих, пальцами расставил бойцов.
– Этот – живой, – я указал подбородком на «боксёра», – здорово дерётся. Но глупый. С кулаками на меня полез.
– Где Шестаков?
– Нет его больше. И пулемёта нет. Эти уроды и убили. Отомстил. Ха, а вот и сапоги мои!
Это я увидел, что ноги «боксёра» не меньше моих. И сапоги справные. Не то что у меня – кирза ботинок убитая настолько, что завхоз авиаполка, тот ещё жмот – не пожалел, выдал, зная, что не отчитается. Списанные, видимо. Стал стягивать сапоги.
– Отставить мародёрство! – крикнул политрук.
– Ты, гражданин начальник, чё разорался? – ласково так, вкрадчиво, спрашиваю я. – У него всё одно отберут. А ты мне новые справишь? Есть такой размер?
Я ему продемонстрировал свою стёртую подошву. Отвернулся он. Молча. Стянул я сапоги, переобулся.
«Боксёр»-цыган пришёл в себя, повозился, сел, тряся головой. С удивлением оглядел меня, политрука.
– Хенде хох! – заявил я ему.
Он разинул рот, но руки поднял.
– Обувайся, – сказал я ему по-русски. Понял, опять же, замотал портянки, натянул мои ботинки. Вяжет проволоку, что я использовал вместо шнурков.
– Давай грохнем его, – предложил один из штрафников.
– Но-но! Это моя корова! И мы её доим! Иди себе налови – и делай, что хочешь! А мне искупать грехи надо. Мне тут четыре пожизненных повесили.
– Четыре пожизненных? – повеселились бойцы. Пока политрук увлечённо смотрел в сторону, где продолжался бой, они потрошили карманы трупов.
– А то! Да и уважать себя этот цыганёнок заставил. Надо же – меня пробил! Молодец! Пусть живёт. Может быть, ещё и цыганочку спляшет. Ай-ла-лэ-ла-лэ!
– Ящики с минами он притащил. Вот и безоружен оказался. Сидел бы ты сейчас тут… – качает головой политрук.
Противника – выбили. Гаубицы румын – разбили миномётами. Танки наши и стрелковые роты попёрлись штурмовать вторую линию обороны. Мы остались на занятых позициях. Ввиду понесенных потерь. От роты – половина. Кого-то закопаем, большинство – по госпиталям и в строевые части – искупили кровью.
Мародёрство! Война без сбора лута – беготня скучная.
Мой пленный цыган тащил два туго набитых вещмешка. И я – свой. Я его конвоировал в тыл. Сдавать. Скатку свою подобрал – негоже добром разбрасываться.
Знаете, кого в тылу я встретил? Давешнего председательствующего трибунала. Он устало смотрел, как грузили нашего ротного старшину. Без ремня, руки за спиной связаны. Вот это поворот!
– Вот, блин! И кому теперь это чудо сдавать? Не отпускать же? Цыгане же – ищи ветра в поле, – вслух удивился я.
– Ты? – обернулся председательствующий.
– Я? – удивился я. Как он меня узнал? Видел он меня один раз при обманчивом свете чадящей гильзы, а морда у меня сейчас не приведи боже! Нос – как клюв той кавказской птицы, маленькой, но очень гордой – распух, морда тоже распухла, глаза затекли фингалами, губы как сардельки. Даже говорю с присвистом и пришамкивая.
– Выжил?
– Почти. Напарник вот мой нет. И мне вот это чудо в перьях – нос сломал. Дерётся будь здоров!
– Да и ты подраться мастак.
– Есть такое. Как говорил мне тренер – рукопашный бой на войне понадобится, только если ты, как последний дятел, потерял пулемёт, автомат, пистолет, гранаты, лопатку и нож – и встретил такого же долбоящера, как и ты. Вот, сошлись же звёзды! Как два барана – бодались рогами, когда под ногами гора оружия.
– Вон даже как? А что ж он не связан?
– А это барахло мне тащить? Старшине хотел сдать. А вижу, что старшина-то тю-тю.
– Тю-тю, – кивает председательствующий. – Вор – старшина ваш.
– Бывает. Что делать теперь, гражданин начальник?
– Этого давай сюда. А в мешках что?
– Галантерея. Кольца, цепи, награды – говорят, из драгмета. И сбруя кожаная. И ещё всякое. Всей ротой собирали. Нам украшения – без надобности, а парни говорят – переплавят и в Америке тушёнку купят. Не в землю же зарывать с этим румынским куриным помётом.
Да-да, наш ротный всё видит. У него не забалуешь. У него мародёрство поставлено на контроль. И на поток. Что в карманы не влезло – сдай в общак. Драгмет вообще не обсуждается. И зачем оно тебе, баран? Н-на-а! Тебе по почкам, чтобы в мозгах просветлело! Чтобы быстрее дошло – н-на-а! В печень! Тебя завтра убьют – а Родине драгмет нужен. Капиталисты за «спасибо» тушёнку тебе, дармоеду, не пришлют. У них, кровопийц, так – кому война, а кому мать родна.
– Верно. Давай тоже. В штабе сдам. А тебе – зачтётся.
– Да ладно! – отмахнулся я. – Мы не гордые. А закурить не будет?
– А выпить и пожрать? – усмехнулся председательствующий, доставая полпачки папирос, протягивая мне. – Забирай. Как же ты, такой шустрый, драчливый, в плен попал?
– Как обычно – взрыв, очнулся – плен. Бывает.
– Бывает, – согласился председательствующий. – Так ты больше не попадай!
– Сам не хочу. Мне их санаторий не понравился. И вам, гражданин начальник, не советую.
– Нас, евреев-комиссаров – и так в плен не берут, – махнул рукой председательствующий.
– Может, и к лучшему. Разрешите идти, товарищ комиссар?
– Да-да, – задумчиво сказал он, смотря мне вслед.
А вот это мне не понравилось. Прямо пониже поясного ремня корма зачесалась. От них, евреев, одних бед и жди. И зачем он про своё иудейское комиссарство ввернул? Реакцию мою посмотреть? Зачем? И взгляд его жжёт. Аж чешется, сил нет терпеть. А на его глазах неудобно срам чесать. Хотя… Кого я обманываю! Зачем?
Вот кайф! Аж прихрюкнул.
На восток!
Танки, конница, орудия на привязи, пехота в грузовиках – все на запад! Догонять те мехкорпуса, что уже гонят перед собой волну этих холуёв натовских, тьфу – рейховских, будут обеспечивать им, танкам, фланговое прикрытие.
А мы, как самые косячные – на восток наступаем. Наоборот.
Соврал, конечно, ротный. Мы не острие. Острие там, западнее. Но наступает весь фронт. И не один. Оттуда, из степей южных, ударил другой фронт. А Сталинградский будет давить, да – держать, чтоб не сбежали из города. Конечно, этого до нас не доводили, но я же в школе учился, кино смотрел. Сталинград же! Кто не знает Сталинград?
Это то самое контрнаступление на Волге по окружению Сталинградской группировки противника. Оно самое! Вот мы и замыкаем кольцо со стороны города. Не мы одни, конечно. Целыми армиями наступаем. Но мы же штрафники! Мы – впереди. Проводим разведку боем, своими руками, телами своими – нащупываем в этом долбаном снегопаде противника.
Нас пополнили, прислали под две сотни накосячивших. Почему так? Как стояли в обороне – нет косяков, пошли в наступление – две сотни за пару дней! Что, от страха у народа шифер с крыши отъезжает?
У нас – новый старшина роты. Дядька этот мне сразу не понравился. Как глянет – до печёнок пробирает. Всё пристаёт с какими-то каверзными вопросами. В душу лезет. Ко мне больше всех. Что я, самый левый, что ли? И бородку он троцкистскую отрастил. Хотя у Ленина такая же была.
Мне этот старшина выдал новый пулемёт. Новый, потому что взамен чешского уёжища. Да и по дате выпуска новый. И модель – новая ДП-42. Тот же «дегтярь», но у него теперь сошки вперёд, к дульному срезу – вынесены, к пламегасителю, конструкция упрощена, потому темп стрельбы снижен. И ствол – несменный, несъёмный. Да, добавлена пистолетная рукоять, как на ДТ. И приклад не из цельного куска дерева твёрдых пород, а из прессованного пиломатериала. Новый, но уже бэушный. Коцаный, чиненый. То есть был повреждён в бою и отремонтирован.
Кстати, не знаю, связано это со старшиной или нет, но в щах наших котелков появились прозрачные волокна мяса и плавающие пятна навара, а каши золотились тающим маслом. Или маргарином. Сухпай дают. По банке тушёнки в лицо. В сутки! Тушёнка американская. Жир сплошной. Так, из банки да замёрзшим есть невозможно. Тошнит. ГМО, наверное. Или кокосовое, пальмовое масло. Ха-ха! А кашу заправить – язык проглотишь! Надо только не зевать, пока каша не остыла, чтобы жир растворить, растопить. И в целом на день – буханка хлеба! Пусть и из муки с молотой соломой и опилками, но три раза по трети.
И у меня новый напарник. Телок по имени Саша. Толстый интеллигент в очках власовских. Абсолютно оторванный от реальности ботан. И жутко болтливый. Треплется и треплется. И ему начхать – слушаешь ты или нет. Потому и знаю о нём всю его неглубокую подноготную. Как радио – не заткнёшь. Хотел Авторадио окрестить – было уже. Неприятные воспоминания. А этот как Птица-Говорун. Та самая, что отличается умом и сообразительностью. Хорошее погоняло, но он пришёл уже с прозвищем.
Знаете, за что попал в штрафники? Пытался хахаля жены застрелить. Как вы думаете, у него получилось?
Он учился в институте, подрабатывал библиотекарем там же, там же и женился, внезапно для себя, на дочери декана. Толстой, несимпатичной, но жутко падкой до шпили-вили девахе. Она как-то в библиотеке поскользнулась, упала на него, подвернула себе ногу, он её проводил до комнаты в общаге, где совершенно случайно – искра пробежала, – и вот она ему сообщает радостную весть, что он станет папой. Ржали в сотню глоток. Всей ротой. Долго-долго. А это чудо смотрит, глазами хлопает, не понимает.
Ну, так вот – скоропалительная свадьба, радостный папаша невесты, и вот это чудо очкастое – архивариус института. Работа, семья, дом – полная чаша, всегда полон друзей, застолья (декан отоваривается в отдельных магазинах, куда простому пролетарию нет дверей), танцы – до упада, спиртное – рекой. А гости какие – поэты, художники, актёры, режиссёры! Творческие личности, свободные нравы. Благо дочка малая не мешает, живёт постоянно в доме деда с бабкой – у декана площади позволяют. Что за страна – целый архивариус вынужден ютиться в двух комнатах коммуналки! Гостей положить негде. Так и норовит кто-то из перебравших гостей упасть на супружеское ложе. Никакой жизни! К жене пристать негде. А у неё вечно – то нельзя, то голова болит.
Опять ржание сотен глоток. Опять глазами хлопает.
И тут война! Его – как работника умственного труда – должны были освободить от воинской обязанности, но нет, загребли вместе с остальными работниками института! И – изверги! – заставили руками копать глубоченные продольные ямы в Подмосковье.
А жена там одна осталась! И некому её защитить. Как она может отбиться от домогательств своего начальника – завсклада? Нет же рядом защитника! Он, муж, зазноба, как последний бык деревенский – ямы роет. Так она и сказала, когда он явился домой и застал в их постели чужого мужика.
Он пытался его застрелить – прострелил себе ногу. Из винтовки. Колено. Это как? Даже представить себе не могу. Не приставляется мосинка к колену так, чтобы можно было достать до курка! Вот теперь и ходит под погонялом Ворошиловский стрелок. Или просто – Стрелок.
Суд, где – вот несправедливость! – ему присудили штрафную роту. Откуда он знал, что этот гулящий человек – старше по званию.
– А знал бы? Не стал стрелять?
И не знает, что ответить. Везёт мне на дураков последнее время.
– Лучше бы ты себе не ногу, а голову прострелил, – говорю я ему.
– Почему? – удивляется.
– По кочану! Проще было бы. Всем, – говорю ему, машу рукой на него.
Обижается. И молчит. Слава роялепосылателю! Пять минут молчит. А потом опять тараторит. Шайсе!
После излечения – исполнение приговора. И вот он здесь. Как белая ворона. Беспомощный, как младенец. И как такие выживают? Почему с голода не передохнут? И этот жив до сих пор. Всю эпопею битвы за Москву он в тылу, по госпиталям. Год лечили ногу – как такое возможно? Как так себе ногу прострелить, да так капитально?! Эквилибрист, ёпта!
Может, врёт? Валенком прикидывается?
Одним словом – бесит он меня. До трясучки. Одним видом своим оплывшим. Как можно так отожраться в голодном тылу? Подумать спокойно не могу рядом с ним. Прямо коротит меня от него.
Попросил ротного убрать этого поросёнка от меня – пока до греха не дошло. Отказывает в категоричной форме. Посылает, если уж прямо говорить. Никак не объясняя своего решения. Просто – иди в туман – и всё!
Библиотекарь! Как же он достал! Трещит всё время, как тот конь в мультфильме. Тоже библиотекарь. Юлий Цезарь. Конь. Толстозадый.
Как мы сейчас воюем? Идём, идём, идём и идём. Натыкаемся на противника – воюем. Не можем одолеть с ходу, нахрапом – залегаем, ждём помощи. Подходят наши, пушки подвозят, оставляем им позиции, отходим в тыл, строимся, обходим встреченного противника и идём дальше. Сплошной линии у врага нет. У нас тоже. Бежит враг. Старается линию обороны выстроить. А мы стараемся – не дать. Потому и гонят нас и днём, и ночью. Чтобы – обогнать. Чтобы вбить клинья наших тощих тел в ряды позиций противника.
Так и воюем.
Никто нас в лоб на пулемёты не гонит. Наоборот – если слишком увлекаемся штурмом, осаживают. Им, отцам-командирам, наши быстрые ноги нужнее. Обычно, как противник видит, что мы колоннами у них за спиной шляемся – сразу теряет решимость и стойкость. В плен сдаются сотнями. Или бегут.
Ну вот, сглазил! Наткнулись на врага в селе каком-то, как в той песне – у незнакомого посёлка, у безымянной высоты. Противник – ни в какую! Не бежит, нас не спешат отводить.
Наоборот!
– Вперёд, сукины дети!
Темнеет уже. У врага – пулемёт на чердаке. Всю улицу простреливает. Ротный приказывает подавить. Давить так давить! А крыша-то соломенная. Есть идея!
– Давай зажигательные, – кричу библиотекарю.
Какой же я умный! Прямо аж распирает всего от самолюбования! Ставлю диск зажигательно-трассирующих, долблю по крыше. Светящиеся трассеры впиваются в солому. По мне в ответ – трассеры с чердака. Комья стылой земли в лицо, осколки льда впиваются в щёки. Перекатываюсь за навозную кучу. Пули с чавканьем впиваются в моё укрытие. Пуля пулемётная запросто пробивает бревенчатую стену, кирпичную кладку в один кирпич, людей – навылет, а вот в навозе – вязнет.
Не горит крыша!
Спустя три диска пулемёт на чердаке заткнулся. Второй раз окончательно. Наши – пошли в атаку. А крыша не загорелась. Вот такой вот я – «вумный»! Самовлюблённый! Реальностью со всего размаха – по лицу и по задранному носу! Ха-ха!
Это был, в селе этом, штаб дивизии мадьяр и их дивизионные склады. Комдив вражеский с офицерами штаба прорвались, сбежали сквозь штрафников. Дорогу им пробивал какой-то уродский танк. Раздавив нашего ошалевшего штрафника, что в ужасе бежал от него прямо по улице, прямо по ходу движения танка. Жуть! А звук этот? Я близко был. За охапкой соломы прятался. Всё слышал, всё видел. Лежал и боялся, чтобы не увидели меня. Так неожиданно танк этот появился, развалив сарай, что кроме спасения от него, других мыслей даже не возникло.
Наши танки и пушки где-то застряли, ПТР у нас и не было, как и противотанковых гранат. Даже бутылок с огнесмесью нет. Потому и разбегались штрафники с пути танка.
Так и ушли они. Танк и два автобуса. Мы только обстреляли их в спину. Танку наши пули – что слону горох, а автобусы дырявились будь здоров!
Ничего против танка у меня не было. Ничего.
Я был зол на себя. Уже после, когда танк прошёл. За своё минутное малодушие. Сам себе удивился. Позже. Со злобой стрелял вслед убегающей колонне, пока все патроны не расстрелял. Библиотекарь тоже где-то от страха шхерился.
После бегства командования румыны сразу потеряли боевой азарт – побежали.
Бой ещё не угас, изредка вспыхивала стрельба то тут, то там, а штрафная рота уже занялась потрошением складов. Забыв даже о сборе пленных. Не то что о преследовании тех, что в плен и не собирались. Сколько этих «пленных» сбежало, пока гудели склады – никто не узнает. Некому было организовывать преследование. Склады же!
Рота была небоеспособной уже через час. Если бы танк вернулся – можно нас было брать голыми руками. На ногах остались только ротный, ротный старшина и я. Ужрался халявным вином даже политрук. Не говоря уже о бульдогах ротного.
И вот я, как в той басне про генералов и мужика – в одно лицо провожу боевое охранение позиций роты. С равнодушием смотрю на спины убегающих мадьяр. У меня патроны кончились. Всё в слепой злости расстрелял вслед штабной колонне. Бегать за ними, натовцами? Ну их! Устал я, запыхался.
Ещё и злюсь на себя. За упущенный танк, за упущенных офицеров штаба. Мог я остановить танк? Мог. Если не врать самому себе – мог. Что там этот танк? Что-то похожее на чешское чудо техники первого поколения танкостроения. Да, что-то из того поколения, где были «виккерсы», наш Т-26, Т-28, чехи Т-35 и Т-38. Рама, клёпки, противопульная броня. Низкая скорость и манёвренность. Мог я своим виброклинком его порубать? Мог. Не сделал. Не остановил. Злюсь на себя. Ругаю самого себя последними словами. Знатный трофей был бы! Сразу бы два пожизненных списалось. А если бы ещё и генерала прихватил – вообще бы амнистировали. Уже шучу. Опять истерика?
Что-то у меня от всего тоже наступило состояние «влом». Ничего не хочу. Апатия какая-то. Может, тоже пьяным прикинуться? Да, определённо, так и сделаю. Не хочу быть белой вороной. Всковыриваю печать на бутылке. Ну и гадость! Хорош! Запах будет, а пить эту дрянь – увольте.
А вот и подмога. Танки с десантом. В этот раз вообще Т-60. С пулемётами в башнях. И эскадрон гусар летучих. Конница. Вот пусть они и охраняют! Бегу в центр села, спешу, пока наши штрафные свиньи всё не сожрали.
Утром – похмелье и разбор полётов. Склады – опечатаны и охраняются кавалерией. Да-да. Про эскадрон гусар я не шутил. Хотя это, скорее, драгуны. Та же пехота – винтовки, каски, ватники. Ни бурок, ни папах. Всё отличие – шашки на боках да шпоры на сапогах.
Вся рота болеет с перепоя. Ротный болеет от другой проблемы – у него обострение геморроя после разбора полётов. Библиотекарь вообще помирает. А я ржу над ним. Люблю поиздеваться над страдающими с перепоя. Особо когда сам не страдаешь. Я же не пил. И шуточек по этому поводу у меня вагон и маленькая тележка.
И рукодельничаю при этом. Шью. На складах я, как и остальные, запасся постельными принадлежностями и полотенцами. Не, не постель стелить. Некуда стелить. Нет у нас кроватей. На землю стелить – маразм. Все хватали простыни – на портянки. А я вот себе маскхалат решил сшить. В честь зимы. Шью белое полотно чёрными нитками. А нет других. Такие – богатство. Иголка и нитка – богатство. Трофей. Трофеи разные бывают. Кто-то часы с руки тащит и бежит дальше, а я вот воротники щупал. Вот и нащупал, когда укололся. Одежда часто приходит в ветхое состояние – хэбэ же. Сам не починишь – выговор от ротного. Оно мне надо? А жен тут нет. Сам. Всё сам. И дырку зашить, и накидку белую в виде пончо. И не только, если времени хватит. Да, время. Часы мне без надобности. Не приживаются у меня часы на войне. Не выдерживают моего образа жизни, ха-ха!
А библиотекарь бегает с бледным видом. Дел много. Я буду воду носить, дрова искать, патроны получать? Надо себя привести в порядок – постираться, помыться, побриться, починиться. Для этого столько воды нужно! Её ещё и греть надо. Дрова нужны. И ещё много чего. Беги, лошадь, беги! Используя по максимуму выдавшийся перерыв.
Ввиду «временной утраты боеспособности» нам дали отдых. И нашим приданным частям. Звучит глупо – штрафной роте приданы автобронетанковая рота, кавалерийский полк. Полк придан роте! Такие вот штуки случаются. Потому что в полку этом – едва две сотни сабель. И артдивизион горных орудий. То ещё чудо военной мысли. На лёгкий лафет положено тело короткоствольной 76-мм пушки. А что? Веса в орудии – около четырех сотен килограммов. Одна лошадка утащит. А две так вообще галопом. Ствол задирается так, что как миномёт можно использовать. Нормально. Танков тут нет. Почти нет. Поморщился, вспомнив «сбежавший» танк.
Приданные части отдыхают после двухсуточного марша.
Да, нам придана ещё отдельная санная команда. Санная. Смешно? Два десятка саней – радость и счастье! Это наше снабжение. Не смешно. Грех над святым смеяться.
Покрикивая на библиотекаря, стираюсь. Как ребёнок – не умеет толком ни стирать, ни шить – какой ты мужик? Бабское дело? Если баба в чём-то лучше тебя – какой ты мужик? Щаз-з! Сам себе шей! А я что, швея-мотористка? Меня тоже никто не учил. А голова тебе на что? Вино в неё жрать? Что там кроить-то? Балахон примитивнейший. Мешок чехла на каску? Две матерчатые трубы, сшитые вместе поверху, на ноги? Ты же, ёпта, с высшим образованием, должен обладать пространственно-абстрактным воображением? Ха, с вами, ботанами, поведёшься – не только этим заразишься, нахватаешься.
Да, время жрать. А кто? Я? Мухой! Беги, беги, лошадь! Потому что ещё надо патроны и гранаты получать. А кто тебя заставлял так вчера набираться? Ну и что, что все! А своя голова тебе на что? Каску носить? Так неси её на кухню! Живее, библиотекарь! Пока вода греется.
На ротном лица нет. Зачем припёрся? Налил ему чая, предложил вчерашних трофейных деликатесов. Он осмотрел моё рукоделие, молча пил чай, хрустел рафинадом.
– Подал на тебя о снятии, как искупившем, – сказал он, опять отхлёбывая.
Я отложил рукоделие:
– Чем обязан?
Он в глаза не смотрит. Видно, тяжело ему говорить. Зачем вообще начал?
– Кто ты? – спрашивает.
– Боец переменного состава. – Пожимаю плечами. – Боец твоей роты.
– Не хочешь? Или не можешь? Твоё дело. А то не видно, что ты птица совсем другого полёта? Как они проглядели? В штрафбате тебя бы встретил – не было бы вопросов. Не тут. Да и… Вот, Вася думает, что ты – немецкий шпион.
Я усмехнулся.
– Согласен, глупо. Но это единственное объясняет интерес особого отдела к тебе.
Я насторожился. Интерес этих это плохо.
– Я тебя предупредил. А там – сам. Чую, что игры тут идут большие и мутные. Не люблю я этого. И остальные чуют. Потому вчера такое. Не было раньше. Давишь ты людей. Вся эта муть… Давит. Сильно мешаешь ты мне. Из-за тебя у меня старшину забрали, этого дали. Догадываешься, как ты испортил дело? А этот другой. Как ты.
Я смотрел ему прямо в глаза.
– Спасибо, командир. За прямоту спасибо. За предупреждение. Нет тут никаких игр.
– Я с тобой – как есть, а ты опять… Кто ты?
– Никто. Проездом я тут у тебя. Всё, что написано в деле – правда. Был в плену, бежал, исправляюсь. Всё так и есть. Как искуплю – так покину твоё хозяйство.
– Понятно, – он поставил кружку, встал. – За чай спасибо. И это… за спину свою не бойся.
Я тоже встал.
– Тебе спасибо, командир. Не подведу.
– Знаю. Не можешь по-другому. Всегда таким был? Или стал?
– Стал.
Он зажмурился, тряхнул головой, посмотрел прямо в глаза, протянул руку, мы крепко пожали руки.
Ушёл.
Что это было?
Почему особисты «возбудились»? Где я прокололся? Язык мой, помело, выдал меня?
Почему я везде как бельмо на глазу? Как белая ворона? Оттого что я из другого времени? Уже год тут. Говорю, как они, контексты все на месте. Всё так же. Но всё одно – чужой я.
Чужой.
Старшина роты. «Как я». Это какой, «как я»? Что это значит? За мной прислали очередного «куратора»? Почему просто не заберут, если «легенда» моя посыпалась? Эти не постесняются. Никакие сложности их не остановят. Тем более когда цена вопроса такая.
Сплошные вопросы. И нет ответов. Думать надо! А как тут думать, когда тут этот… раздражитель? Лошадь неподкованная! Он мне одним своим присутствием весь процесс размышлизмов останавливает! Мысли в голове прямо цепенеют. Не могу сосредоточиться на том, что нужно. Все мысли сбегают от меня. Куда-куда? Налево, куда ещё? Если «высоких» мыслей нет, какие остаются? Низкие. Какие мысли, такие и маршруты. А зачем мне такие мысли и маршруты? Налево вообще не вариант. У нас даже банно-прачечно-полового-разгрузочного батальона нет. Не положено штрафникам. Бесит! Бесит он меня. До оторопи.
После обеда и помывки библиотекарю полегчало, стал опять трещать без умолку. Надо ли говорить, что такая простая просьба, как «Заткнись!» – не работает? Тихо лишь пару минут. Потом по новой.
– Я тебя сейчас изобью, – предупредил я его.
Пара минут тишины.
– Уважаемый, Дед, Обиван Джедаевич, а научите меня драться!
Он неисправим!
– Нет, – цежу сквозь разбитые губы.
– Почему?
– Ни к чему. – Касаюсь языком зубов – всё ещё шатаются. Память мне от цыганёнка.
– Как «ни к чему»? Умение постоять за себя очень важно.
– И не удастся мне тебя научить, – говорю ему, а сам думаю, что мне витаминов не хватает.
– Почему?
– Тебя убьют раньше. Напрасная потеря времени и сил.
– И вас убить могут.
– Могут. Но тебя раньше. Ты и жив до сих пор только потому, что за мной всегда, – отвечаю, зевнув.
– А что это вы решили за меня? Не вам решать, кому раньше умирать, а кому позже.
– Не мне. Но ты не жилец, – говорю ему, думая, чем бы его загрузить, куда бы его ещё послать? Когда его прямо на хрен посылаешь – не идёт. Приходится изворачиваться. Фантазировать.
– Почему?
– Потому же, почему ты не способен научиться драться. Ты – фантазёр. Ты живешь не в этой реальности, а в своём собственном представлении о ней, о реальности. Потому ты не способен ни на подвиг, ни на поступок. Что бы ты ни делал – только нелепость выйдет. Ты не хочешь видеть жизни, жизнь – не хочет видеть тебя. Ты – смертник. И смерть твоя будет не вынужденной, как у нормальных, а нелепой. Ты – нелепица. Всё, что у тебя было, есть и будет – нелепица. И заткнись! А то зубы выбью!
Но сбежал я. Я сам, а не он. Вылетел из хаты. Прямо невтерпёж стало рядом с ним. Пошёл куда глаза глядят.
И пришёл к ротному старшине. Сам охренел.
– Здравствуй, – просто сказал он, – чаю будешь?
– Буду.
– Что, тяжко?
– Как земля терпит таких баранов?
– А ты вспомни! – хитро так щурится старшина.
– Ты чё? Хочешь сказать – я такой же был?
– Все мы такими были. Кто-то взрослеет. Кто-то нет. Как я понял – ты от этого толстого очкарика сбежал?
– И не говори!
Только вот почему я к тебе пришёл, а? Я же тебя решил избегать. И сам пришёл. Ничего я тебе больше не скажу!
– Тут два пути. – Старшина встал, стал копаться в своих закромах. – Первый – простой. Ничего не делай. Так поступает большинство. Так легче, так проще. А там и проблема исчезнет. Такие долго не живут на войне, тут ты прав.
– А минус? – спросил я. Блин, не хотел с ним говорить, допить чай и свалить, ан нет же – спросил!
– Что? – переспросил старшина.
– Ну, у всего же есть плюс и минус. Плюс – нет напряга в этом вопросе, а минус?
– У всего есть плюс, минус и ноль. Посмотри на стрелку компаса. А минус тут чувство вины.
– Да ну на!
– Проверь, – усмехнулся он.
– Хм-м! А второе?
– Второе – открыть ему глаза. Сложно, больно, возможно, он возненавидит тебя, но совесть чиста. И пройдена очередная ступень.
– Очередная ступень?
– Думай, мужик! Думай. На вот тебе. А то долго будешь делать.
И он протягивает мне ременно-плечевую перевязь. Стандартную, заводскую, егерскую. Как? Как, твою дивизию, он узнал? Я только ремни начал коллекционировать, только начал присматриваться, прицеливаться, даже не пытаясь задуматься над разгрузкой.
Видя моё лицо, ухмыляется, забирает кружку, разворачивает меня за плечи, выталкивает за дверь, которая тут же захлопывается за мной. В глубоком нокауте бреду восвояси, видя разинутый рот библиотекаря, так зыркаю на него, что тот захлопывает рот и возвращается к шитью.
Завалился спать. Вспомнил, что было же три позиции. Был минус, плюс и ноль. В чём ноль? Не спросил, хотел подняться, но уже начало морить. Хорошо. Самое важное на войне для выживания – здоровый сон.
