Зи таймз
Где они тогда находились?
Один конец той стрит выходил, помню, на недалёкий Бродвей, рукой было подать, прямо от входа в здание был виден его угол, Бродвея.
На углу мы и встретились, я и переводчик моей статьи – американский мальчик русского происхождения, его звали Гриша, сам же он называл себя почему-то Гришка, может, он считал, что Гриша всего лишь детское производное от мужского Гришка? Гришка был вылитый сегодняшний Шаргунов, только моложе. И немного американского акцента в русском языке.
Я уже тогда бегло говорил по-английски, но ещё связно не писал. Мы притащили Гришкин перевод моей статьи «Разочарование», статья, дополненная и развёрнутая мною для предполагаемых читателей-американцев, лежала у Гришки в папке. В ней речь шла о разочаровании Америкой, наблюдавшемся тогда у эмигрантов из России.
Толстый чёрный в засаленном чёрном же костюме, что-то спросил у Гришки, загораживая пузом доступ к лестнице.
Гришка в ответ плюнул в чёрного парой слов. Чёрный освободил нам путь.
– Что ты ему сказал?
– Только сказал «Шарлотт Куртис».
– Ну?
– Это женьщина (Гришка говорил по-русски с лишними мягкими знаками), редактор оп-пейдж в «Таймз». Я же вам говорил…
В приёмной оп-пейдж (оппозиционной страницы газеты) было накурено, хоть топор вешай. Ведь тогда ещё вовсю курили в присутственных местах.
Публика была одета в стиле того времени – на стыке эпох, маскулинное время двубортных гангстерских костюмов и шляп уже истекало, но ещё держалось, потому ползала были двубортные и даже ошляпленные, а добрая треть уже подверглась атаке хипповой моды, велюровые и бархатные штаны с отворотами и джинсы присутствовали в зале, часть голов имела внушительные скальпы, которые понравились бы индейцам эпохи романов Фенимора Купера.
Гришка юношеским баском осведомился, кто же за кем и где крайний, и мы сели ждать, время от времени взглядывая на заветную дверь, откуда выходил (выходили они обычно бледные и злые) очередной посетитель и входил следующий.
Всё это было довольно скучно, за плотно законопаченными жёлтыми окнами знаменитой во всём мире газеты угадывалось душное, но ненакуренное нью-йоркское лето, а мы там страдали в запахе сигаретного дыма и старой бумаги, тьфу, но была надежда, что оппозиционная страница «Нью-Йорк Таймз» напечатает мою взрывную статью «Разочарование».
В ноябре прошлого года её уже опубликовала русская эмигрантская ежедневная газета «Новое русское слово», ежедневная, не хухры-мухры, её продавали в американских газетных киосках.
– Мне две «ХОБО», – человек протягивал в окошко киоска мелочь. Никто не удивлялся. Китайцы покупали свои газеты, русские – свою. За американские центы.
Статья «Разочарование» уже стоила мне места корректора в газете «Новое русское слово». Не сразу, но владелец газеты Яков Моисеевич Седых вынужден был меня уволить. Под давлением различных сил, в том числе и общественного мнения читателей газеты, многие читатели сражались против советской Красной армии во Второй мировой.
Мы уже там, в приёмной, пересчитали всех мух, было очень скучно.
Внезапно в приёмную вошёл карлик. Как полагается, очень-очень маленький, но в чёрном котелке, в белой рубашке, бабочке и во фрачной паре. Лицо у карлика было уродливое, как у широколицей собаки. Но где вы видели красивых карликов?
Присутствующие зашевелились, послышались возгласы удивления.
А вслед за карликом вошёл, Господи, твоя власть, в котелке, как у карлика, в чёрной накидке с красной подкладкой, при бабочке же, как карлик, в лаковых туфлях, усы напомажены и торчат иголками в стороны горизонтально, вошёл сам Сальвадор Дали.
Его тотчас же усадили в кресло. Помню даже, что кресло было с обивкой мелкими цветочками, крестьянское какое-то. Не то чтобы его посадить, согнали кого-то, не то человек сам уступил место мировой знаменитости, но Сальвадор сел. Выдвинул трость вперёд и оперся на неё руками, не снимая котелка. Карлик стал кариатидой за его левым плечом.
Чуть ли не мгновенно появилась некая мумия женщины и попросила Дали проследовать за ней.
– Но куда? – отвечаю на ваш немой вопрос. Конечно же, в кабинет Шарлотт Куртис. Выгнав для этого из кабинета нормального просителя.
«Дали!», «Дˆали!», «Дали!», «Дˆали!» – закричала приёмная разными ударениями. Присутствующие стали наперебой переговариваться. Появление Дали в приёмной оппозиционной страницы «Нью-Йорк Таймз» объяснялось тем, что вчера газета напечатала неприятную для Дали статью, так они тараторили, а мы с Гришкой узнали от них.
Вероятно, он принёс свою статью, опровергающую вчерашние нападки на него.
– Вы видите, Эдвард, – сказал Гришка своим юношеским баском, когда вы Сальвадор Дали, вам не приходится ждать.
В голосе Гришки звучало порицание.
Через некоторое время Дали покинул кабинет Шарлотт Куртис, вполне себе удовлетворённый, лицо во всяком случае у него было удовлетворённое, с фирменно выпученными глазами.
Мы с Гришкой оставались там ещё пару часов и покинули кабинет Шарлотт Куртис неудовлетворёнными. Поскольку нам сказали: «Мы вам позвоним…»
Я, ещё плохо опытный в американских деталях отношений, вначале было решил, что это хорошо. Они нам позвонят.
Опытный же Гришка мне объяснил:
– Это плохо, Эдвард. Это такая формула – «мы вам позвоним». Обычно никто никогда не звонит.
Шарлотт Куртис запомнилась мне как сухая дама, типа нынешнего премьер-министра бриттов Терезы Мэй, только белёсая. И окурки во многих пепельницах в её кабинете, пепельницы в беспорядке стояли на бумагах…
Она могла меня сделать тогда внезапно знаменитым. Статьями на оп-пейдж не гнушались ни Дали, ни отставные да и действующие генералы и министры.
Но не сделала. Я сам себя сделал знаменитым. Правда, на это ушли годы.
Когда мне отказали ещё и в «Нью-Йорк Пост», и даже в «Вилледж Войс», и ещё где-то, уж не помню где… А моему другу корректору «Нового русского слова» в прошлом советскому диссиденту Вальке Пруссакову, убежавшему из СССР и Израиля, повсюду отказали с его статьями, у нас возникла мысль провести у дверей «Нью-Йорк Таймз» демонстрацию.
Мысль эта приходила, отвергалась, опять приходила, опять отвергалась нами же, но потом пришла и не ушла.
К тому же к нам присоединились ещё несколько эмигрантов, готовых протестовать, и укрепили нас в нашем намерении.
В конце концов образовалась небольшая команда, в которую входили, помимо меня:
мой давний друг ещё по Харькову – художник Вагрич Бахчанян, бывший советский режиссёр, дай бог памяти, как его звали? Марат Катров, по-моему, или Капров, в качестве наблюдателя должен был появиться поэт Лёшка Цветков, ну, и обещались быть члены «Сошиалист Воркерс Партии» во главе с нашей подругой Кэрол.
«У вас же первая демонстрация, подскажем…» – милые троцкисты.
Тогда было время Большой нью-йоркской депрессии. Город был банкротом. Здания были облупленные, летал по улицам мусор, было красиво и по-домашнему. Помню толстые карманы песка вдоль обочин всех этих хвалёных стрит и авеню. Стены небоскрёба «Эмпайр Стейт Билдинг» окружали сетки для улова падающих со стен вниз кирпичей.
Нью-Йорк лежал пыльный и потрескавшийся под осенним солнышком, когда мы шли на эту клятую демонстрацию. Неся завёрнутые в газеты написанные для демонстрации Бахчаняном плакаты. Плакаты были соединены верёвками, мы должны были их надеть на себя, как сэндвичи. Что там было написано, ей-богу, не помню. По-моему, было «За нашу и вашу свободу» – среди прочего.
Я написал «клятую демонстрацию»? Ну да, «клятую», мы уже её ненавидели, хотя ещё не начали.
Потому что страшно же было, конечно же. Первый раз на гильотину.
Не ходить? Засесть у меня в комнате в отеле Winslow и выпивать?
Нельзя было. Я эту кашу заварил.
И мы шли втроём, переругиваясь. Валентин Пруссаков, Вагрич Бахчанян и я. Оба они недавно умерли, поскольку сколь же они могли жить, сорок с лишним лет прошли.
На месте нас ждал всё-таки хромой Алёшка Цветков, впрочем, сразу декларировавший, что он наблюдатель. Ну, хоть так.
Катрова, нам сказали, кто-то видел, но мы его не видели.
Алёшка Цветков до сих пор жив и, мне сказали, высказывается как либеральный русофоб. Тогда он был хороший, и пьющий, и компанейский, вот что с людьми делает время, а может, в плохую компанию попал, люди ведь сплошь и рядом попадают в плохие компании…
Зато у нас оказались там конкуренты. Секту референта Муна угораздило демонстрировать в тот же день. Впрочем, дружные, чистенькие сектанты тотчас подошли к нам, дружелюбные, и предложили демонстрировать против «Нью-Йорк Таймз» вместе. Мы презрительно отказались.
«No problem!» – воскликнули они, улыбаясь, и отошли.
Мы надели наши сэндвичи. Было жутко стыдно, помню, как голые.
Подошли трое полицейских. Узнали у нас, в чём дело.
Узнав в чём, посоветовали нам не загромождать проход служащим и журналистам. При этом они, все полицейские, старательно, как проклятые, жевали чуингам.
Подошли троцкисты. Подбодрили нас. Мы раздавали листовку, содержание её тоже не помню, хотя именно я и написал её, а троцкистка Кэрол перевела на английский.
Один злой еврей скомкал при нас нашу листовку и энергично бросил её оземь, на асфальт, да ещё и плюнул поверх. В общей сложности с десяток человек скомкали листовку и в ярости швырнули её оземь. Сопровождая свои действия ругательствами в наш адрес.
Видимо, деморализованные, уже через небольшой промежуток времени, мои товарищи стали предлагать мне: «Может, хватит этого позорища?», «Пошли, достаточно!»
Но я заставил их отстоять два часа.
Несмотря на то, что мне самому страшно хотелось снять с себя сэндвич и убежать.
Когда я дал им сигнал, что «будет, ребята, пошли выпьем у меня в Winslow», они с облегчением сорвали с себя сэндвичи.
Когда Пруссаков заталкивал их в мусорный контейнер, я отвернулся.
Вот так создаётся История, в муках, как видите.
А «Нью-Йорк Таймз» стала за быстро прошедшие сорок с лишним лет ещё хуже, деградировала и врёт уже впрямую. Ну да вы знаете, за новостями-то следите ведь…
